Невечная мерзлота

Глава четырнадцатая ДЕНЬ ПРОЗРЕНИЯ

Найти подшипник взамен расколотого Бирюковым оказалось труднее, чем подобрать полный комплект оборудования. Посланец мастера Николай Орлов вернулся к вечеру с пустыми руками и доложил Луневу, что обошел тридцать шесть человек, умолял, просил, обещал златые горы — безрезультатно. Через два дня, столкнувшись с нехваткой других мелочей, неважных и непамятных на первый взгляд, но дефицитных, и не дождавшись от Павла передачи, Лунев снова выехал в Мирный. Он заново, вслед за Орловым обошел все тех же тридцать шесть человек в отделах снабжения, на базах и складах и с тем же самым результатом.

Когда он приехал домой к Павлу, было около десяти часов вечера.

— Завтра, наверное, — встретила его Галина. Она была холодна и сосредоточенна, будто оставила важное дело и спешит вернуться к нему, закрыв дверь за поздним гостом. — Спит...

Это означало, что Павел пьян и его не поднять.

— Что, позарез? — спросила она, видя отчаянное выражение лица младшего брата. — Ну, попробуй сам.

Ее слова прозвучали отчужденно и равнодушно. Некрасивая, но уверенная в себе, властная, с сильным характером, Галина была ему непонятна. Она курила, плохо — казалось, подчеркнуто плохо, небрежно одевалась, убеждения у нее были твердые, и, если она была в чем-то уверена, авторитетов для нее не существовало. Главное, что смущало в ней Виктора, — Галина держала себя так, словно ей известна истина, неведомая, неизвестная другим.

Павел лежал одетый, рот открыт, губы спекшиеся, сухие. Как заостряются черты покойника, так обострились у него, спящего, углы и морщины, и стало хорошо видно, каким он станет лет в пятьдесят. Добродушного Павлика не узнать: он обещал быть желчным и «заводным» стариком. Попытки добудиться ни к чему не привели. Галя надменно и вызывающе стояла в дверях, как будто это он, Виктор Лунев, во всем виноват.

— Из-за чего это он так?..

— Спроси!

— Ты ведь жена. Муж и жена — одна сатана.

— Да подшипник все какой-то пропивает. И что там за подшипник такой, из золота, что ли?

«А я-то надеюсь! — горько подумал Виктор. — Вон тут, оказывается, что...»

Он шагнул от кровати и чуть не упал, стараясь не наступить на подвернувшуюся под ноги собаку.

— Ой ты, Джулечка моя! — засюсюкала Галина и стала неузнаваемой, рассыпчато неясной. — Лапушку тебе придавили, бедняжечке...

— Да-а, — сказал он, глядя, как она целует маленькую болонку. — Собаку завели... значит, худо дело у вас.

— Хоть один...

— Что?

— Ничего. Может, выпьешь?

Он отказался и выпил в кухне литра два чистой воды. Все было то же самое — кухня, вечер, его отказ от угощения, и показалось, что это тот вечер так нескончаемо тянется.

— Знаешь, Витек, мне кажется, что все из-за меня, ему другая нужна, я вижу, я для него слишком... самостоятельная. Он слушать меня не хочет, но дело не в этом, у нас все перестало ладиться, все, понимаешь?

— Каждой жене кажется, что все в мире — из-за нее. Ты скажи лучше, с чего началось-то?

В отличие от жен, раздраженных и взволнованных недавней перебранкой с поздно вернувшимся мужем, Галина говорила на редкость спокойно, тихо. Безразличие Павла началось как-то незаметно. Перестал включать телевизор, ссылаясь на усталость или глазную боль. Даже чемпионат мира по хоккею не смотрел. Сядет и сидит, сидит... Оживляется, когда примет граммов триста, да и то ненадолго. Недавно у них произошла ссора, Галина прямо сказала: не хочешь жить — уходи. «Не уйду, — отвечает, — сам без отца рос, а у моей дочери отец будет до самой смерти». Похоже, кроме дочери, он и видеть никого не хочет, жену и подавно. Даже навеселе все сперва к Люльку, гуляет, играет с ней. В семье его только дочь и держит, не она — давно ушел бы.

— Он, что ли, сказал «ушел бы»? — спросил Виктор.

— Я думаю, ушел бы. Сдал он здорово, Витя. По всем статьям сдал. Я уж его припугивала: тебя с работы турнут, если ты так запиваешь. Что, спрашивает, я хоть один прогул сделал? Меня кто-нибудь пьяным или похмельным видел? Нет? Ну и катитесь! Ему все равно уже — как в семье, что на столе, как о нем люди подумают.

На минуту Луневу показалось, что. это не Пашке, а ей уже все безразлично, вот и остался брат в квартире один на один с рыбками в аквариуме... Виктор слушал Галину и не мог вообразить какую-нибудь ее. вольность по отношению к мужу — прильнуть или волосы . потрепать. На людях она была с ним суровой, официальной, звала по фамилии, это считалось шуткой. ...

— Да брось ты преувеличивать, у страха глаза велики. Вечно вы, жены, так: тройную премию принесешь — он у меня золотые руки, а косенький пришел — ага, никто, кроме дочери, ему не нужен. От скуки он запил — зимовка... Сейчас только сова не выпивает.

— Нет, Виктор, нет! С Павлом неладно, и всерьез неладно. Я это не как жена — как человек понимаю. С тог бой вот к чему заговорила: надо его на лечение определять.

Младший брат засмеялся недоверчиво:

— Да ты чо! Он что, алкаш, что ли?

— Уже, Витя. Я все же врач как-никак.

— Поговорить с ним, возьмет себя в руки — у него ведь воля! .

— Была, да вся вышла. А до чего дошел... Ты его сейчас поднимал, ничего не заметил? Ну да, тебе-то все равно, хоть семь пудов, хоть пять. Он же исхудал...

И тут неожиданно после спокойно-равнодушного тона, Галина вскрикнула, уронила голову в руки, чтобы он не увидел обезображенного слезами лица.

— ...рубахи все велики, — давилась она словами, всхлипывала сквозь ладони. — Как мальчишка стал...

— Галь, ну Галь,- ну успокойся! — Виктор был ошеломлен и поверил наконец в услышанное, не словам — слезам и «рубахам» поверил. —- Эх, черт-, надо же! Одно к одному, одно к одному!: — он. ударил себя кулаком в колено, звук получился гулкий, он даже на дверь обернулся. — Дай бумаги! Если б не заваруха моя... Ну ничего, ничего, Галинка. Мы вот что сообразим. Пускай он ко мне на буровую едет. У нас там сухой закон..,, Вот пусть он приедет, пособит.

Он написал записку Павлу и в конце приписал:-«Приезжай, Паш, дела ни к черту». И подмигнул Галине.

По дороге домой Виктор понял, что с Павлом действительно серьезно — «ведь он запивает, когда я в таком переплете!». Шевельнулась мысль о том, что проглядел он брата, и пожар двойной, если Пашка горит!

Лунев нашел подшипник в самом неожиданном месте. На следующий день он обошел снова всех своих знакомых на складах, базах, экспедициях. Ему сочувствовали — бригада простаивает! — обещали посмотреть, поискать,: с кем-то связаться. Виктор собственноручно перетряхнул десятки ящиков, обыскал" стеллажи с запчастями: . подшипники были какие угодно, кроме нужного. В двух местах ему обещали дать , ответ завтра, но мастер понимал, что обещания даны из вежливости, чтобы приободрить его, из сочувствия к его тупику. Оставалась лишь слабая надежда на соседние бригады, которые... он решил сегодня же объехать.

На всякий случай Лунев зашел в управление геологии, скорее для того, чтобы «понюхать воздух» — не пахнет ли тут его пожаром? Он поинтересовался новостями управления, итогами года, рассказал парочку анекдотов — тут его знали по выступлениям на совещаниях, инспекциям его буровой, и он мог позволить себе это.

На столе инженера Гаранина мастер увидел новенький блестящий подшипник,

— Исследуешь? —- спросил он, напряженно улыбаясь.

— Сувенир. Довелось, как-то к поставщикам съездить и гости, вот подарили с автографом. — Гаранин указал на выгравированную по обойме надпись: «Дорогому товарищу Гаранину в намять о посещении подшипникового завода».

Через пятнадцать минут на столе вместо подшипника стояла бутылка коньяку.

О пожаре, убедился Лунев, тут пока не знали.

* * *

Наступил день прояснения.

Если до сих пор страх и суета мешали Виктору Луневу по-настоящему осмыслить происшедшее, и потому он был выбит из своей привычной колеи, то сегодня, двадцать пятого декабря, он проснулся спокойным, снова сильным и трезвомыслящим. Так он просыпался, только вдосталь наработавшись накануне.

День был пасмурный, снежный и потому теплый. Снег всегда означал потепление. Поверх серо-грязного истоптанного наста ложился нежный слой пороши.

Мастер поднялся раньше других и обрадовался тому, что сможет наконец побыть наедине с самим собой. С детства он мог быть совершенно спокойным, лишь наведя в своих личных вещах полный порядок. Он навел его теперь, вышел к соснам и поглядывал на опушенные снегом контуры по-прежнему безмолвной и безжизненной буровой. Первый этап пройден, сказал он себе, с наслаждением чувствуя, что наконец-то он снова в состоянии думать. Для завершения ремонта собрано все. Виктор ощутил, что еще одна пленка лопнула в мозгу. Теперь уже все! Нужно только время, неделя. Еще неделя адской работы. Но вдруг все напрасно? Не успеем, помешают? Как парням тогда в глаза смотреть? Так вкалывали, и напрасно... И почему Димка назвал Гараховского?!.

Неизвестность тревожит больше самой страшной определенности. Сегодня же поговорить с ребятами начистоту, иначе дело будет валиться из рук. Нужно, чтобы вся бригада понимала, какая опасность нависла над нами. С такой четкой мыслью он вернулся к балку, где уже просыпались рабочие. Мастер тщательно умылся, побрился, сменил рубаху и свитер, почувствовал нужную собранность.

— Эдик, после завтрака собрание проведем.

— Валяй, — улыбнулся Постнов так, словно вчера сам предлагал провести. — Слово для доклада о декабрьском Пленуме...

— Предоставишь мне, — серьезно закончил мастер. — Или ты считаешь, что и собрания тоже не надо проводить?

— Считаю, — улыбнулся Постнов. — Хотя бы потому, что вижу: твои разговоры результатов не дали.

— Не дали. Потому и нужно собрание. Согласен — не согласен, а позицию нам с тобой надо держать одну.

— Есть держать одну позицию! — шутовски вытянулся в струнку бригадир.

Бригада покончила с завтраком, занялась чаем, и тогда Эдик, не меняя позы, начал:

— Ребята, надо нам совет небольшой держать. Виктор подведет кое-какие итоги, и поговорим о завтрашнем дне. Так что — насторожись!

Слова были полушутливые, но произносил он их серьезно, и серьезность, усталая серьезность была на лицах рабочих. Оглядывая бригаду, Лунев еще раз отметил: ребята подавлены случившимся и смертельно устали. Как-то они отнесутся к его словам?

— Монтаж оборудования идет неплохо, — начал мастер, по-прежнему сидя и прихлебывая чай. — Но впереди примерно треть работ. Не угробили бы подшипник, были бы на финише, — добавил он, но не назвал виновника. Мастер подспудно понимал, что бригада ждет его оценки, говорил от души и потому неожиданно гладко, как если бы заранее готовил свою речь. — В эти напряженные дни бригада показала себя хорошо. Работали, не считаясь ни с чем. Пожертвовали выходными, отдыхом, не высыпались, обедали за десять минут. Героически работали Мотовилов, Алатарцев, Коля Орлов, Заливако, Чибиряев.

— Героически! — со значением, но без иронии и смеха повторил кто-то. Названные мастером напряженно глядели в стол, засмущались. Неназванные — по лицам было видно — ждали, не прозвучат ли и их фамилии. Как много, оказывается, значит для них слово, доброе слово, и как короток переход от свойских, равных отношений к служебным, должностным!

— Раз уж мы коллективно решили просить насчет восстановления, то тут еще вот что... Мы и с Постновым советовались... В общем, помните: по всем данным нам, вероятно, положена премия. Но в нашем положении никакая премия, конечно, не светит. Я думаю, все это понимают, и Владимир Орлов тоже. Нет такого в условиях, чтоб за ЧП — бесплатно на Черное море. Предлагаю, чтобы не привлекать внимания, от премии самим отказаться, решение сообщить Сергееву.

Бригада молчала. Он ждал хоть какой-нибудь реакции, хоть недовольства — лишь бы не молчали. Но ничего не услышал в ответ. И проголосовали молча. Бурмастер почувствовал себя так, словно держал он сейчас эти самые путевки в руках и на глазах у всех разорвал их.

— О чем сегодня еще хотелось бы поговорить начистоту. Во-первых, нам с Эдуардом кажется нездоровой обстановка в бригаде. Начались пререкания, недовольство какое-то... Раньше никакого недовольства не было, а вот в трудную минуту... Конечно, переделка у нас такая, что кое у кого сдают нервы. Тут я должен признать и свою вину, сорвался, погорячился. Но вы поймите: я тоже живой, и у меня тоже нервы есть. Мне, Эдику отвечать за все в первую голову.

— Да правильно ты ему всандалил! — сказал Мотовилов. — Не девочки.

И Виктор с уверенной радостью ощутил, что нашел верный тон. Он облокотился, закурил и продолжал:

— Во-вторых, и это прямо связано с первым: нам могут не дать завершить ремонт. Кораблев, а Кораблев! Ты что, не выспался?

Гошка, по обыкновению, спал. Он встрепенулся от оклика, сел как сидят на уроке.

— Как не дать? Кто? Почему? — посыпались вопросы.

— Из-за нашей разболтанности.

— Да какая разболтанность! — возмутился Орлов- старший.

— Я прошу вспомнить, кто первый заговорил о восстановлении. Сергеев? Лунев? Нет, парни, вы заговорили. Вы! Сами, за язык никто не тянул. И был уговор: про пожар молчок. Был? Был. А ну-ка, Стрельников, скажи, ты зачем сюда прибыл?

Сварщик, не ожидавший такого переключения внимания на себя, встал, сел, засуетил руками:

— Ну, это, помогать. Моя вина — мой ответ.

— Откуда узнал про пожар?

— Жена сказала.

— Жене кто сказал?

Бригада напряженно и заинтересованно слушала этот диалог, переводили взгляды с одного на другого, как вслед за теннисным шариком.

— Я не уточнял, не до того было, испугался сильно.

— Все слышали? — возвысил голос мастер. — Из-за одного трепача к едрене фене могут пойти все наши усилия.

— А может, кто из партии? — спросил Николай Орлов. — Вить, да не верю я, что наши могли.

— Думаешь, Тучнин для нас столько сделал, чтобы потом по всей Маччобе раззвонить? Нет, хлопцы. На совещании у Сергеева были только самые-самые. Сказал или мог сказать кто-то из наших.

Постнов предложил проболтавшемуся признаться. Пусть каждый встанет и ответит за себя.

— И что будет? — усмехнулся Кандауров. — Пиво холодное будет?

На него неодобрительно покосились.

— Нет, мастер, давай серьезно: ну пусть Орлов, или Бирюков, или Кандауров — что изменится? Время только теряем, а говоришь, время дорого.

— А то, — Виктор был по-прежнему спокоен и уверен, — что нам нужно точно знать, где и кому известно о пожаре. Если в одной Маччобе — будем продолжать ремонт. Если в Мирном или Якутске — сами понимаете. Вчера, во всяком случае, в управлении не знали. А сегодня?..

И каждый поочередно ответил: «Не я. Я не говорил. Нет».

Лунев был готов к такому обороту дела и спросил, как считает бригада, кто мог, пусть без умысла, случайно, обмолвиться. Три или четыре голоса одновременно сказали: «Бирюков».

— А почему Бирюков? — спросил Бирюков обиженно.

— А потому, что ты вообще субчик ненадежный! — сибирские скулы Алатарцева заходили желваками.— Я тебе прямо говорю: не наш ты человек! Мог сказать, мог — и с умыслом, и без умысла. И ух ты-то как раз с умыслом — только и ждал случая мастеру насолить.

— Конкретно, — попросил Постнов.

— Конкретно? Пожалуйста! Он собирался жалобу в министерство писать, когда Виктор объявил ему выговор и снял премию летом.

Лунев уже и забыл тот инцидент: полгода назад он был вынужден наказать Бирюкова за неправильное ведение бурового журнала, основного финансового документа бригады. Тот поехал жаловаться к Сергееву, месяца два канючил, пока мастер и Постнов не пригрозили вообще уволить его.

— Мне бы и в голову не пришло писать! Да еще в министерство! А ему пришло. Значит, о пожаре тем более мог разболтать, в отместку. И вообще, как работать, так он весь КЗоТ — наизусть! Термометр за окном установил, чтоб видеть — актированный сегодня день или можно работать? Как оплата — лучше любого нормировщика расценки и нормы знает! А ведь на чужом горбу едет, филон.

— Неправда! — возразил Владимир Орлов. — Бирюков работает хорошо. Подумаешь, подшипник расколол! С каждым могло случиться. А КЗоТ с вами и нужно знать, иначе...

— Ша, — сказал тут Эдуард Постнов. — Ша, лучший в мире специалист по перетряхиванию пакли.

Лунев, услышав эту реплику, вспомнил зигзаги в поведении Орлова-старшего. Как только ремонт быстро двинулся вперед, Орлов вдруг стал недовольным и с нажимом заговорил о своих прогоревших унтах. Но стоило сломаться подшипнику, и, значит, восстановление оказалось под вопросом — Владимир тише воды, ниже травы. Он ведь перетряхивал ту чертову паклю!

— Работает! Двуручной пилой пилим: один тянет, другой за ручку держится! — кричал Алатарцев с искаженным лицом. Сколько слов сказано о сибирском характере, и хоть бы одно передавало вот эту диковатую вспыльчивость, быстрые превращения дружелюбия, готовности помочь — в ненависть, готовность пустить в ход кулаки. — И вообще, Бирюков, катился бы ты от нас! С тобой от работы быстрее устаешь, чем без тебя. Можешь не признаваться, а из бригады уматывай! Все равно дознаемся — убьем!

— И уберите труп с дороги! — смахнул Постнов крошки со стола под общий смех.

Виктор призвал говорить поспокойнее, добавил, что Тучнин в Маччобе пытается выяснить, кто протрепался. Вернется к вечеру — другой разговор будет.

Бирюков встал. Впалые его щеки еще сильнее запали. Одно дело — чувствовать неприязнь к себе, и совсем другое — слышать о ней в глаза.

— Да сиди ты! — осадил его Мотовилов.

— Нет, ты послушай! Послу-ушай! Я доказать ничем не могу, мне справку никто не даст, мол, Бирюков ничего такого не говорил. Я свою честность другим докажу: что хотите делайте, а с бригады не уйду! Да, расколол подшипник — виноват. Нормы и коэффициенты знаю, работаю как умею. Но чтоб кого-то выдавать — в мыслях не держал. И подлецом никогда не был. Не верите — проверяйте! Пусть Тучнин приедет — он меня не назовет.

Лунева ожгла странная мысль: а почему говорить о пожаре мог именно подлец? Почему, подозревая своих рабочих, я ставил им в вину то, что они могли говорить о пожаре? Ведь был он, пожар, был, и полетели к черту полсотни тысяч рублей. И он уже ждал, что кто-нибудь встанет и скажет: пусть говорят. Пожар-то действительно был. Вина действительно была, и мы ее искупаем, раз закон или руководство не запрещают этого. Ведь это подвиг — не сложить лапки и списать горелое оборудование, а за счет внутренних резервов и самоотверженности вернуть государству буровую! Что тут страшного, называйте хоть преступлением, если рядом подвиг!

Он снова взял слово:

— Ребята, вы нас с Постновым поймите. Войдите в положение, как говорится. С каким сердцем мы будем работать дальше, если кого-то надо подозревать? Вот из- за чего мы этот разговор начали. Это работать, пить-есть вместе — и не доверять?! Я так но умею, у меня душа от такого расклада переворачивается. Пожар? Фиг с ним, с пожаром! Вкалывать, сами знаете, не привыкать.

Скажут, деньги вноси — внесу! Но чтоб под одной крышей жить и ночью ворочаться: Бирюков меня подставил или Орлов? — такого я не вынесу!

— И нечего некоторым отбояриваться, меня, мол, при пожаре не было! — не к месту, но с большим пафосом заговорил Заливако. — Меня вот тоже не было, да молчу и работаю.

— От скромности не умрешь, — ответили ему.

— Считаю собрание законченным, — поднялся Постнов. — Целый час потеряли.