Невечная мерзлота

Глава семнадцатая ЛЕШЕНЬКА ЧИБИРЯЕВ

Вчера работали прямо-таки в сумерках, солнце так и не показалось, а низкая облачность переходила в туман. На ящиках, на трубах, на всех поверхностях утром лежал белый слой пороши. И наша буровая немного замаскировалась, а то любой мог бы догадаться, что вышка горела.

Столько разного произошло в эти дни, что даже некогда в дневнике записать. Ну, прежде всего — пожар. После него я неделю ходил и... Но, слава богу, никто не заметил. Просыпаюсь, а там ревет, гудит, все красное- красное, и тайга как раскаленная. Я думал, уже балки горят. Кричу — своего голоса не слышу. Жуть. Думал: засмеют — уйду! — и без того смешки каждый день. Постнов меня раз так изобразил, что я тогда чуть не ушел. Но решил, что мужчина должен быть мужественным и стоять выше насмешек. Меня Орлов, Владимир, начал «Лешенькой» называть, я самый младший в бригаде. Ну, Лешенька, Лешенька... А Постнов встал однажды, ноги кренделем, рукой будто кошечку гладит и приговаривает: «Ленушка, Ленушка...» Хохот, естественно. Как только Еленой не окрестили. Что за люди, все смешно им.

Хорошо, что никто не видел, а то бы... Я не знаю, как так получилось, но, когда все побежали, я спросонья вскочил, тулуп накинул и тоже побежал. Но... в общем, малодушно, конечно, я в другую сторону побежал. Все были в таком шоке, что никому и в голову не пришло смотреть, кто есть, кого нет. Боялся, следы увидят, я ж через сугробы махнул. Ну потом опомнился, вернулся, шапку надел и сзади к ним подошел. Помогать тушить, будто с самого начала был рядом. Пронесло, не заметили.

Масло брызгалось и прямо на коже шипело, как будто олово расплавленное, но это ничего, я совсем не замечал боли, тоже в шоке, об одном думал — лишь бы не заметили! Постнов, правда, потом и руки обожженные высмеял, но тут Алатарцев вступился, сказал, что ожоги от кипящего или горящего масла — самые болезненные из всех. А то Эдик так презрительно, словно я руки напоказ выставлял,- ты, мол, тут один герой, а мы носом воду пьем. Скажет ведь!

Борис Алатарцев надо мной с первых дней как бы шефство взял, он добрый, - молчит всегда, но не так, как Гошка, и работает лучше всех. Много мне про свою жизнь рассказывал. Только он какой-то уж очень деревенский, мне больше Дмитрий Васильевич нравится, Кандауров. С самого первого дня мне запомнился — он сидел, облокотившись на широко расставленные колени, и сосредоточенно чистил картошку, курил и щурился от струйки дыма, руки были заняты, пепел уже длиннее окурка стал, кривился, но не падал. Глядя на него, мне тоже захотелось сидеть вот так же, в черном тонком свитере, курить и чистить картошку, будто это самое важное дело на свете. Он все делает красиво, и вещи все у него красивые. У Дмитрия Васильевича в балке как бы свой уголок, похожий на стену в студенческом общежитии, — фотографии «импортных» женщин, лохматая папуаска — сувенир, кокосовый орех, эмблема канадской сборной по хоккею, которой завидуют все наши, потому что она — натуральная. По-моему, все хоть и не признаются, а немного ему подражают, и я тоже баки отпустил и волосы, как он. Он какой-то современный, модный, хоть ему, я думаю, лет тридцать пять. Я не удивлюсь, если узнаю, например, что он рисовать умеет — у него столько талантов! Вот на гитаре играет — заслушаешься, самые новые песни Высоцкого, Окуджавы... По-моему, он музыкальную школу окончил, но никому не говорит. Он не то, что Заливако — тот носит кок и брюки-дудочки, какие лет пятнадцать назад были в моде, он остановился и все по той моде живет.

Вообще, я один из всего класса такой отчаянный оказался, мать мне говорила, надо в вуз поступать, а батя — он у нас геодезист, все с ней спорил, что человеком могут сделать только трудности, испытания воли и характера, и производственный коллектив. Мне самому хотелось так, чтоб не как остальные, — лишь бы в вуз, лишь бы в Якутске остаться. Мне хотелось в тундру, в тайгу, к настоящим парням, вот и поехал. Когда я Наташе об этом сказал, она засмеялась, назвала закомплексованным типом, последним романтиком века, анахронизмом и заявила, что ей меня жаль. Но ничего, вот год поработаю, приеду с денежкой в кармане, соберу весь класс на свой личный вечер встречи выпускников тогда оценит. Я к деньгам не так отношусь, как, например, Орлов-старший. Однажды увидел, как красавица в роскошной шубке разыскивала в снегу оброненный гривенник, нет, думаю, моя девушка никогда так не унизит ни себя, ни меня.

А ведь мне повезло, как одному из тысячи везет: я попал в настоящую переделку. Рассказать — не поверят! О таком испытании и не мечтал. И хоть я спросонок не туда... ну ладно, хватит об этом! Я же тушил! И не ныл, как некоторые. Даже Дмитрий Васильич сказал, что я прошел огонь и воду, остались только медные трубы. У нас тот пожар каждый день дает себя знать. Как мои ожоги. Интересно, останутся шрамы или нет? Жаль, если не останутся.

Я догадался, почему Виктор Иванович и другие такие напряженные в эти дни. Говорят, мы ремонтируемся как бы тайком. В общем, о настоящем доле всегда лучше молчать, а кто-то уже разболтал. Вечно найдутся трепачи — противно даже, как в школе.

Лунев — вот кто настоящий северянин! Они, правда, с Кандауровым совсем разные, оттого и не ладят между собой. Дмитрий Васильевич тоньше, интеллигентнее, интереснее. А Виктор Иваныч хоть и моложе Кандаурова лет на десять, но, как бы это сказать... Сильнее — это само собой. Вот что! Он как бы из рассказов Джека Лондона. Я уверен, он найдет месторождение — такие всегда находят что-нибудь, хоть золото, хоть алмазы. Ему бы культуры побольше, а то если их с Кандауровым рядом поставить, так любой подумает на Кандаурова, что он-то и есть мастер, и с дипломом. Лунев не умеет так... элегантно. Вон Бирюкова звезданул. А Дмитрий Васильевич этого Бирюкова просто не замечает, считает ниже своего достоинства. Он как-то выразился, я даже записал: «Общение с карликами искривляет позвоночник». Вот что значит культура! А то: «Ну и салаги пошли, можно подумать, в детстве в футбол не играли». Да, не играл я, я футбола терпеть не могу, скоро он вообще выродится, ваш хваленый футбол!

Если мы буровую восстановим, я думаю, каждого можно считать героем. Это не просто трудовые будни — это суровое испытание воли. Мы выходим из него победителями, и раз о пожаре все знают, об этом тоже узнают. Я, честно, думал раньше, что героичные люди все немного примитивные, — если человек тонкий, умный, ему есть что беречь в себе, и он зря рисковать собой ради железяки не полезет. А оказывается, и такие, как Кандауров, тоже бывают героями.

Вот будет дело, когда закончим! «Где работаешь?» — «На буровой Лунева».— «Лу-не-ва?! Знаем, как же, знаем!»

Виктор Иваныч на собрании сказал: героически тушили, геройски работали. И даже мою фамилию назвал. Но главный героизм — нс потушить, а с нуля буровую восстановить, дать план и... найти месторождение!