Невечная мерзлота

Глава пятая

В малице стало уже жарко, солнце как бы раздваивалось и второе — от наста, было ничуть не слабее первого. Целую неделю небо оставалось безоблачным и каза лось от этого впятеро огромнее обычного, а в тундре оно велико, как нигде. И было одиноко в этих двух просто­рах: тундре и небе. Но наступил день, уютный, как ком­ната после долгих дальних разъездов, мягкий, бессолнеч­ный, особенно светлый в своей легкой пасмурности. Мо­лочное небо и южный ветер обещали дождь. Он несколько раз порывался дойти до земли, как доныривают до дна, и все было окутано мягким туманным светом, стало теп­ло, и впервые можно было смотреть без очков на лес у реки, на тончающий лед и ручьи, стекающие прямо на него с крутого правого берега.

Катя Русских поставила свой чум после трехчасовой езды вовсе не там, где намечала. Просто понравилась соп­ка, слишком высокая для тундры, обросшая пихтовой ще­тиной. Снег на ее южном склоне почти весь стаял, а на уступе образовалась хорошо защищенная двумя малень­кими холмами площадка. Внизу виднелись три озера, поч­ти слившиеся друг с другом, редкий лес, окаймляющий их и поднимающийся вверх, па сопку. Далеко за озерами то­же чернели деревья, четкие, как на гравюре, на фоне нерастаявшего снега, а в озерах тоненькой прибрежной ка­емкой синела вода. На уютной поляне, похожей на блюд­це, вытаяла брусника. Она была вкуснее свежей: с терп­ким запахом хвои, талого снега, багульника. Багульник разросся по всей поляне вперемежку с березовыми кусти­ками и ягелем, и эта живая зеленая с голубовато-белым и коричневым подушка мягко пружинила.

Катя поставила свой чум по всем правилам. Шесты легко вошли в грунт сантиметров на пятнадцать, а даль­ше будто наткнулись на металл. Их вершины были раз и навсегда связаны, теперь она лишь развела концы как надо. Маленьким шестом развесила квадратные листы оленьих шкур на верхней части чума, забросила на вен­чик веревку с петлей, как лассо, и несколько раз обошла вокруг — затянула шкуры.

С топориком в руках Катя поднялась выше, чтобы на­брать сухостоя, ветвей-падалиц и посмотреть сверху на свой маленький чум, нарту, собак, окрестности и небо. Она еще раз удивилась красоте вокруг. Хвороста было мало, и Катя срубила изломанную ветрами, росшую на отшибе пихту. Освободив ствол от ветвей, отнесла их к лагерю, а потом вернулась за стволом, разрубила его по­полам и тоже снесла вниз. Потом Катя начала распаковы­вать рюкзак. Собаки смотрели, на нее с ожиданием. Решив, что охотиться она сегодня не пойдет, хозяйка дала им рыбы и двух куропаток и отвела подальше, чтобы место вокруг лагеря оставалось нетронутым и чистым. Собаки устали, им пришлось преодолеть крутой подъем почти без снега, и ели быстро, молча и зло. Катя вынула все из ко­телка и пошла вниз за водой, к глубокому ручью. Вода в нем была чистой и быстрой.

Земля была пропитана влагой. Катя достала лист же­сти, положила на него две таблетки сухого спирта, подо­жгла их, а сверху, вигвамом расставила хворост. Повесив на таган и ведро и котелок, она занялась устройством ла­геря. Сидела у костра, надувала матрац и предвкушала, как будет удобно спать. Потом Катя развесила по давно уже вбитым в шесты гвоздям фотоаппарат, винтовку, фо­нарик, малицу, внесла рюкзак и большую лосиную шкуру. Расстелила шкуру на ветвях рядом со спальником, шерстью вверх, как ковер, и вернулась к костру. Собаки, отобедав, улеглись, положили морды на лапы и смотрели на свою владычицу. Когда закипела вода в котелке, она отлила кипятка в термос, а в котелке развела сухое мо­локо. Вскоре в кастрюльке было готово тесто для оладий. Во вторую кастрюлю Катя насыпала риса и тоже повесила над огнем.

Пока варилась каша и подходило тесто, она сварила кофе и выпила чашку с молоком и галетами. Дым ровно уходил вверх, в теплой размытой струе колебались стволы деревьев. Катя разогрела сковороду, достала банку с топ­леным маслом — вокруг сразу запахло по-домашнему.

Первые оладьи получились все-таки слипшимися, зато другие в меру подрумяненными, пористыми и пышными. Катя настряпала оладий, убрала лишнее в ящик и отку­порила банку абрикосового повидла. Не выдержала искушения и приготовила бутерброд из двух оладий с повидлом. Никогда еще это не было так вкусно, как сейчас!

На спальный мешок она расстелила свежее полотенце вместо скатерти. «Маяк» транслировал безымянные мело­дии одну за другой. Вода в ведре достаточно остыла, и Катя с удовольствием умылась. Обедала она так же об­стоятельно, как готовила. И тут услышала незнакомый усиливающийся звук. Она выключила приемник, вышла наружу и увидела, что на озерах, в синих окоемах белым- бело!

Это прилетели лебеди.

Большая стая гусей огибала сопку, они были так хо­рошо видны, что можно было пересчитать всех. Они хрип­ло и попеременно кричали на лету, увидев свои, еще бо­лее северные озера.

— Гуси-лебеди, — удивленно, недоверчиво и ласково сказала путешественница. Ради одного этого зрелища сто­ило пускаться в такую даль! Она не заметила, сколько прошло времени, все стояла и стояла и не могла отвести глаз, дока не зарычали ее телохранители. Чуть съезжая на каждом шагу, под гору шел в огромных резиновых броднях высокий бородач с ружьем на плече.

— Э-эй!— окликнул он. — Придержи собак, отец!

Катя и испугалась незнакомца, и улыбнулась тому, что ее приняли за ненца. А Игорь Савельев, увидев издалека ненецкий чум, решил сходить в гости, покалякать с незна­комым человеком. Ему давно хотелось узнать, что держит в этих суровых краях таких слабых на вид аборигенов, от­чего -не уходят они южнее, где само солнце способствует Жизни. И отчего ханты, манси, ненцы и другие народно­сти Севера не любят долго задерживаться на одном месте? Откуда такая нелюбовь к замкнутому ограниченному пространству — к дому, к городу? Уж не больны ли все они врожденной клаустрофобией? И не болен ли ею он сам?

Катя отозвала собак. Игорь подошел и оторопел. Он долго, с молчаливой улыбкой всматривался в ее лицо, такое знакомое и новое, и моментально вспомнил пасмур­ный заснеженный поселок, ее такой же пристальный взгляд в аэропорту, и все, что услышал о неприступной красавице Кате Русских. Она и сейчас рассматривала его молча не отвечая на приветствие, как смотрели сельские пожилые женщины, стараясь угадать, добрый ли человек идет...

— Судьба, — развел он руками. — Но вы-то как оказались здесь? Да вы не узнаете меня? Игорь Савельев, из экспедиции...

— Я вас помню, — раздельно, в три строки произнесла она. — А уж фирменный ватник не перепутать. Кстати, он вам к лицу. Что вы тут делаете?

— Игорь отвечал, впрочем, под ее взглядом путано, и хорошо понял, каково было с ней Каратаю. Недаром ребята говорили о его романе: «все кулаками по воздуху». Вспо­мним бригадира, Савельев мысленно поставил Сашу рядом с нею и изумился их несоответствию.

— Но вы? Одна, в тундре?!

— Ничего особенного, — присела к костру Катя и его и пригласила жестом. — Объезжаю стоянки рыбаков, охотников, оленеводов. Новые формы обслуживания — книги меняю.

— Не страшно?

— Что вы! Я привыкла. Раньше мы вдвоем ездили, теперь одна отважилась. Да меня тут знаете как берегут!..

— Вы мне тогда показались...

— Неженкой?

— Почти.

— Честно сказать, я трусиха. Но в тундре, ненцы го­ворят, с моей головы и волос не упадет. Здесь больше людей, чем вам кажется, и все они берегут меня. Сегодня рассказывали, что ваш вездеход рядом кружит. А как у вас? Приняли ребята? Я много думала над нашим раз­говором...

— Знаете, Катя, приняли. Мне легко и просто с эти­ми ребятами. Они открытые, ну, вруши немного... А главное — Север. Тут все беспримесное, натуральное. И работа не бесследная, а ощутимая. Приехали на пус­тое место, срубили вышку — стоит. Веха и для других и для себя. Я по-настоящему понял это, когда снова про­ехали по своим следам. Всегда полезно возвращаться. Ка­жется, я нужен им, вот что меня удивило.

— Значит, вам лучше тут? — спросила Катя совсем таким тоном, каким осведомляются у больного о само­чувствии, и эта интонация рассмешила Савельева.

— Тут как при коммунизме: работаем на самоконт­роле, на обоюдном доверии, о деньгах позабыли, по без­наличному расчету. Я уж и забыл, как они выглядят... Конфликты разрешает общество, — слегка шутливо ска­зал Игорь и серьезнее добавил: — Хорошие подобрались парни, такие не подведут. С ними нельзя быть застег­нутым на все пуговицы. Я понял, неуверенность шла от сознания ненужности, вернее, неважности твое­го дела.

— А теперь вы нашли по-настоящему свое?

— Нет, но, кажется, я близок к цели. Вот что мне не­давно пришло на ум... кстати, на Севере легко думает­ся, может, потому что работа простая — думай себе! Так вот, человек получает с рождения очень богатое прида­ное — не приданое, наследство — не наследство. Тело, сознание, инстинкты. Не перед богом или создателем, а перед самим собой рано или поздно придется держать ответ: ну и как ты этим богатством распорядился? На что употребил? И если природа строит все по принципу наи­высшей целесообразности, то надо и себе найти наибо­лее целесообразное применение.

— Вот потому я отсюда никуда и не уезжаю. Я здесь нужна. Если я уеду... им будет труднее.

— Что-то мне не верится, что эта поездка на соба­ках — из-за книг, читателей. Тут что-то еще, как тогда, в аэропорту.

Катя засмеялась, вздула заново костер, стала разогре­вать обед.

— Ну и от себя отдохнуть.

— Так уж трудно с собой?

— После зимы особенно. Иногда, может, и хотелось бы уехать насовсем. Многие считают, что я себя на Се­вер, как на поселение отправила. А я нужна здесь — мне девчонки приходят душу изливать, трудно им, или вот с пьяницы одного слово взяла, что пить бросит, — так ведь бросил!

— Катя, может, эта поездка в тундру нужна вам, как бы это сказать... вот и слова забываются от редкого упо­требления, — как предохранитель? Чтоб не уехать на­совсем на Большую землю?

— Нет, я это не из книжек вычитала, сама увидела: люди чище становятся от соприкосновения с чистой при­родой. Видели — перед отъездом в поле многие прямо- таки теряют человеческий облик? А возвращаются совсем другие, просветленные. Будете возвращаться — обратите внимание. И в самых грязных, внешне грязных, есть чистое, и оно раскрывается.

— Но вам-то зачем?

— И мне тоже. Мне часто кажется, что эта жизнь не моя, надо жить чище, строже надо жить...

— Конечно, я мало знаю вас, но мне кажется, вы наговариваете на себя. Это мне напомнило встречу в Ха­мовниках, в Москве, с двумя женщинами, старушкой и девушкой. Идут такие строгие, одеты просто, старшая говорит: «Так нельзя жить дальше, так зазорно, и все потому, что много попускать себе стали». И младшая соглашается: «Зазорно не жить неверно, а прощать себе это». Иду, слушаю: да неужели двадцатый век?..

— Они правы. Ешьте, я уже пообедала. Много мы прощать себе стали. Бога нет, но есть совесть. И моя со­весть нечиста, потому что из-за меня, вы знаете, человек погиб.

— Мне рассказывали, но...

— Может, это глупо, но я боюсь, что недобра, что причиняю зло людям, и, если с Сашей что-нибудь слу­чится, мне тогда...

— Катя, время необратимо, и...

— Как сейчас редко стали говорить точно! Вот, вот истина: время необратимо.

— И винить себя за Сергея...

— Не надо об этом... А я поняла, почему вам та, прежняя жизнь стала невмоготу, — сказала вдруг Ка­тя. — Это совесть позвала к очищению. Не торопитесь спорить, мне так кажется. Ну а что ваша коллекция под­делок, пополняется?

— Остановилась пока. Здесь у вас говорят: страшен не волк, страшна тысяча комаров, — отвечал он, то и дело отрываясь от еды; казалось кощунственным есть и говорить на такие темы. — Вот и у меня тысяча кома­ров. Делал не свое дело. Надоело. Здороваться с соседя­ми по утрам надоело. «Привет. — Привет! — Ну, как жизнь? — Ничего. — А твоя? — Ну, заходи». Пообща­лись. На службе то же самое. И так годами, общение на уровне «нет ли сигаретки?». Человек обесценивается там, где их много, а тут, где один на пятнадцать квадратных километров, возвращает свою первоначальную ценность. В больших городах, по-моему, у всех одна болезнь — одиночество.

— А может, это вы были одиноки?

— Конечно, был. Хотя и дня, часу не прожил один. Вокруг люди, друзей не оберешься. Дела какие-то, суе­та. Нынче одиночество — это одиночество в толпе, оди­ночество по телефону... Нет, друзья у меня были. Вот с одним три года прожили глаза в глаза, в одной комнате, на семи квадратных метрах общежития. Казалось, не разлить, все друг о друге знаем. А еще через год он меня предал.

— Как?

— Через год после того, как мы получили дипломы, он, как-то таинственно, стал начальником нашей лабо­ратории. А я его подчиненным. Я порадовался его успеху, без зависти, от души. Мы могли бы по-прежнему быть в друзьях, но в нем начались бурные перемены, с неуловимых мелочей начались. С вида, тона, взгляда.

— Как же вы разошлись?

— Началась психологическая несовместимость. Он колол глаза своим превосходством, я, признаться, иной раз подчеркивал, что я подчиненный... честное сло­во, неохота вспоминать! Мне кажется, все вещи рано или поздно превращаются в свою противоположность. Как хорошее начало в плохой конец. Мы возненавидели друг друга. Я пытался трезво разобраться: в чем дело? И, как всегда, сделал односторонний вывод. Мол, я слишком увлекся научными материями, а с людьми ладить не умею. И поехал учиться.

— А предательство?

— Да, я увлекся... Он знал, что мне некуда перейти, наш НИИ был единственный в городе. И стал выжи­вать. По-моему, ему слишком хотелось переродиться, а я напоминал ему о нашем студенческом детстве. Снача­ла он выступил на собрании с критикой моей работы... Я, честно сказать, звезд с неба не хватал. Но работал на совесть. Потом директору наговорил про меня что-то...

Игорь махнул рукой. Катя выпила уже холодного кофе, помолчали.

— Нет, все же вы странный человек! Не рисуетесь, не выставляете себя в лучшем свете.

— Да человек-то, Катя, довольно слаб, и выставлять себя лихим — смешно.

На сопках, внизу на озерах трубили лебеди. Катины собаки сидели, насторожив уши, и наблюдали великое птичье переселение.

— Если говорить об одиночестве, — продолжала Катя задумчиво, — то здесь его не меньше, а как бы не больше. Я уже для себя так решила: чем с кем попало быть, будь лучше одинок.

— Омар Хайям, — определил он.

— Но... но, Игорь, может, это и мудро — уйти, но распутывая клубка своих проблем... не знаю...

— Меня постоянно мучило сознание, что где-то там есть настоящее. Не мог равнодушно проезжать мимо касс Аэрофлота. Так и подмывало взять билет неизвестно куда. Перестроить жизнь оригинальности не хватило, а занимать не хотелось. Собственно, и первый отъезд был выходом внешним, так, подделка под перемену. Как ви­дите, подделки бывают и в самом себе. А вот помотался, пожил с разным людом, тогда и начались перемены. Я думаю, исключительное само по себе никакого сдвига вызвать не может. Перемены вызывает будничное, про­должительное. Окружение, дело, слово. Ну да это целая, исповедь выходит! — оборвал себя гость. — Что это я, в самом деле!

— Нет-нет, продолжайте! Исповедь — это так редко теперь.

Савельеву снова, как вначале, стало неловко.

— Катя, у вас приемника нет? Мы транзистор в ла­гере оставили, а я без музыки и часа не могу.

— Как вы много этим сказали! Вот окончите се­зон — приглашаю на музыку. Как на чай приглашают. Возьмите транзистор, настраивайте. Но мы ведь едва начали разговор. Вот скажите, вы были женаты?

— Да, — честно и удивленно ответил Игорь. - Я же говорил тогда: игра в свободу, измены... «Да что это со мной? — удивлялся он себе снова и снова. — Я готов ей всю душу выложить!»

— Почему-то все — почти все — лгут при ответе на этот вопрос. Вы почему не солгали?

— Пришел к выводу, что правду говорить куда про­ще и короче. Костер вот скоро погаснет, — обратил он ее внимание. — Может, не дадим?

— Вообще-то, — смеялась Катя, — в тундре нельзя даром жечь хворост. Но сегодня у меня гость! Кстати, ребята вас не потеряют?

— Это намек?

— Вовсе нет. Я тоже никогда не лгу. Просто не хо­телось бы, чтобы пришел кто-нибудь.

У Игоря кровь к щекам, к глазам, в голову прилила от такой откровенности. Катя встала, закинула руки за голову, повернулась к белым озерам. Вода между берегами и ледяными островами отсвечивала серебристо-си­реневым.

— Вечер какой чудесный!

— Я и не заметил: только что день был.

— А я видела, как лебеди прилетели. А вы видели? Нет, Игорь? Ах, жалко... — Она произносила его имя каждый раз осторожно, как бы на ощупь, как бы за­учивая новое слово. — Почему вы молчите?

— Мне кажется, что мы слишком много говорим. Буд­то боимся молчания.

К Савельеву подошла собака, хвост калачом, и потер­лась щекой о сапоги.

— Господи! — засмеялась Катя. — Нет, это фанта­стика! Уж если мои звери вас признали!

— То?..

— То, значит, вы неплохой человек... Я им доверяю. Интересно, который час? Что-то слишком светло...

— Я не ношу часов.

— Интересно. Может, не знаете и какой день нынче?

— Сегодня...

Катя смотрела недоверчиво.

— Не надо высчитывать, Игорь. Четвертое мая сего дня. Так вы и Первомай пропустили! Но хорошо подгадали в гости. Придется мне... — она исчезла на секунду в чуме, — придется угостить по такому случаю шампанским. Когда вы пили его в последний раз, помните?

— Помню, но лучше не вспоминать.

— И все-таки? — Катя опять смеялась, знакомство забавляло ее.

— Помню: после развода. Мы втроем пошли в кафе...

— Извините.

Катя сразу посерьезнела, любой другой человек на ее месте стушевался бы от неловкости, но она сумела уберечь их обоих от заминки.

— А эта бутылка досталась мне случайно. Вчера я ночевала в поселке и зашла в магазинчик. Продавцу очень хотелось, чтоб я непременно что-нибудь купила у него, но у него такая бедная лавка! Он убивался, что к празднику все уже разобрали, и подарил мне эту бутылку. Как странно!

— Вы, кажется, никогда не пьёте? — вспомнил Са­вельев.

— Возьмите ее, с ребятами и отметите.

— Ну, нет, так не дело! — Катя не успела ни воз­разить, ни объяснить. Выстрелила пробка.

— В тундре! На сопке! — Катя была в восторге.

— С праздником!

— С весной, — ответила она. Едва они выпили из ее дорожных стаканчиков, как за перевалом громыхнул вы­стрел.

— Это меня, — виновато развел руками Игорь. — Вы по-прежнему не хотите, чтобы был кто-нибудь третий?

— Даже еще больше! — веселилась Катя. Госпо­ди, я согрешила! — складывала она ладони к подбород­ку, со смехом глядя в небо — Я пьяница!

— Уходить вот не хочется. А надо. Ребята беспокоятся.

Катя Русских понемногу становилась серьезной, да­же озабоченной.

— Может, возьмете им гостинец?

— Вот это возьму, — подбросил и поймал белую руб­чатую пробку Игорь. — На счастье.

И сделал несколько шагов. Вожак, зорко дремавший, вскочил и зарычал.

— А это как понимать? По-моему, он ревнует.

— Наоборот, Дик не хочет вас отпускать.

— Я... приду еще? — спросил Игорь, как спрашивал в свое время десятиклассник Савельев, однофамилец.

— Вы же, Игорь, уедете завтра, — мягко напомнила Катя. И оттого, как она произносила его имя, словно заучивала, ему снова стало тревожно.

— Как мало мы поговорили! Я приду.

Катя не ответила, не согласилась и не отказала. Она окликнула вожака и придержала за ошейник. Савельев замешкался, не решаясь уйти. Вдруг он взял вожака за скулы и прижал его морду к своей щеке.

Катя провожала гостя взглядом, пока сумерки и ство­лы лиственниц не скрыли его.

* * *

С вертолета, пролетавшего утром над стоянкой брига­ды Каратая, сбросили черный полиэтиленовый сверток. Кешка проворно сбегал за ним и разочарованно принес Саше пачку апрельских газет и журналов. Он-то считал, что посылка предназначается одному ему.

— Скрыпников, больше некому, — установил Саша отправителя такого дара.

Этот день, начавшийся с чтения центральной прес­сы, принес немало нового. У Кешки закончились личные запасы. Галет с маслом ему попросту не дали. Больше того: Каратай, стоя над душой, велел самостоятельно приготовить обед на троих. Кешка злился. Пробовал даже бастовать. Он чаще оказывался у транзистора, чем около ведер и костра. Но бригадир оставил его снова без обеда, а вечером велел готовить ужин. Все остальное время подкидыш тюкал свою ямку. По форме она, несмотря на советы, выходила похожей на воронье гнездо, края ее были отвесны лишь там, где учителя, не выдержав, брались показывать.

Шатаясь от голода и усталости, воспитанник приготовил вполне съедобный борщок. Главное достижение было в том, что его съедобность он убедительно продемонстрировал.

Это было уже кое-что.

* * *

Хорошее ружье? — спросил Каюмов, когда вернулся Игорь.

— Ничего.

— А охотник? — И все захохотали: — Убил-то ноги!

— Да я и не стрелял совсем.

— Ребя-а~ата! — довольный днем, переброской, работой, подскочил Екимов. — Да вы гляньте на него! Та кого красавца на Выставке достижений народного хозяйства экспонировать! Савельич, эк на тебя весна действует! А глаза! А зубы! А стать! — расхваливал он, как коня на ярмарке. Тогда Игорь, не в силах больше сдерживать радость, взял да и дохнул на Володьку.

— Иди ты! — обалдел тот. — Ну хват! Ну дает! Сорок лет с волками дралса! А в клювике не принес?

— Вов, ты счастливого человека видал когда-нибудь? Нет? Гляди.

Тот долго еще приставал, как, где, кто? Но тут уж Игорь крепко держал данный себе самому обет молчания: Катя не хотела посторонних, и их не будет.

Он давно залез в спальник, уже заснули ребята, и перед глазами кинофильмом проходила снова и снова а и встреча, заново звучало каждое слово Кати. «Я приду еще», — и она не запретила, не отказала... И вдруг страшно стало за нее: сумасшедшая! Одна там, на соп­ке. Добро, он наткнулся, а ну как кто другой? Собаки ее для какого-нибудь шатуна — минута дела.

Осторожно, чтобы никого не разбудить, Игорь выбрал­ся из вездехода. Не в силах больше удерживать ноги, крупными лосиными прыжками вымахал на вершину сопки. Ночь была светлая, хоть и безлунная, четко отгра­ничивались от снега черные деревья. Слышно стало, как на нижних озерах вскрикивают, не угнездившись, гуси-лебеди. Игорь думал задержаться на гребне сопки-полу­месяца, сориентироваться, но и духа не перевел, и неза­чем было искать ориентиров: справа, ниже по склону, алел крохотный рубинчик Катиного костра.

Через минуту он окликнул ее из темноты, чтобы не испугать внезапным появлением.

— Собак я привязала, — ответил ее мелодичный, уже настолько знакомый голос, будто первая встреча состоя­лась давным-давно.

«Ждала! Ждала ведь!» — ему стало жарко.