Невечная мерзлота

Глава пятая БРАТЬЯ

Выла уже полночь, когда Лунев открыл своим ключом дверь квартиры. Жена не спала, стояла в это время " кухоньке. Она собралась крикнуть и, чтобы не закричать, укусила полотенце. Потом Люба беззвучно заплакала, кинулась к нему, начала расстегивать полушубок.

— Где? Где тебя? — трагическим шепотом частила она и все ощупывала его. — Кто?

Виктор остолбенел от такого приема. И догадался: лицо! Остался не на людях, расслабился, вот и сдал сразу.

— Дурочка, — ответил он, видя, что жена ищет кровь. Разделся. Прошел в кухню. Закурил и сел у окна. Оконное стекло отсвечивало черным зеркалом. Глядел в пол, молчал. Губы одеревенели, даже сигареты не чувствовал. Люба с поминутной оглядкой на него ставила на стол могучий провиант: соленые огурцы, рыбу, огром­ный кусок вареного мяса, без которого муж любой обед не считал едой.

— Спи, — сказал Виктор глухо, как Бирюков, и увидел себя в черном зеркале. Белая-белая лепешка лица. Провалившиеся глаза. Страшно выступающий нос меж двух глубоких боковых морщин, которых вчера не было. Было отчего испугаться Любе.

— Спи-спи, — ласковее проговорил он и пошел умыться. Долго мочил лицо, не отнимая пригоршней. Но, встретившись со своим отражением в настоящем зеркале, отпрянул. Окно не соврало: лицо было бело-зеленым, веки фиолетовыми, белки — кровавые... Люба послушно ушла из кухни, но вернулась с остатками водки в бутылке:

— Выпьешь?

Виктор отодвинул водку. Бутылка качнулась и чуть не упала. Люба гордилась каждым его отказом, не раз говорила гостям, друзьям и родственникам, кто ее Витюшенька не пьет, во всяком случае, пьяным ни разу за три года семейной жизни не бывал. Теперь она не знала, куда деть эту бутылку, вертела в руках, поставила на холодильник, убрала в шкаф.

Ему хотелось побыть одному. Надо так ей и сказать, подумал он, но не сказал, говорить было трудно, даже губы разлепить. Как при морозе в 55 градусов. Виктор сидел, деревенел, потом разулся и, мягко ступая в белых шерстяных носках, прошел в их единственную комнату. Лег на тахту, лежал с открытыми глазами, думал — луч­ше всего думалось дома, — заново перебирал все проис­шедшее за последние двое суток. И вдруг понял: в разговоре за выпивкой обсуждали одно и то же — как лучше за­мести следы и обмануть... «Кого обмануть? Жену? Управ­ление? Нет, — тут же прыгнула мысль. — Не жену. Го­сударство!»

Странно, ох как странно оборачивается дело: он про­молчал, не радировал, бригада и начальство будут мол­чать, ему помогают выйти сухим из воды, и все не так, как он представлял по дороге на базу. Разве так спешат на выручку, делят беду пополам? Помощь их похожа на откуп, да-да, откупиться от его беды, чтоб не попасть в свою. Тот же Пилипенко полетит, какой же ты инженер главный, если у тебя буровая сгорела? Вместо коллекти­визма получается круговая порука. Вот как шиворот-на­выворот, вот как... А что, если?.. Взять да пойти к про­курору и сразу, без этой суеты, признаться? Так и так: сгорел. Судите. Меня одного, я недоглядел.

— Ну и что? — возражал он себе. — И отдадут под суд. Как пить дать, отдадут. Лет пять припаяют. Тысячи немалые, подвергал опасности жизнь рабочих. Там не по­смотрят, что молодой, что член горкома, что премия всерос­сийская. Посадят — и привет горячий! Пиши мне письма мелким почерком.

Так что же — я полезнее живой или мертвый? Что лучше: восстановить и работать или осудить и списать за государственный счет?

Виктор ворочался с боку на бок и, чтоб удостоверить­ся в реальности происходящего, црошептывал каждую мысль:

— Они боятся. Боятся и страхуются. Если что — сра­зу пойдут на попятную — и вот она, докладная! И гори ты один. За нарушение ПТБ, за халатность, умолчание, убытки. Почему не радировал, спросят... Да чего там? И их понять можно. Вон какую ответственность взяли на себя. А вина-то моя... Да и Сергеев небось раньше меня сообразил, что тому же государству выгоднее, если лил восстановим буровую. Но по закону...

Мысли переключались на другой лад: конечно, парни не выдадут. Никакого навара выдавать. Случись утечка — на одном Луневе дело не замкнется.

До сих пор он все время находился на людях —.пе­ред бригадой, начальством партии, перед снабженцами Мирного, и не мог ни минуты побыть с самим собой, осмыслить происшествие наедине. Он и сейчас был не в состоянии охватить все последствия пожара, все возмож­ные варианты своей судьбы и судьбы буровой. Ему бы действовать, действовать безостановочно две недели под­ряд, продолжать тушить свой пожар. Но вот вынужден­ная остановка, и мастера трясет из-за этого холостого бега на месте, а день, один день из четырнадцати отпу­щенных, уже прошел! А еще был страх. Лунев давно за­был это детское чувство, это ощущение перед дракой, пе­ред самым первым ударом. Гигантских размеров тело и неизбывное здоровье кому угодно внушали уважение к нему, жизнь была добра, а он счастливчик, вот почему лишь сейчас обнаружил, что драки бывают и нешколь­ные. Страшило не случившееся той ночью, а будущее — предчувствием чего-то неизбежного и тяжелого, как если бы ему сказали, что завтра произойдет новый пожар, да такой, что уж конец!

— Что случилось? — участливо спросила жена и обняла его за шею. Виктор еле удержался, чтобы не ски­нуть ее руку: раздражало и участие, и голос, каким говорят с ребенком, и рука, все было фальшиво и не к месту.

После родов жена очень изменилась — растолстела так, будто его стройную девочку Любаню подменили ка­кой-то дородной тетей. Она вся ушла в заботы об Иринке, от мужа отдалилась. И хотя главным словом для нее по-прежнему была «работа», в чем состояла эта его работа, Люба не задумывалась.

Он сдержался, потихоньку снял ее руку и даже от­ветил:

— Авария.

Это неточное слово, которое искажало происшествие и ничего не говорило о неизбежном и неопределенном завт­ра, бесило его. И больше всего страшила вот эта неоп­ределенность: дадут ли восстановить? Успеет ли? Кроме того, Виктор уличил себя — ведь сейчас перед женой он подыгрывает своему горю, преувеличивает свои чувства, как это бывает при чьей-нибудь смерти.

Он резко поднялся.

— Куда?

— К Пашке.

— Не ходи-и-и.

Люба не знала, почему говорит так протяжно, по-бабьи, как жены, не пускающие своих мужей в драку, она думала, не пустить его сейчас — ее женин долг.

— Надо.

— Поздно уже, завтра сходишь.

— Поздно будет, когда посадят.

Тут она заплакала, и за эти дурные бабьи слезы хоте­лось не обругать и не одернуть ее, а ударить. Виктор вы­скочил из квартиры, одеваясь на ходу.

На улице он наконец вздохнул полной грудью, в голове посвежело. Заметил, что сверху опускается понемно­гу обычный при морозе в 40—45 градусов густой якут­ский туман. Значит, мороз усилился. Все было против мастера. «Хряпнет полсотни, работать нельзя!» — злил­ся он.

Луневу нужно было действовать, действовать немед­ля, сильно, размашисто, быстро — иначе, он чувствовал, перегреется, перегорит. Бездеятельность душила. Виктор понимал: незачем поднимать Павла среди ночи, но это было действие, маленькое, пусть ложное, а действие, и крупно вышагивал по полутемному городу без огней в окнах. Он кинулся к своему брату инстинктивно, не столь­ко за помощью, сколько затем, чтобы поделиться тя­жестью.

Павел Сидельников (братья носили фамилии разных отцов) жил неподалеку, в таком же доме на сваях, на две квартиры, в пяти минутах ходу от Луневых. Дойдя, Вик­тор пожалел, что путь уже пройден и нет впереди два­дцати километров с полной выкладкой за плечами.

Павел не спал, хотя уже лег, и вышел к нему па кухню.

— Ты чего? — спросил он вместо приветствия. И усмехнулся: — Ночевать?

Старший на три года, он в отличие от младшего брата был сух и худ, хотя кость имел тоже широкую. На пер­вый взгляд они казались ровесниками, но, приглядевшись, можно было заметить, что Павел выглядит не старше, а старее: лицо нездорового цвета, под глазами скапливают­ся морщинки, и кожа сделалась похожей на сухую плен­ку, пергамент, тронь — порвется. Волосы мысом выхо­дили ко лбу — на Севере, как известно, седеют и лысеют быстро. Если до двадцати лет разница в возрасте выхо­дила обычно в пользу старшего брата и Виктор прислу­шивался к нему как к отцу, то после двадцати преимуще­ства оказались на стороне младшего. В отношениях брать­ев появилось полное равенство. Одно тревожило Виктора: Павел начал запивать, крепко, и маленькие дозы уже совсем не брали его. Пьяный, он походил на своего отца, первого мужа матери, с которым она развелась как раз из-за этого, и младший брат тревожился за старшего.

— Выпьешь? — спросил Павел и не огорчился отка­зом. Приход брата и без того был для него поводом. — Тогда я...

Он перекинулся назад, махнул рюмку. Виктор сел за кухонный стол и рассказал все как есть, не прерываясь. Они курили сигарету за сигаретой. Вышла жена Павла Галина, приготовила чаю и снова ушла, видя, что раз­говор трезвый, деловой и серьезный. Она не скрывала своей симпатии к Виктору, считала, что младший брат вырос куда лучше старшего, но Любашу недолюбливала и за глаза называла недотепой и курицей. Между братья­ми, несмотря на холодок меж их женами, взаимопонима­ние было полное. Их часто ставили в пример родным, но недружным братьям. Трудно было поверить, что это дети не одного, очень хорошего отца. Глядя на них, любой по­завидовал бы их умению горой стоять друг за друга. Как это часто бывает, выбор Павла повлиял на выбор и Вик­тора, и их сестры Ольги — они тоже пошли служит гео­логии. Олюшка еще училась в техникуме, по писала, что ждет не дождется, когда наконец все трое снова окажутся рядом.

— Да-a, влип ты! — задумчиво сказал Павел. — А втихаря, этсам, без начальства не мог восстановить?

— Хуже вышло бы. Ездил бы, побирался по партиям, кто-нибудь да стукнул бы: мол, погорелец Лунев-то. Тогда совсем сливай воду.

— Верно, начальство любит, чтоб докладывались.

— Они поговорили о бригаде, запчастях, о том, как Вик­тор думает восстанавливать буровую.

— Может, тебе еще что из дефицита нужно? Я бы, может, на шахте достал.

— Я дам тогда знать.

— Только не звони.

— Я своего парня пришлю. Так надежнее. Был бы верующим — свечку бы поставил, чтоб ни одна душа не вякнула.

— Слышь, может, мне отгулы взять? Недели на две как раз наскребется. Помог бы смонтировать.

— Нет, Паш, ты сразу на себя внимание обратишь. Расспросы начнутся: чего приехал? Ты лучше отсюда мне пособи. С Кузьмичом надо дружбу завести, пони­маешь?

— Это в управлении, что ли? Замначальника у Окунева?

— Он. Если дым сюда дойдет, то сначала до него. А ты с ним уже по петухам. Сам знаешь, в любом законе есть верхний предел, а есть нижний. Глядишь, Кузь­мич — раз! — и по нижнему проведет. Но гляди не про­говорись раньше времени. Ни о чем не проси, просто дер­жи с ним контакт. Просто в друзьях, и точка. Понял?

— Это запросто! — оживился Павел. — Ты все, что надо, говори, мы тут с Галкой провернем. Денег не надо?

— Деньги есть. Но держи наготове: мало ли, скажут, за свой счет оплати.

— Парни у тебя там надежные? Нс трепанут?

— Надежные вроде.

— А начальство?

— Ну, начальство... Правда, пока мы, значит, совет держали, главинж спрашивает: не посажают нас за укрывательство?

— Видишь! — Павел даже поперхнулся, налил рюм­ку и снова махнул ее, откинувшись корпусом. — Ви­дишь! А ты говоришь. Трусит!

— Но он же при нас, не заглазно.

— Подумал при всех, а в одиночку, этсам, своя шку­ра дороже покажется. Пойдет и заложит.

— Паш, ну что я могу сделать? Я ж подчиненный.

— Умный подчиненный своим начальником руководит. Начальство, оно как дите малое, куда поведешь, туда и пойдет. Надо уметь вести.

— Ну, тут я пас. Мне теперь или на ремонте тор­чать, или на следствии.

— Не накаркай. Кроме него, никто там не возникал?

Виктор заново вспоминал и пересказывал ночной раз­говор. Павла насторожил и главный геолог.

— Слушай, а чего он к тебе прискипался с этим кер­ном? Ему что, больше других надо?

— Да он, Паш, и раньше говорил... Ему ведь в ката­лог заносить, шлиховое промывание делать.

— В общем, так. Сейчас спать! Хочешь — у нас ло­жись. А завтра в бригаду. Одно помни: успеешь упра­виться, там хоть трава не расти, уже никто не докажет, было — не было? Не успеешь — сгоришь. Середки тут нет. Парней держи. Вообще всех, кто знает, надо в такую узду взять, чтоб комар и тот не пискнул. Нет, слушай, я отгулы возьму, и вместе поедем. Мы там за неделю с тобой, этсам, так надраим...

— Вдвоем одну гайку не завертишь. Ты здесь нуж­нее. Ты у меня теперь как огнетушитель.

— Марш спать, а то коньки откинешь!

Ночевать Виктор отправился домой: нигде, кроме сво­ей постели, не мог спать нормально.

Он проспал пять часов, съел четырехкилограммовый ужин вместо завтрака, напился вволю долгожданной воды и снова ринулся тушить свой непотухающий пожар.