Память гарпии (СИ)

Эпилог

От обители Асфодели осталось всего несколько разлапистых древ, которые формировали шаткую конструкцию с перемычками из серого кирпича. С вершины открывался хороший обзор на близлежащие острова.

Венчал новые Чертоги высокий шпиль, похожий на хребет, обмотанный сине-фиолетовой нервной тканью. В нем сплелся целый десяток древовидных душ и, как ни ужасно было пользоваться их положением, конфигурация выходила весьма удобная. Эти старые древа были обращены Асфоделью много лет назад, когда она только явилась в Пургу — ее первые детища. Они успели раскидать отростки по всему некропилагу. Поэтому через них Орфин — новый хозяин руин — мог связаться с любым из островов.

Сегодня, оглядывая окрестности с верхней платформы, он заметил печальное, но будничное пополнение на карте. Продолговатое плато возникло между двумя другими, добавив в больничный конгломерат несколько коек и узкий коридор.

Проведя ладонью по узловатой поверхности шпиля, Орфин обратился к нужному древу. Он давно знал их всех по именам, выучил истории их жизней и посмертий, имел к каждому свой подход. Страшно вспомнить, как в начале, только обретя этот дар, он с садизмом разрывал чужие мембраны памяти — настоящая карательная психиатрия.

Сейчас он мягко просил пленников перенестись в нужное воспоминание, а не пробивался туда силой. Нескольких узников цепня даже сумел освободить, но для большинства пока не удавалось подобрать правильные слова. Незнакомцы, годами запертые в камерах памяти, слишком привыкли к искаженному облику.

Обратившись к древу-картежнику, Орфин перенес сознание в кусты из костей, мышц и нервов, бурно разросшиеся по больнице. Новый призрак — высокий старик с короткими темно-седыми волосами — замер у своей койки, испуганно озираясь. Кажется, когда-то он был красив, но жизнь отпечаталась страданиями на лице и осанке.

Орфин обратился к нему бестелесным голосом цепня.

— Добро пожаловать, — бодро завел он привычную песню. — Вас приветствует радио «Орфей», и начнем с печального факта: вы мертвы, — фоном к его словам звучали меланхоличные аккорды Никтоса.

Памятуя собственный ужас неизвестности и то, как легко опытным призракам облапошить миноров, Орфин взял на себя посильную заботу о них. Конечно, он не мог всех встретить и утешить. Но старался хотя бы рассказать новичкам основы и свести их друг с другом. При всех ужасах Пурги безысходное одиночество на крохотном клочке земли оставалось одной из худших перспектив.

Можно сказать, Орфин выполнял функции простенького загробного интернета. Но кроме того он подыскивал компаньонов. Он всё еще надеялся, что кочевники однажды вернутся в Московский некропилаг, но… бездеятельно ждать их не мог. Запас гелиосов подходил к концу, и скоро ему понадобится надежный ловчий для охоты на память живых. С Никтосом синергия не складывалась, ведь его волновало только фортепьяно.

Вдруг, глядя сквозь цепень больничного плато, Орфин заметил в небе крылатую фигуру и оборвал лекцию на полуслове.

— К вам гость, которому нельзя доверять, — сообщил он удрученно.

Призрак тоже заметил приближение золотого недоразумения.

— Но это же… ангел!

— Ага, как же. Это только видимость, не верьте ему. И главное, не отдавайте память — это вас погубит. Попросите время, чтоб…

Он не успел договорить. Лукреций, имевший теперь облик золотокрылого Аполлона, грациозно приземлился между коек. Прошедшая битва потрепала пастора, и он растерял запас мнемы, отчего стал размером с обыкновенного человека. Но крылья, которые ему все же удалось прирастить, компенсировали это с лихвой. Он выглядел посланцем небес и явно внушал куда больше доверия, чем искаженный демонический голос, звучащий из уродливых кусков плоти.

— Прими мой свет, о искатель покоя, — завел шарманку Лукреций, сложив ладони перед грудью и слегка кланяясь призраку.

Оставшись без старой церкви, пастор теперь растил новую секту. Он собирал мнему даже без ловчего, просто сладкими речами убеждая неопытных мертвецов пожертвовать память «ради Вознесения». Орфин надеялся однажды собрать команду и разобраться с этим проходимцем.

Вот и теперь он рассказывал эту сказку. Вмешиваться не имело смысла: это только навредит добыче Лукреция. Тот ведь мог и силой выбивать пожертвования, если видел, что красноречием ничего не добьется. Оставалось наблюдать и надеяться.

— Я смогу доставить тебя в рай, — благостно улыбнулся Лукреций, — если цепи памяти перестанут удерживать тебя в этом печальном уделе. Откажись от болезненных воспоминаний, передай их мне, и мы свободно полетим.

Мужчина сидел на больничной койке, и ветер трепал отвороты его рубашки.

— Мне нужно обдумать всё это, — сказал он мягко. — Вы можете вернуться за мной позже?

— О, разумеется.

Вскоре лже-ангел улетел, и призрак тихо обратился к цепню.

— Он предлагал мне рай, — вздохнул он. — А что — ты?

— Я предлагаю правду.

Среди руин Чертогов из костяной почвы пробивался влажный кровавый росток. Он не доходил даже до середины голени, но его мясистые листочки уверенно распускались. Орфин присел рядом и аккуратно коснулся юного растения. Привычно погрузился разумом в его странный птичий мир.

Здесь всегда кружили перья, дул теплый ветер с песчинками, а где-то вдали звучали неинтересные взрослые разговоры. Всего одна камера, никаких мембран и переходов. Это было воспоминание из детства, где Рите лет девять — ее единственная поездка на море. Гуляя по туристической набережной, она наткнулась на дрессировщиков, предлагавших сфотографироваться с крупной крапчатой совой. Когда ее посадили Рите на руку в большой перчатке, птица вдруг разозлилась, начала вырываться и оцарапала девочке щеку. Рита испугалась тогда, но куда больше ее задело внезапное откровение: сова несвободна и вовсе не хочет развлекать незнакомых детишек. Эта обида на животное и за животное одновременно надолго засела в сердце.

Воспоминание было настоящим ночным кошмаром, когда Орфин впервые заглянул в него. Или может быть, это именно воспоминание о кошмаре, а не о реальной встрече. Впрочем, уже неважно.

Орфин долго пытался сгладить углы и убедить ребенка, обитавшего здесь, взглянуть на ситуацию иначе, оставить за спиной обиду и страх. Это было втройне сложно, ведь Рита не помнила его, а выглядел он как черт и само воплощение детских кошмаров — паучьи глаза, обугленные руки, рубцы и шрамы.

— Почему она не летает, Рита? — спросил он однажды.

— Ее не пускают, — насупленно ответила девочка.

— Кто не пускает?

— Взрослые.

— Но почему? Зачем им ее держать?

Рита задумалась.

— Потому что у совы острые когти и клюв, и она хищная и злая. Она не любит людей. Они… боятся ее, — закончила она с удивлением.

— Вот как. А ты боишься?

— Я… — она придирчиво посмотрела на бьющуюся на привязи сову и на облако перьев, разлетающееся вокруг нее. — Не так уж. Они должны отпустить ее. Потому что, ну, если она злая — это ее дело.

— Ясно. А я считаюсь взрослым? Что, если я отпущу ее?

Рита посмотрела на него со снисходительной усмешкой.

— Ты же даже не человек! Какой из тебя взрослый!

По правде, даже тогда внутри кошмара, непосредственность общения с ней была чем-то феноменальным. Горьковатой отдушиной после затяжной работы с призраками и пленниками древ — с их заспинными мешками комплексов и упущенных выборов.

— Ладно, но если я всё же отпущу птицу — не боишься, что она бросится на тебя?

Рита нахмурилась.

— Она точно бросится.

— Так что же делать? Ты хочешь, чтоб она была свободна, но как избежать ее когтей? Может, подружиться с ней?

Она закатила глаза.

— Да не нужны ей друзья. Знаешь что? Я лучше тоже отращу когти! И тогда мы с ней сразимся!

— Но ведь…

— Это будет честно! — с возрастающим энтузиазмом воскликнула Рита, хотя в тот момент захотелось назвать ее «Тис». Или ей вовсе нужно новое имя?

Так она преодолела начальный кошмар, и цветок — ее физическое воплощение — начал расти. В нем появлялись мембраны и комнаты, где детская душа резвилась, сталкиваясь то с кошмарами, то с мечтами. Орфин заглядывал к ней, заводил чудны́е беседы или просто наблюдал. Их дружба казалась хрупкой, а память и сознание девочки — непостоянными. Иногда она приглашала его в игру, а в другие дни пугалась и пряталась.

Проклюнется ли когда-нибудь в этом одичалом ребенке та женщина, которую он помнил? Обретёт ли она снова те ценности, принципы и привязанности, которые отличали Риту от Тис? Он не знал.

И вполне возможно, он растил монстра. Но эта маленькая гарпия была живой, непосредственной и игривой. Она менялась и развивалась, как и положено детенышу, — и пожалуй, Орфин любил ее.