Перунъ

VIII. — МОСКВИЧЪ

Деревни, которыя, какъ Вошелово или Мещера, стояли по опушкѣ огромной Ужвинской казенной дачи, жили очень зажиточно. Первоисточникомъ ихъ благосостоянія былъ лѣсъ. Каждую осень, какъ только падетъ снѣжокъ, крестьяне изъ дальнихъ деревень выѣзжали въ лѣсъ на заработки, а чтобы не возвращаться домой каждый день, становились они со своими лошадьми «на фатеру» по подлѣснымъ деревнямъ. Благодаря этому въ деревняхъ скоплялось къ веснѣ огромное количество навоза, поля получали великолѣпное удобреніе и давали обыкновенно прекраснѣйшіе урожаи. Скота у этихъ мужиковъ было вдоволь и скотъ былъ сытый и веселый, стройка хорошая, прочная, ладная и одѣвались по этимъ деревнямъ форсисто. Благосостоянію крестьянъ очень способствовало и то обстоятельство, что всѣ эти подлѣсныя деревни были небольшія, дворовъ восемь, десять, много пятнадцать, а поэтому сходы не горлопанили, а занимались дѣломъ и хозяйственные мужики, легко сговорившись между собой, держали немногихъ пьяницъ и лежебоковъ въ ежевыхъ рукавицахъ. Изъ другихъ, удаленныхъ отъ лѣса деревень много народу уходило въ города на заработки, — каменщиками, штукатурами, шестерками, прикащиками и пр., — и тамъ поэтому народъ «шатался въ корнѣ»; здѣсь этого явленія могло бы и не быть, — народъ былъ сытъ и доволенъ, — но тѣмъ не менѣе повѣтріе это захватывало некрѣпкія души и здѣсь, и здѣсь многіе не желали больше «пнямъ молиться» и рвались въ города, чтобы «вытти въ люди», т. е. носить манишки крахмальныя, штаны тпруа и махать тросточкой…

Послѣ ночной грозы мещерскіе мужики, празднуя Духовъ День, съ удовольствіемъ бездѣльничали: грѣлись на солнышкѣ, чесали языки, смѣялись по заваленкамъ и безперечь дули чай: кто съ жирнымъ топленымъ молокомъ, кто съ лимончикомъ, а кто и съ ланпасе. Какъ всегда собрался народъ и подъ окнами большого, шикарнаго, прямо купеческаго дома Петра Ивановича Бронзова, бывшаго москвича. Домъ этотъ былъ въ восемь большихъ — по городскому — оконъ по улицѣ, выкрашенъ весь въ темно-зеленую краску и заплетенъ причудливой рѣзьбой сверху до-низу, что стало-таки въ копеечку. Изъ оконъ смотрѣли на улицу цвѣты всякіе и весело и парадно горѣли на солнышкѣ мѣдные, ярко начищенные приборы оконъ и дверей. Все было крѣпко, богато и гордо.

Петръ Иванычъ, небольшого роста, жирный и мягкій, какъ котъ, съ круглымъ и бритымъ лицомъ, въ просторной чесучовой парѣ — ну, чистый вотъ баринъ, глаза лопни! — только что всталъ послѣ полуденнаго отдыха, побаловалъ себя рюмочкой охотницкой мадерки — онъ былъ большой сластена, — и вышелъ къ собравшимся мужикамъ посидѣть. Встрѣтили его мужики, какъ всегда, съ великимъ почетомъ. И какъ всегда, очень скоро слово мірское осталось за Петромъ Ивановичемъ и сталъ онъ разсказывать мужикамъ о вольномъ и благородномъ житьѣ московскомъ: онъ былъ въ Москвѣ главнымъ поваромъ въ Эрмитажѣ, хорошо принакопилъ и теперь на старость вернулся въ Мещеру, на родину, доживать свой вѣкъ на спокоѣ. Поговаривали было легонько, что изъ Москвы будто попросила его полиція за какія-то темныя дѣлишки съ векселями — онъ занимался и дисконтомъ полегоньку, — но вѣрнаго тутъ никто не зналъ ничего, а и зналъ бы, такъ это нисколько не уменьшило бы уваженія мещерцевъ къ ихъ удачливому земляку, — напротивъ…

— Поваръ… Вы думаете, что такое поваръ?.. — благодушно, но назидательно говорилъ Петръ Иванычъ своимъ медлительнымъ, жирнымъ, генеральскимъ баскомъ. — Повара Москва уважаетъ, да еще какъ! Да и не одна Москва: пріѣдетъ, скажемъ, изъ-за границы пѣвецъ какой знаменитый, или прынецъ тамъ какой, генералъ важный или какой Деруледъ и сичасъ же первымъ дѣломъ куда? Въ Эрмитажъ покушать!.. Потому наше заведеніе, можно сказать, всей Европѣ извѣстно, а не то что… Вотъ тутъ и долженъ поваръ себя показать, да такъ, чтобы Россію не острамить… Возьмемъ, скажемъ, стерлядь… — вдохновляясь, продолжалъ онъ. — Вы думаете, бросилъ ее въ кастрюлю, тутъ тебѣ и уха? Ого! Или, скажемъ, паровую тамъ подать требуютъ или кольчикомъ, по царски?.. Нѣтъ, братъ, врешь: прежде, чѣмъ тебѣ на столъ ее подать, долженъ я ее, мою голубушку, сперва въ надлежащія чувства произвести, да-съ! Потому подалъ я ее гостю, а гость ее понюхалъ, — Петръ Иванычъ сдѣлалъ видъ, какъ гость нюхаетъ стерлядь и на жирномъ лицѣ его отразилась брезгливость, — и вдругъ отъ стерляди отдаетъ карасиномъ?! Что могу тогда я въ свое оправданіе сказать, какими глазами буду я смотрѣть тогда на гостя? А гостю-то, можетъ, цѣна миліёнъ, а то и десять, — вродѣ Нобеля тамъ бакинскаго, или Вогау, или, скажемъ, нашихъ Морозовыхъ… Нѣтъ, прежде, чѣмъ на столъ ее подать, долженъ я ее, голубушку, воспитать и воспитать сурьозно, чтобы она не воняла… Вотъ какъ привезутъ ее къ намъ съ нижегородскаго вокзала, первымъ дѣломъ долженъ я пустить ее въ проточный бассейнъ, гдѣ воду держутъ градусовъ такъ на пятнадцать; поживетъ она тамъ недѣльку, другую, ее переводятъ въ слѣдующій классъ, будемъ говорить, гдѣ вода уже похолоднѣе, а затѣмъ еще черезъ двѣ недѣли въ самый высшій классъ, гдѣ вода держится уже прямо ледяная. Ну-съ, погуляетъ она тутъ, сколько по расписанію полагается, вынетъ ее поваръ сачкомъ изъ воды, подниметъ жабры, понюхаетъ, — Петръ Иванычъ показалъ, какъ поваръ, поднявъ жабры внимательно внюхивается въ рыбу, — и ежели запаха нѣтъ, пожалуйте на кухню, а чуть запашокъ, — обратно въ приготовительный классъ на воспитаніе. Д-да-съ… А вы говорите: что такое поваръ?! Или вотъ, помню, пріѣхала какъ-то разъ къ намъ компанія одна послѣ театровъ, — тузы все московскіе первостатейные… Ну, заказали того, сего, а напослѣдокъ, говорятъ, чтобы былъ намъ крюшонъ изъ пельсиковъ и на совѣсть… Ну, метр-д-отель, — это, по нашему сказать, главный лакей, что ли, хорошій эдакій господинъ, тоже, какъ и я вотъ, состояніе имѣетъ, — ну, подходить это къ нимъ метр-д-отель вѣжливенько и говоритъ, что, конечно, крюшонъ изготовить можемъ какой угодно, но что, дескать, пельсики теперь — а дѣло было около Новаго года, — меньше 50 р. за десятокъ достать нельзя. Гости тоже всякіе бываютъ и, конечно, оно всегда лутче предупредить, чтобы потомъ разговору не вышло. А тѣ и говорятъ: мы, говоритъ, васъ не спрашиваемъ 50 или 500 рублей за десятокъ, а чтобъ былъ намъ крюшонъ по нашему скусу и крышка. «Слушьсъ!.» — почтительно склонившись, набожно проговорилъ Петръ Ивановичъ, подражая метр-д-отелю. И сичасъ же къ телефону, звонитъ Елисѣеву: немедленно доставить два десятка лучшихъ пельсиковъ. А тамъ, у Елисѣева, — это, можно сказать, на счетъ этихъ самыхъ дѣловъ первый магазинъ на всю Европу, — тамъ на этотъ случай люди напролетъ всю ночь дежурятъ. Ну, приняли это заказъ, отобрали пельсиковъ, на автомобиль и маршъ… И пока гости кушали жаркое, крюшонъ у меня ужъ готовъ: мало того, чтобы скусомъ я потрафилъ, я никакихъ правъ не имѣю и минуты опоздать… Да-съ! А вы: что такое поваръ?! Вотъ поэтому-то и платили намъ четыре катеньки въ мѣсяцъ и ото всѣхъ почетъ и уваженіе: Петръ Ивановичъ, высокоуважаемый; какъ ваше драгоцѣнное? И — рукотрясеніе…

— Эхъ, и живутъ же, братецъ ты мой, люди на свѣтѣ! — глубоко вздохнулъ кто-то. — А мы тутъ въ лѣсу, можно сказать, бьемся съ хлѣба на квасъ. А?

— Или пріѣхалъ ты, скажемъ, съ мамзелью какой въ отдѣльный кабинетъ, поужинать… — все болѣе и болѣе вдохновляясь, продолжалъ Петръ Ивановичъ. — А карактеръ у тебя, скажемъ, сумнительный. И это у насъ предусмотрѣно — въ Москвѣ все можно, были бы деньги! И на этотъ случай состоитъ у насъ при заведеніи своя кушерка: осмотритъ она живымъ манеромъ твою мамзель и, ежели все въ порядкѣ, такъ и доложитъ: пользуйтесь въ свое удовольствіе безъ всякаго сумлѣнія… И опять же ты съ ней, запершись, свое удовольствіе имѣешь, а въ дырочку эдакую — въ стѣнѣ эдакъ аккуратно продѣлана, — нашъ человѣкъ за тобой наблюденіе имѣетъ, потому есть и такіе, которые травиться вдвоемъ пріѣзжаютъ али тамъ стрѣляться: дураковъ не сѣютъ, какъ говорится, а они сами родятся. Ну, это, конечно, тамъ дѣло твое, стрѣляйся на здоровье, ну, другихъ только марать нечего: ты, къ примѣру, за левольвертъ, а мы — въ двери: извините, сударь, у насъ такого положенія нѣтъ… И пожалуйте въ полицію, она тамъ разберетъ, какъ и что… А вы: что такое поваръ?! Пока, братъ, ты до шефа-то, — главный поваръ такъ называется — достукаешься, тоже всего перевидаешь. Бывало, какъ мальченкой я еще при кухнѣ тамъ состоялъ, чуть что, и сичасъ: ты какъ, сукинъ сынъ, яблоки-то чистишь? А? — заревѣлъ вдругъ Петръ Ивановичъ свирѣпо. — Въ ухо ррразъ! Нѣшто его такъ чистятъ? А? Въ другое ррразъ! Бывало, ночью спишь, такъ во снѣ видишь, какъ яблоко чистить надо… А не то что… Нѣшто Москва зря деньги платить будетъ? А намъ вотъ платила, и капиталецъ мы себѣ приличный составить могли, и денежки вѣрнымъ людямъ на проценты давали. Прилетитъ, бывало, на квартеру князекъ какой молоденькій: не оставьте, Петръ Ивановичъ, выручите… И руки жметъ, и все такое — не гляди, что ты поваръ, а онъ князь важнѣющій…

— Вотъ тебѣ и князь, ж… въ грязь… — пустилъ кто-то со смѣхомъ.

— Нынче, знать, только тотъ и князь, у котораго въ мошнѣ густо… — послышались голоса. — А знамо дѣло… Дай-ка вонъ Гришаку денегъ-то, и онъ всякому князю сопли утретъ…

Гришакъ Голый — бѣдный, худосочный мужиченка съ выбитыми зубами, жалкой бороденкой и печальнымъ лицомъ старой клячи, — живо вскочилъ.

— Капиталы… Князья… Пельсики… Рукотрясеніе… — сразу дико завопилъ онъ. — Дураки вы всѣ, вотъ что! Деньги! Вонъ у его ихъ много, — злобно ткнулъ онъ рукой на Петра Ивановича. — Ишь, брюхо-то отростилъ!.. Всю жизнь в столиціи прожилъ, а чего онъ оттедова вывезъ, спроси! Только всѣхъ и разговоровъ, что про дѣвокъ да про жранье…

Рѣдкая деревня не имѣетъ для сходовъ своего обличителя. Въ Мещерѣ эту роль взялъ на себя Гришакъ Голый и съ ролью своей справлялся иногда недурно. Но сытая деревня смотрѣла на него, какъ на клоуна и, когда Гришакъ схватывался съ кѣмъ-нибудь, всѣ старались еще больше «растравить» его, «подцыкнуть» и со смѣхомъ слѣдили за состязаніемъ крикуновъ, — такъ же, какъ слѣдили бы за грызней собакъ или сраженіемъ двухъ пѣтуховъ. Обличенія Гришака были чѣмъ-то вродѣ моральной щекотки, въ которой мужики находили своеобразное удовольствіе.

— Дѣвки, Гришакъ, дѣло тоже нужное… — подзудилъ кто-то. — Чай, и ты къ бабѣ-то своей на печь лазишь… А?

— Гришакъ-то? — тотчасъ же встряли другіе. — Онъ по этой части, можно сказать, на всю деревню первый ходокъ, не гляди, что всѣ зубы съѣлъ… А что касаемо на счетъ божественнаго, такъ ето надо на Устье къ о. Настигаю итти или къ Спасу-на-Крови, къ монашкамъ, — онѣ удовлетворятъ… Да что, ето онъ отъ зависти больше… Ты, Петръ Иванычъ, неравно остерегайся, какъ бы онъ къ тебѣ въ кубышку-то не заправился… А что, Гришакъ, ежели бы тебѣ, къ примѣру, миліенчикъ-другой отсыпать, а? Вотъ чай, зачертилъ бы… Га-га-га-га… Онъ? Гришакъ? Онъ сичасъ бы первымъ дѣломъ у габернатура антамабиль откупилъ бы, насажалъ бы его полный дѣвокъ и разгуливаться… Ты тогда, неравно, и меня, Гриша, прихвати… Га-га-га-га… Чево у габернатура, — у Демина, фабриканта, лутче: оретъ, на сто верстъ слышно… Тутъ какъ-то съ базара я, братцы, ѣхалъ, а онъ у заставы и настигни меня. Да кыкъ рявкнетъ это въ трубу-то! И-ихъ, моя привередница уши приложила, хвостъ ета пистолетомъ и пошла по полямъ чесать, на кульерскомъ не догонишь! Думалъ ужъ, жизни рѣшусь…

— Идолы вы, черти! — завопилъ Гришакъ истошнымъ голосомъ; онъ отлично зналъ, что этими своими воскресными обличеніями онъ больше всего угодитъ мужикамъ и самому Петру Ивановичу даже. — Правду про нашъ народъ говорятъ, что здря Іюда Христа такъ дешево продалъ, наши сумѣли бы взять подороже. Антамабили, миліенчики… Тьфу! Душа-то, душа-то есть ли у васъ, у чертей?

Петръ Ивановичъ, который, склонивъ съ улыбкой голову на бокъ, съ удовольствіемъ слѣдилъ за разгоравшейся вспышкой, вдругъ насторожился:

— Постой, не ори! — строго остановилъ онъ вдругъ Гришака. — Никакъ колколо…

Всѣ прислушались: въ самомъ дѣлѣ, въ зеленой солнечной поймѣ заливался малиновымъ звономъ колокольчикъ.

— Это Лаврова ямщика колколо… — послышались голоса. — Его и есть… Ишь, какъ нажариваетъ… Чего тамъ: первый ѣздокъ… Да ужъ не сынокъ ли это къ тебѣ ѣдетъ, Петръ Иванычъ, а?

— По времени такъ что и пора… — сказалъ Петръ Ивановичъ, глядя изъ-подъ руки въ пойму. — Ну, я такъ полагаю, что онъ телеграммой упредилъ бы заблаговременно…

— Что же, съ супругой пожалуетъ?

— Хотѣлъ съ супругой…

— Вотъ бы любопытно на мериканку-то поглядѣть, какія онѣ такія бываютъ… А какъ онъ, Лексѣй-атъ Петровичъ, съ ей разговариваетъ?

— Какъ разговариваетъ?.. Такъ по американски и разговариваетъ…

— Ты гляди, братецъ мой, какъ человѣкъ произошелъ, а? — заговорили мужики. — Енжинеръ, деньги гребетъ видимо-невидимо, на мериканкѣ женился… А что, Петръ Ивановичъ, какъ, мериканцы-то въ Бога вѣруютъ? Али, можетъ, нехрещеные какіе? Во, говори съ дуракомъ! Чай, они не турки…

Тройка гнѣдыхъ, вся въ мылѣ, ворвалась въ сѣренькую околицу маленькой и тихой Мещеры, въ бурѣ захлебывающихся звуковъ подлетѣла къ дому Петра Ивановича и ямщикъ, округливъ руки, лихо осадилъ коней:

— Тпру… Пожалуйте…

— Онъ… Онъ и есть, Лексѣй Петровичъ… — взволновались всѣ, вставая. — Ишь ты, чисто вотъ габернатуръ… А мериканка-то, — гляди, гляди, братцы…

— Алешенька… да что же это ты не упредилъ насъ?.. — заторопился навстрѣчу сыну Петръ Ивановичъ. — Мамаша, мамаша! — крикнулъ онъ оборачиваясь, въ окна. — Скорѣе: Алешенька пріѣхалъ…

— Иду ужъ, иду… — сіяя всѣмъ своимъ толстымъ, добродушнымъ лицомъ, торопилась отъ дому маленькая, круглая Марья Евстигнѣевна или, какъ ее всѣ добродушно звали, Стегневна.

Изъ коляски между тѣмъ вышелъ Алексѣй Петровичъ, высокій, худой, съ бритымъ лицомъ, лѣтъ за тридцать, въ широкомъ, дорожномъ пальто и пестромъ картузикѣ «съ нахлюпкой», и помогалъ выбраться своей женѣ, красивой женщинѣ, тоже въ широкомъ пальто и длинной вуали, которая окружала ея голову нѣжно-синимъ облакомъ. Алексѣй Петровичъ, улыбаясь однѣми губами — въ глазахъ его стояла не то большая усталость, не то какое-то особенное, тяжелое равнодушіе ко всему, — обнялся съ взволнованными родителями и представилъ имъ свою жену.

— Ну, вотъ… Прошу любить и жаловать… — сказалъ онъ. — Только вотъ бѣда: по-русски то она не говорить ни слова…

Старики не посмѣли расцѣловаться съ невѣсткой. Та, улыбаясь имъ ласково всѣми своими бѣлыми зубами, энергично, съ какимъ-то вывертомъ, дернула ихъ за руки и что-то проговорила вродѣ какъ по-птичьи.

Старики, смущенные и сіяющіе, только кланялись.

— Ну, земляки, здравствуйте… обратился къ крестьянамъ Алексѣй Петровичъ. — Какъ живете-можете?

— Здрастовай, Лексѣй Петровичъ… — раздались голоса. — Съ пріѣздомъ! Въ кои-то вѣки собрался на родину… Мы ужъ думали, забылъ ты про насъ совсѣмъ въ Америкѣ-то своей… А постарѣлъ, постарѣлъ, говорить нечего… Чудакъ-человѣкъ, извѣстно: заботы…

Одинъ, посмѣлѣе, поздоровался съ гостемъ за руку, за нимъ другой и Алексѣй Петровичъ, здороваясь, обошелъ всѣхъ. Сбѣжавшіяся между тѣмъ со всѣхъ концовъ бабы и ребята во глаза на мериканку. На лицахъ ихъ было жестокое разочарованіе: она была, какъ и всѣ бабы, только что тонка ужъ очень, да говоритъ чудно, по-птичьему. А то ничего, вальяжная барыня…

— Ну, жалуйте, жалуйте въ домъ, гости дорогіе… — повторяла сіяющая Стегневна. Ужъ не знаю, какъ и величать ее, женушку-то твою…

— Зовутъ ее Мэри Бленчъ… — отвѣчалъ сынъ. — А вы зовите… ну, хоть Машей, что ли…

— Гришакъ, ты что ротъ разинулъ? — строго прикрикнулъ Петръ Ивановичъ. — Тащи вещи въ домъ… Живо!

Гришакъ съ полнымъ усердіемъ взялся за желтые чемоданы и баульчики съ блестящимъ никелевымъ приборомъ, за пестрые пледы, за шляпные футляры. Толстая Марфа, кухарка, съ красными лакированными щеками, и работникъ Митюха, молодой парень съ совершенно бѣлыми рѣсницами и волосами и сонными глазами, помогали ему, а Марфа уже бурчала на Гришака:

— Да ты тише… Нѣшто можно такъ съ господскими вещами обходиться? Обломъ!.. Ты мужикомъ-то не будь, а норови какъ поаккуратнѣе…

— Ну, вотъ что, милой… — обратился Петръ Ивановичъ къ ямщику, здоровому парню съ налитой кровью шеей, русыми кудрями и серебряной серьгой въ ухѣ. — Ты лошадей-то во дворѣ поставь, а самъ пройдешь на кухню: тамъ тебѣ Марфа и водочки поднесетъ, и закусишь…

— Не извольте безпокоиться, Петръ Ивановичъ… Много вашей милостью довольны…

— Ну, земляки… — весело и торжественно крикнулъ Петръ Ивановичъ. — По случаю пріѣзда моего наслѣдника жертвую вамъ на вино и угощеніе… Староста, Семенъ Иванычъ, распорядись тамъ, — мы потомъ сочтемся… И денегъ моихъ не жалѣй — гулять такъ ужъ гулять…

— Ура! — зашумѣла вдругъ толпа. — Ура!..

— What is the matter? — сказала Мэри Блэнчъ. — Are they so pleased at your returning home?

— Жалуйте, жалуйте, гости дорогіе… Машенька, родимка… милости просимъ…