Перунъ

II. — СТАРЫЙ МОРЯКЪ

На широкой, тѣнистой террасѣ, сплошь затканной дикимъ виноградомъ, въ просторной, чесучовой парѣ сидѣлъ за дымившимся стаканомъ чая Левъ Аполлоновичъ Столпинъ, отставной капитанъ черноморскаго флота, владѣлецъ «Угора», крѣпкій, бѣлоголовый старикъ средняго роста, широкоплечій, съ некрасивымъ, обвисшимъ, но умнымъ, на-чисто бритымъ лицомъ и твердыми, прямыми глазами.

Въ молодые годы жизнепониманіе Льва Аполлоновича было чрезвычайно просто, ясно и твердо: есть Россія, домъ нашихъ предковъ, нашъ домъ и домъ дѣтей нашихъ, и есть другія, ей, большей частью, враждебныя страны. Если Россія хочетъ существовать, она должна, какъ и все, бороться за свое существованіе. Для этого нужно прежде всего, чтобы армія ея и флотъ стояли на должной высотѣ, а для этого, въ свою очередь, нужно, чтобы всѣ люди арміи и флота честно и сурово исполняли свой долгъ до конца, а въ особенности тѣ, кто занимаетъ командные посты. Левъ Аполлоновичъ думалъ, что буря и бой это нормальное состояніе моряка, а штиль, портъ, миръ — исключеніе, временный отдыхъ, подарокъ судьбы. И матросовъ своихъ, и офицеровъ онъ «тянулъ» такъ, что на его крейсеръ «Пантера» даже съ берега всѣ смотрѣли съ замираніемъ сердца. Но онъ отдавалъ себѣ ясный отчетъ въ томъ, что среди морского офицерства, среди всѣхъ этихъ береговыхъ франтовъ съ кортикомъ и карьеристовъ такихъ людей, какъ онъ, очень немного, и тѣмъ суровѣе былъ онъ къ себѣ.

Грянула японская война. Самый близкій другъ его, Ипполитъ Лукоморинъ, командиръ крейсера «Память Чесмы», вмѣстѣ съ эскадрой адмирала Рождественскаго пошелъ на Дальній Востокъ, поручивъ его заботамъ своего единственнаго сына Андрея, тогда молоденькаго гардемарина, и простился съ нимъ на-вѣки: всѣ хорошіе моряки понимали, что безумными правителями эскадра Рождественскаго посылается на гибель, что японцы разстрѣляютъ ее съ безопаснаго для себя разстоянія и что только чудо можетъ спасти обреченныхъ на безславную и безсмысленную гибель. Чуда не случилось и эскадра страшно погибла, а вмѣстѣ съ ней погибъ Лукоморинъ, одинъ изъ лучшихъ моряковъ балтійскаго флота. И тутъ впервые — онъ посѣдѣлъ за время японской войны, — Левъ Аполлоновичъ призадумался и еще смутно понялъ, что если всѣ они исполнятъ свой долгъ до конца, а Петербургъ останется Петербургомъ, то жертва ихъ будетъ жертвой безплодной.

Война закончилась революціей. Возмущенной душой Левъ Аполлоновичъ былъ на сторонѣ потерявшаго терпѣніе народа, но и прирожденная лойяльность, и боязнь революціи въ условіяхъ русской дикости заставили его твердо остаться на своемъ посту. Зашумѣлъ и черноморскій флотъ, почувствовалось броженіе и на борту «Пантеры». Левъ Аполлоновичъ вызвалъ къ себѣ своего единственнаго сына, Володю, служившаго мичманомъ на его кораблѣ. Онъ любилъ сына всей душой и потому «тянулъ» его такъ, какъ не «тянулъ» ни одного изъ своихъ офицеровъ, и сынъ понималъ его, и смотрѣлъ на него преданными и влюбленными глазами. И когда сынъ переступилъ порогъ его каюты, онъ обернулся къ нему, долго, молча, любовно смотрѣлъ въ его красивое, мужественное лицо и, наконецъ, тихо сказалъ:

— Володя, у насъ на борту неблагополучно. Не сегодня, такъ завтра вспыхнетъ бунтъ. Сейчасъ же иди въ минные погреба и будь тамъ безвыходно: по моему первому слову ты взорвешь корабль. Ты понялъ меня?

— Понялъ, папа. Все будетъ исполнено.

Отецъ крѣпко сжалъ ему руку и сказалъ:

— Иди!

Онъ не ошибся: на другое же утро, когда крейсеръ шелъ къ кавказскимъ берегамъ, — тамъ волновались горцы, — и когда капитанъ былъ на командирскомъ мостикѣ, матросы вдругъ высыпали всѣ на палубу и, тревожно и злобно шумя, придвинулись къ мостику со всѣхъ сторонъ. Въ поведеніи ихъ чувствовалась нерѣшительность: они знали своего командира. Ярко вспыхнулъ на палубѣ красный флагъ.

— Смирно! — рѣшительно крикнулъ съ мостика Левъ Аполлоновичъ. — Слушай всѣ!

И, обратившись къ телефону въ минные погреба, онъ громко сказалъ:

— Мичманъ Столпинъ!

— Есть! — отвѣчалъ молодой голосъ изъ нѣдръ корабля.

— Приготовьтесь! Если точно черезъ десять минутъ не послѣдуетъ личной отмѣны моего приказанія, вы взорвете корабль…

— Есть, г. капитанъ!

И, выпрямившись, капитанъ крикнулъ въ разомъ смутившуюся толпу:

— Если въ теченіе десяти минутъ вы не выдадите мнѣ всѣхъ зачинщиковъ бунта, корабль будетъ взорванъ… Слышали? — онъ вынулъ часы. — Итакъ, десять минутъ на размышленіе…

Матросы отлично знали и его и молодого мичмана Столпина, и тревожно загалдѣли: они уже искали виноватаго. Капитанъ съ часами въ рукахъ стоялъ на мостикѣ. Стрѣлка медленно ползла впередъ. Въ минномъ погребѣ, рѣшительный и торжественный, стоялъ молодой мичманъ и не спускалъ глазъ съ циферблата: шесть минутъ… пять минуть… три минуты…

Двѣ минуты…

Предъ командирскимъ мостикомъ стояло восемь человѣкъ связанныхъ матросовъ и вся команда, тихая, смущенная, побѣжденная. И слышенъ былъ только плескъ волны, взрѣзаемой острымъ носомъ быстро бѣгущаго крейсера.

— Мичманъ Столпинъ!

— Есть, г. капитанъ!

— Вамъ приказано взорвать крейсеръ…

— Такъ точно, г. капитанъ…

— Отставить! — внятно произнесъ командиръ.

— Есть, г. капитанъ! — дрогнулъ голосъ мичмана и изъ молодыхъ глазъ неудержимо брызнули слезы.

— И вы будете безсмѣнно въ минномъ погребѣ до моего личнаго распоряженія…

— Есть, г. капитанъ…

Уже чрезъ часъ было вынесено постановленіе военно-морского суда и въ солнечномъ просторѣ моря рѣзко рванулъ залпъ. А чрезъ три дня въ Сухумѣ, гдѣ «Пантера» бросила якорь и гдѣ для демонстраціи былъ высаженъ дессантъ, изъ засады въ колючкѣ пулей былъ убитъ неизвѣстко кѣмъ мичманъ Столпинъ.

Гибель стараго друга подъ Цусимой и гибель единственнаго любимаго сына, убитаго своей же, русской рукой за исполненіе своего воинскаго долга, потрясли Льва Аполлоновича до дна его прямой, честной души. Его старое, стройное, но немного наивное жизнепониманіе разомъ развалилось: онъ окончательно понялъ, что, пока Петербургъ останется Петербургомъ, жертва честныхъ слугъ родины останется жертвой безплодной, онъ понялъ, что самый страшный врагъ Россіи это русское правительство. Онъ выждалъ на своемъ посту, пока кончилась революція, а затѣмъ вышелъ въ отставку и, взявъ изъ морского училища сына-сироту своего друга, Андрея, который тяготился военной карьерой, уѣхалъ въ свое запущенное и почти бездоходное имѣніе «Угоръ».

Онъ энергично взялся за хозяйство, быстро привелъ въ порядокъ то, что можно было въ условіяхъ дикаго, лѣсного края, и принялъ участіе въ земской работѣ: если земля сама себѣ не поможетъ, то кто же еще ей поможетъ? Человѣкъ много видѣвшій, осторожный, онъ не далъ говорунамъ завлечь себя въ политическую игру, въ которой было много легкомысленнаго, онъ хотѣлъ серьознаго дѣла, но и тутъ скоро онъ увидѣлъ то же, что и во флотѣ: было много карьеристовъ, было много ко всему равнодушныхъ, была жажда денегъ и популярности, но очень, очень мало было сознанія Россіи, жажды ея пользы, ея преуспѣянія. И все болѣе и болѣе хмурился старый морякъ…

Разъ какъ-то, заскучавъ среди своихъ лѣсовъ, поѣхалъ онъ на югъ, повидать голубое море, Севастополь, солнечные берега, родной флотъ. И по дорогі изъ Байдаръ въ Алупку пришлось ему ѣхать въ коляскѣ съ незнакомымъ морякомъ, вылощеннымъ лейтенантомъ, который былъ похожъ на все, что угодно, только не на моряка. Заговорили о флотѣ.

— Но почему же вы торчите все въ порту? — сказало Левъ Аполлоновичъ. — Почему не крейсирует вы, напримѣръ, у кавказскихъ береговъ? Это было бы не вредно…

— У кавказскихъ береговъ? — лѣниво переспросилъ дэнди съ кортикомъ. — Ахъ, тамъ всегда такъ качаетъ!..

Старикъ промолчалъ. Въ сердцѣ темной тучей поднялось предчувствіе какой-то смутной, но грозной катастрофы. И всталъ вопросъ: что жъ дѣлать? Какъ спастись? Что весь этотъ страшный развалъ значитъ?

Онъ скоро вернулся, хмурый, домой и въ тишинѣ родового гнѣзда безъ конца передумывалъ свои новыя, тяжелыя, неотвязныя думы. И газеты, и мѣстные говоруны со всѣхъ сторонъ подсказывали ему разгадку русской загадки, — стоитъ только передать власть имъ, — но онъ прямымъ, недовѣрчивымъ умомъ своимъ очень скоро раскусилъ всю мелочность этихъ трафаретныхъ выкриковъ.

И чувство гражданской отвѣтственности въ немъ не только не затихло, но, наоборотъ, все болѣе и болѣе крѣпло: надо кричать, надо будить спящихъ, беззаботныхъ, легкомысленныхъ! И онъ посылалъ въ Петербургъ большой, обстоятельный докладъ по морскому дѣлу: оно поставлено въ Россіи на совершенно ложныхъ основаніяхъ, ибо, если сильный флотъ нуженъ островной Англіи съ ея далекими колоніями, то огромной континентальной Россіи онъ совершенно не нуженъ. Знаменитая теорія, что лучшая защита есть нападеніе, есть теорія безсмысленная и лживая, придуманная профессіоналами войны для оправданія всякихъ авантюръ. Расточать потъ и кровь народа на безконечныя вооруженія, даже не задумываясь, нужно ли это, есть преступленіе. Никакія завоеванія Россіи не нужны: ей достаточно дѣла съ устроеніемъ того, что уже пріобрѣтено. А разъ завоеванія ей не нужны, то не нуженъ ей и громадный флотъ, который она теперь содержитъ: для защиты береговъ нужны лишь небольшія, хорошо поставленныя минныя и подводныя эскадры… Докладъ его читали, пожимали плечами и — клали подъ сукно: помилуйте, если не совершенно красный, то во всякомъ случаѣ опасный и безпокойный человѣкъ… Левъ Аполлоновичъ тѣмъ временемъ велъ компанію въ земствѣ, чтобы для зарѣчныхъ деревень открыли хоть одну больницу: онъ предлагаетъ безплатно флигель у себя на усадьбѣ, отопленіе и освѣщеніе — земство должно дать только средства на персоналъ. Но онъ не принадлежалъ къ командующей въ древлянскомъ земствѣ либеральной партіи и его дѣло тянули и тянули безъ конца. И онъ выступилъ съ предложеніемъ о томъ, чтобы земство пришло на помощь правительству въ дѣлѣ насажденія хуторовъ: реформа громаднаго значенія, въ ней спасеніе крестьянской Росссіи отъ нищеты, а Россіи правящей — отъ революціи. Такъ какъ это было явно нелиберально, то послѣ долгихъ и горячихъ дебатовъ проэктъ его провалили. И такъ и шло… И Левъ Аполлоновичъ сталъ все больше и больше уходить въ свое хозяйство: самъ ухаживалъ за садомъ, водилъ пчелъ, а то уходилъ просто въ лѣса или на рѣку, подальше отъ людей…

И неожиданно для всѣхъ — да и для себя, пожалуй, — онъ женился на Ксеніи Федоровнѣ. Онъ старался не думать, не анализировать своего чувства къ ней, которое заставило его рѣшиться на этотъ рискованный и немножко въ его возрастѣ смѣшной шагъ: была тутъ и тоска одиночества, и жалость къ этой красивой, одинокой дѣвушкѣ, которая неизбѣжно опустилась бы и заглохла въ страшной нуждѣ и тяжелой атмосферѣ народной школы, задыхавшейся подъ тупымъ и ревнивымъ надзоромъ батюшекъ, становыхъ и другихъ блюстителей блага народнаго. Было въ этомъ чувствѣ — и въ этомъ было совѣстно признаться самому себѣ, — и простое, послѣднее влеченіе къ женщинѣ, къ этому прекрасному, стройному тѣлу, которое такъ обидно было видѣть въ затрапезномъ ситцевомъ платьишкѣ… И даже глухая молва о назойливомъ и, какъ говорили сплетники, успѣшномъ ухаживаніи молодого князя Судогодскаго не остановили его…

— Какъ и думала: сидитъ въ старой бесѣдкѣ и мечтаетъ… — со своимъ обычнымъ смѣшкомъ проговорила Ксенія Федоровна, сѣла за самоваръ и спокойными, увѣренными движеніями стала наливать чай. — Вотъ сливки… Хотите клубники?

И всѣ тяжело чувствовали, что говорить не о чемъ, что все, что они скажутъ, будетъ притворствомъ, ложью, нужной только для того, чтобы скрыть то важное, что наростало между ними неудержимо.

— Что новаго въ газетахъ? — спросилъ Андрей только для того, чтобы не молчать.

— Ничего особеннаго… — отвѣчалъ спокойно Левъ Аполлоновичъ. — Все та же сѣрая, безвкусная прѣснятина…

— Я увѣрена, что нашъ отшельникъ мечталъ въ бесѣдкѣ о покинутой имъ въ Москвѣ дамѣ сердца… — сказала Ксенія Федоровна насмѣшливо. — Что? Угадала?

И она бросила на него боковой взглядъ. Она всегда задирала такъ его и старику это не нравилось: точно она на немъ свою силу пробовала…

— Вы ошибаетесь… — отвѣчалъ Андрей черезъ силу. — Никакой дамы сердца у меня нѣтъ…

И онъ густо покраснѣлъ.

— А можно узнать, о чемъ вы думаете въ вашемъ уединеніи?

— На этотъ разъ я думалъ о… — замялся Андрей. — Я получилъ вчера письмо отъ профессора Сорокопутова: онъ зоветъ меня въ Олонецкій край на изслѣдованіе…

— Вотъ не понимаю этой вашей страсти ко всей этой старой ветоши! — воскликнула она. — Пѣсенки какія-то, пословицы, косноязычныя сказанія, кому все это нужно, скажите, пожалуйста? Жило, было, умерло — ну, и конецъ. Я еще понимала бы, если бы цѣлью всѣхъ этихъ заботъ вашихъ было, напримѣръ, полученіе званія профессора московскаго университета, чина тайнаго совѣтника и пр., но именно этого-то и нѣтъ у васъ… А такъ, впустую, изъ любви къ искусству… не понимаю!

— Прошлое надо знать для пониманія настоящаго… — неохотно сказалъ Андрей. — Вотъ рядомъ съ «Угоромъ» двѣ деревни: Вошелово и Мещера. Ничѣмъ особеннымъ одна отъ другой онѣ не отличаются, — тѣ же постройки, тѣ же нравы, тотъ же типъ населенія, — а между ними слышна постоянная, давняя вражда, отчужденность. Воюютъ между собой даже ребятишки и, чуть что, вошеловскіе начинаютъ дразнить мещерскихъ:

— Ну? — усмѣхнулась Ксенія Федоровна.

— Что же значитъ эта странная враждебность между двумя русскими деревнями? Что значитъ эта непонятная пѣсенка? И то, и другое напоминаетъ намъ о той борьбѣ, которая шла тутъ тысячу лѣтъ тому назадъ между христіанскими колонизаторами изъ Кіева и мѣстной языческой чудью бѣлоглазой: вѣдь Мещера это названіе одного изъ финскихъ племенъ, жившихъ «по Оцѣ-рѣкѣ». Ни единъ человѣкъ здѣсь во всей округѣ не помнитъ здѣсь ни о племени мешера, ни о старой борьбѣ, все это умерло, а старая вражда осталась…

— Да мнѣ-то что до этого?! И вообще, что изъ этого слѣдуетъ?

— По моему, очень многое… Для меня это прежде всего показываетъ, какія древнія силы живутъ въ человѣкѣ и управляютъ имъ…

Левъ Аполлоновичъ съ симпатіей посмотрѣлъ на Андрея: этотъ умѣлъ думать и понимать.

— И это мнѣ безразлично. Вотъ если тайный совѣтникъ…

Она всегда высмѣивала такъ все «идеальное». Ей точно нравилось бросать въ жизнь грязью, какъ нравится иногда дѣтямъ, такъ, низачѣмъ, сорвать и изуродовать цвѣтокъ или оборвать нарядныя крылья мотыльку. Рука Андрея, катавшаго нервно хлѣбный шарикъ, дрожала и въ сердцѣ поднималось недоброе чувство къ этой женщинѣ, которая вторглась въ милый «Угоръ» и внесла въ тихую, задумчивую атмосферу старой усадьбы, въ которой раньше такъ хорошо жилось и думалось, столько тяжелаго стѣсненія.

— Ну, вы справляйтесь теперь съ чаемъ одни… — проговорила она, вставая. — А мнѣ надо итти распорядиться о покупкахъ въ городѣ. А завтра мы поѣдемъ къ Спасу-на Крови — тамъ такъ хорошо всегда на Троицу. Наташа, подайте же клубники…

И она пошла въ домъ и солнечные зайчики бѣжали по ея стройному тѣлу и тепло тлѣли въ золотистыхъ волосахъ. И сердце Андрея вдругъ мучительно забилось: пусть мучаетъ еще и еще этой своей грубостью, жестокостью, пусть смѣется надъ нимъ, но, Боже мой, какъ она прекрасна и какое счастье было бы умереть за нее какъ-нибудь, отдать ей всего себя! И онъ поймалъ себя на этомъ мятежномъ чувствѣ и ужаснулся: вѣдь это жена человѣка, который былъ ему почти что отцомъ! И онъ поблѣднѣлъ и дрожащими пальцами каталъ и мялъ хлѣбный шарикъ и не слыхалъ Наташи, которая спрашивала его о чемъ-то своимъ тихимъ, нѣжнымъ голоскомъ.

— Что? Клубники? — разсѣянно отвѣчалъ онъ. — Нѣтъ, спасибо, не хочу…

И онъ даже не взглянулъ на дѣвушку…

Наташа — тонкая, блѣдная, съ синими жилками на вискахъ, съ жидкими глазами, въ которыхъ то и дѣло наливались крупныя жемчужины слезъ, — тихонько вышла изъ столовой. Она давно уже любила Андрея тихой, восторженной любовью, о которой никто не догадывался, и теперь, чуя бѣду, страшно мучилась.

— Андрюша… — сдерживая привычное волненіе, проговорилъ старикъ. — Я вотъ уже нѣсколько дней все хотѣлъ переговорить съ тобой о… твоихъ отношеніяхъ къ Ксеніи Федоровнѣ… и вообще о нашихъ отношеніяхъ…

Онъ похолодѣлъ.

— Въ чемъ дѣло, папа? — спросилъ онъ, называя старика такъ по давней и когда-то милой ему привычкѣ.

— Что-то у насъ не налаживается, милый, и это тяжело… — сказалъ старикъ. — Я боюсь, у тебя къ Ксеніи Федоровнѣ недоброе чувство. И я долженъ прямо сказать тебѣ: если ты опасаешься, что ею будутъ нарушены такъ или иначе твои матеріальные интересы…

— Но… этого я не заслужилъ, кажется… — вспыхнулъ Андрей и даже со стула всталъ.

— Извини, мальчикъ… Благодарю… Извини… — съ волненіемъ проговорилъ Левъ Апполлоновичъ. — Очень радъ, что я ошибся. Но это — дѣло и, разъ я началъ говорить, я долженъ и кончить, хотя бы это и было непріятно. Я говорю, что…

— Но, папа, я не хочу говорить объ этомъ…

— А я хочу, милый. Дай мнѣ договорить… Это очень облегчитъ меня. Я хочу, чтобъ ты зналъ мои послѣднія распоряженія: все, что тебѣ было предназначено, твоимъ и останется. Объ этомъ предупреждена Ксенія Федоровна… еще до свадьбы. «Угоръ» — твой, небольшія сбереженія мои — ея. Но, конечно, если ты, ставъ со временемъ хозяиномъ «Угора», не откажешь ей въ гостепріимствѣ, я буду… признателенъ тебѣ. Вотъ и все, милый. А пока постарайся быть съ ней помягче, на сколько возможно, голубчикъ. И ей, и тебѣ, и мнѣ тяжела эта натянутость между нами. Что сдѣлано, то сдѣлано… — тихо прибавилъ старикъ и его прямые глаза стали печальны. — И совершившійся фактъ надо принять спокойно…

И онъ одно мгновеніе точно чего искалъ на смущенномъ лицѣ Андрея, того, о чемъ иногда задавалъ онъ себѣ вопросы, чего опасался, о чемъ не хотѣлъ думать. А Андрей мучительно каталъ дрожащей рукой хлѣбные шарики. А что, если старикъ догадывается?!

Нѣтъ, нѣтъ, надо скорѣе съ этимъ безуміемъ кончить, скорѣе, скорѣе!

— А особенно будь съ ней помягче въ мое отсутствіе… — тихо заключилъ Левъ Аполлоновичъ. — Я ѣду послѣ Троицы въ Москву на нѣсколько дней… А ты — будь поласковѣе…

— Тогда и я поѣду до Москвы вмѣстѣ съ вами… — сказалъ Андрей. А тамъ на сѣверъ… Надо работать…

Левъ Аполлоновичъ тяжело всталъ, слегка ласково пожалъ сверху лежавшую на столѣ руку Андрея и, захвативъ газеты, старчески поплелся въ свой кабинетъ. Тамъ — въ комнатѣ былъ полусумракъ отъ старыхъ липъ за окномъ — все было покойно и привычно. Надъ большимъ, не первой свѣжести столомъ висѣлъ въ тяжелой рамѣ прекрасный портретъ первой жены Льва Аполлоновича: лѣвой рукой она обнимала прелестнаго кудряваго мальчика, — того, что потомъ такъ безсмысленно погибъ на Кавказѣ, — и улыбалась мягкой, немножко разсѣянной улыбкой. Низкій, удобный диванъ и два большихъ книжныхъ шкапа дополняли меблировку. Все было простое, темное, спокойное…

Когда Андрей увидѣлъ его спину, его тяжелые шаги, ему вдругъ стало страшно жаль милаго старика, въ немъ шевельнулось раскаяніе въ чемъ-то, и особенно тяжелой показалась ему та стѣна, что встала между ними въ послѣднее время. Нѣтъ, надо бѣжать, бѣжать, и скорѣе!

Задумчивый, онъ сошелъ съ лѣстницы въ паркъ. Навстрѣчу ему шла красно-пестрая толпа бабъ-пололокъ и, чтобы не встрѣчаться съ ними, онъ свернулъ на боковую дорожку и ушелъ въ густой малинникъ, и сѣлъ машинально старенькую, сѣрую скамейку, которую онъ помнилъ еще ребенкомъ. Вѣтерокъ ласково обдувалъ его голову, и солнце грѣло его, и щебетали надъ ягодникомъ ласточки, и изнемогали подъ обильнымъ цвѣтомъ яблони — зеленая земля томилась «въ яру» и торжествовала. И вновь зароились въ душѣ его прекрасные образы и картины его поэмы.

…Нѣтъ, не медвѣди… Пусть вдругъ изъ бѣлаго, тихаго городка зазвучитъ ему навстрѣчу одинокій колоколъ, полный тоски и призыва. Онъ, задыхаясь, вбѣгаетъ на колокольню, отворяетъ заржавѣвшую дверь и передъ нимъ не семья играющихъ медвѣжатъ, а она, златокудрая, стройная, истомившаяся въ страшномъ одиночествѣ опустошенной земли…

…И надъ развалинами жизни человѣческой, надъ милліонами могилъ, надъ милліонами скелетовъ, уже опутанныхъ свѣжей травой и милыми цвѣтами, загорается свѣтлая любовь и солнечная, цвѣтущая земля снова превращается въ свѣтлый Эдемъ, гдѣ среди кроткихъ животныхъ и милыхъ цвѣтовъ бродитъ счастливая чета влюбленныхъ. И онъ говоритъ ей о своей любви старыя, вѣчно новыя слова, которыя чуть было не угасли на землѣ совсѣмъ, навсегда, онъ изступленно цѣлуетъ ея колѣни, ея свѣтлыя одежды, золото ея волосъ и, не умирая, умираетъ отъ блаженства въ ея улыбкѣ…

И героиня его поэмы — опять эта страшная, недоступная женщина, которая живетъ теперь рядомъ съ нимъ и отъ которой онъ долженъ бѣжать на край земли!

— Нѣтъ, видно времячко наше прошло, Варварушка… — раздался за густой, зеленой стѣной малинника недовольный, старческій голосъ Корнѣя, кучера Льва Аполлоновича. — Пора, знать, намъ и въ отставку подавать…

— И то пора, Корнѣй Иванычъ… — отозвалась Варвара. — Теперь мы, старики, не ко двору стали. Залетѣла ворона въ чужіе хоромы и давай все на свой ладъ вертѣть: я ли, не я ли… А спросить: кто ты такая? Нишуха, — рубашки смѣнной не было, какъ тебя въ «Угоръ» то привезли. А теперь замѣсто благодарности — тутъ голосъ Варвары зловѣще понизился, — за пріемышемъ все бѣгаетъ: хи-хи-хи да ха-ха-ха — глаза бы мои не глядѣли! Давеча по утру, смотрю, идутъ оба изъ бесѣдки старой и хоть бы тебѣ что… О-хо-хо-хо…

— На ето у ихава брата не смотрютъ… — проговорилъ Корнѣй и слышно было, какъ засипѣла его вѣчная трубка. — Возьми вонъ предводителя нашего: открыто живетъ съ двумя и хоть бы что тебѣ…

— О-хо-хо-хо… Послѣднія времена, знать, подходятъ, Корнѣй Иванычъ… Ну-ка, дай-ка мнѣ мочалочки еще — вотъ этотъ рядъ еще подвязать надо… А быть тутъ бѣдѣ, большой бѣдѣ!..

Андрей, какъ воръ, украдкой выбрался изъ малинника…