Перунъ

IX. — АМЕРИКАНЕЦЪ

Въ домѣ шла суета: въ то время, какъ дорогіе гости умывались и чистились въ отведенной имъ большой комнатѣ, рядомъ со столовой, Стегневна и Марфа, потныя, съ испуганными лицами, хлопотали въ кухнѣ, на погребѣ, въ кладовкахъ, а Петръ Ивановичъ собственноручно сервировалъ большой столъ, красиво разставляя вокругъ букета изъ свѣжей черемухи подносимыя ему водки, вина и всякія закуски. Скатерть была свѣжая, въ аппетитныхъ складочкахъ, хорошаго полотна, хрусталь и серебро празднично сіяли и чудесно пахло отъ закусокъ. Тутъ были и ветчина необыкновенная, и редиска, и омары, и сыры всякіе, и копчушки, и заливное — хоть самому Эрмитажу въ пору! И яркія краски большихъ картинъ въ золотыхъ рамахъ по стѣнамъ, и блескъ начищеннаго паркетнаго пола, и пушистый коверъ, и серебряное жерло дорогого грамофона въ углу, на особомъ столикѣ, все это еще болѣе усиливало впечатлѣніе сытости, довольства, праздничности…

Освѣжившійся и чистый, Алексѣй Петровичъ вышелъ въ столовую, съ удовольствіемъ оглядѣлъ оживленнаго отца, всю эту прочную, солидную обстановку и попробовалъ-было ласково остановить хлопотливо бѣгавшую съ тарелками мать.

— Да будетъ вамъ, мамаша! И такъ ужъ наставили всего — на недѣлю хватитъ…

— Стой, братъ, стой! Не въ свое дѣло не мѣшайся! — вмѣшался Петръ Ивановичъ. — Вотъ, помремъ мы со старухой, все твое будетъ, а пока хозяинъ тутъ я, а твое дѣло — хе-хе-хе-… — подневольное: садись только да кушай… Ты погоди вотъ, какой завтра я вамъ обѣдъ закачу — м-м-м-м… Самъ для дорогихъ гостей къ плитѣ стану, тряхну стариной… Ну, что же хозяюшка-то твоя не идетъ?

— Одѣвается…

— Гожа, говорить нечего, больно гожа… — сказала старушка. — Только, словно, тонка ужъ больно… Какъ у васъ тамъ на счетъ пищіи-то?

— Ничего, ѣдимъ… Это ужъ природа такая… — сказалъ Алексѣй Петровичъ и сдержалъ зѣвокъ.

— Ну, только, Алешенька, одно скажи мнѣ, успокой меня, старуху глупую… — понизивъ голосъ, сказала Стегневна, робко глядя на сына. — Сколько ночей, можетъ, не спала я, все думала, все мучилась… Скажи: а въ Господа-то она у тебя вѣруетъ? Молится ли Богу-то?

Сынъ невольно смутился.

— Видите мамаша, тамъ это личное дѣло каждаго… — сказалъ онъ съ видимымъ трудомъ подбирая слова. — Хочешь — молись, не хочешь — твое дѣло…

— Ахъ, не гоже это, родимый, не гоже… — горестно вздохнула мать, по своему понявъ сына. — Кто же, какъ не мужъ, долженъ поглядѣть за этимъ? Какъ можно безъ молитвы? Вотъ сестра твоя, Вѣрочка, — губы ея затряслись и глаза налились слезами, — все не хотѣла въ церковь ходить, мать не слушала, а чѣмъ кончилось?

Единственная дочь ихъ, Вѣра, будучи курсисткой, оказалась замѣшанной въ дѣло одной революціонной организаціи, которая произвела нѣсколько удачныхъ покушеній на жизнь высокопоставленныхъ лицъ, и была сослана въ Сибирь, въ каторжныя работы.

— Ну, что, пишетъ ли она вамъ? — спросилъ Алексѣй Петровичъ.

— Рѣдко… Да что! — махнулъ отецъ, омрачившись, рукой. — Пропащій человѣкъ! И вотъ хошь убей меня, не пойму: ну, у которыхъ тамъ рубашки смѣнной нѣту, это понятно, что на стѣну лѣзутъ, — ей-то, Вѣрушѣ, чего нужно было въ эти дѣла путаться?! Да что Вѣруша, — подруга ея, Маруся, дочь генерала отъ кавалеріи Веневскаго, красавица, богачка, и та съ ней ушла на каторгу! А отецъ — знавалъ я его: не разъ у насъ въ Эрмитажѣ кушали, — эдакій представительный, грудь это вся въ регаліяхъ, индо въ глазахъ рябитъ, а дочь — подите вотъ…

Дверь отворилась и въ столовую вошла Мэри Блэнчъ чистая, корректная, пахнущая какимъ-то необыкновенно приличнымъ запахомъ и еще разъ сдѣлала свой shake-hands со стариками.

— Милости просимъ, милая… Садитесь-ка вотъ… Кушайте, гости дорогіе…

Старуха съ большимъ огорченіемъ отмѣтила про себя, что ни сынъ, ни невѣстка и лба передъ ѣдой не перекрестили, а, глядя на нихъ, и ея хозяинъ, не помолившись, усѣлся, ровно татаринъ какой…

— Водочки? А хозяюшка твоя рюмочку выкушаетъ? — угошалъ Петръ Ивановичъ, котораго чрезвычайно смущало присутствіе молчаливо улыбавшейся невѣстки. — Или лучше винца? Вотъ, пожалуйте портвейнцу… А ты что, съ редиски начнешь? А то вотъ копчушекъ попробуй… Кушайте, кушайте, сударыня, поправляйтесь…

Мэри Блэнчъ ласково благодарила его на своемъ птичьемъ языкѣ и, обратившись къ мужу, сказала:

— The old one is really charming!

Старушка ласково подвигала къ ней всякую ѣду и обильно накладывала ей всего на тарелку и подливала вина, и смотрѣла въ молодое, красивое лицо старческими любящими и немножко жалостливыми глазами.

— Ну, какъ же ты тамъ поживалъ, разсказывай… — говорилъ Петръ Ивановичъ, накладывая сыну омаровъ. — Привыкъ ли? Словно, постарѣлъ ты, а? Или тамъ дремать не приходится?

— Конечно, работать надо… — отвѣчалъ сынъ немного скучливо. — Да это ничего — вотъ главное безсонница меня все мучаетъ… Иногда по цѣлымъ недѣлямъ не сплю… И устаешь… А то ничего…

— А ты заботься поменьше, вотъ и спать будешь… — сказалъ отецъ. — Чего тебѣ очень-то ужъ убиваться? Слава Богу, у меня есть кое-что, проживете за милую душу… Одинъ, вѣдь, ты теперь у насъ остался… А ежели по какому милостивому манифесту Вѣрушу и воротятъ, ты ее не покинешь: одна у тебя сестра-то, какая тамъ ни на есть… Да едва ли воротятъ: это они подъ великаго князя-то Сергѣя Лександровича дѣло подвели. Такихъ не помилуютъ… Ну, да что объ этомъ толковать — ты вотъ лутче про Америку-то твою намъ разскажи… Нюжли это правда, читалъ я, что въ вашемъ Чикагѣ дома до двадцати этажей есть?

— Есть и выше… — опять подавивъ зѣвокъ, отвѣчалъ сынъ.

— И поѣзда, пишутъ, больше ста верстъ въ часъ отжариваютъ?

— Есть и быстрѣе…

— И къ чему это пристало такую спѣшку пороть? — недовольно покачала головой Стегневна. — А храни Богъ случай какой? Нѣшто нельзя потише-то? Ты вотъ икорки-то, икорки возьми… — ласково сказала, она снохѣ, подвигая къ ней зернистую икру во льду.

— Кушай, родимка, больше, — оно, глядишь, и войдешь въ тѣло-то…

Въ раскрытыя окна издали, отъ дома старосты, долеталъ веселый говоръ и смѣхъ мужиковъ, торжествовавшихъ возвращеніе своего земляка изъ дальнихъ странъ.

— Эхъ, давай и мы на радостяхъ грамофонъ заведемъ — воскликнулъ Петръ Ивановичъ, бросивъ салфетку на столъ, и самъ взялся заводить машину. — Есть у меня тутъ гдѣ-то и мериканскія пластинки… — гозорилъ онъ, роясь въ черныхъ, блестящихъ дискахъ.

— А, вотъ она… Ну-ка, послушайте вашу-то, заморскую…

Грамофонъ пошипѣлъ, потрещалъ и вдругъ изъ соребряннаго жерла полетѣли разухабистые звуки Jankee doodle.

— Aoh! — расцѣла Мэри Блэнчъ и сказала старику, что это American soug и что это very nice of him.

И она пожелала чокнуться съ Петромъ Ивановичемъ и Стегневной. Первое напряженіе и неловкость стали проходить и за столомъ стало оживленнѣе.

— А ты писалъ, докторша она у тебя? — громко говорилъ Петръ Ивановичъ сыну. — Что же, практикуетъ вольно или на службѣ гдѣ состоитъ?

— Нѣтъ, она докторъ права… — устало отозвался сынъ, котораго утомлялъ шумъ грамофона чрезвычайно. — Ну, вродѣ адвоката, что ли… Въ газетахъ она пишетъ, книги составляетъ…

— Ого! — почтительно удивился Петръ Ивановичъ. — И хорошо зарабатываетъ?

— Ничего…

— Это вотъ дѣло! Это вотъ я понимаю… Не то, что наши рохли… Сударыня, ваше здоровье! — почтительно поднялъ онъ свою рюмку къ невѣсткѣ. — Всякихъ успѣховъ вамъ! Ну, а только вотъ на счетъ наслѣдника мнѣ, братъ, какъ хочешь, а хлопочи… — обратился онъ къ сыну. — Читалъ я въ газетахъ, что у васъ тамъ это вродѣ какъ отмѣнено, ну, только на это моего согласія нѣту: внука мнѣ подавай обязательно…

Между тѣмъ свечерѣло. Гости замѣтно притомились. Отъ дома старосты слышался непрерывный галдежъ и взрывы хохота — обличитель Гришакъ вступилъ въ отправленіе своихъ обязанностей и чистилъ всѣхъ, а въ особенности богатѣевъ, и въ хвостъ, и въ гриву. Иногда слышалось громкое, нестройное ура. Мэри Блэнчъ выразила желаніе посмотрѣть веселье русскихъ peasants, празднующихъ возвращеніе своего countryman, но Стегневна рѣшительно воспротивилась.

— Ну, что это ты? Къ чему пристало? — недовольно говорила она. — Мужикъ онъ мужикъ и есть. Нажрался, чай, водки-то на даровщинку, ругается да блюетъ, какъ свинья, только всѣхъ и дѣловъ. Нѣтъ, нѣтъ, куды тамъ итти! А вы вотъ лучше съ папашей еще немножко посидите, а я пойду съ Марфой постелю вамъ приготовлю: надо дать вамъ съ дороги покой…

— Это я не прочь… — сказалъ сынъ, котораго утомила не столько дорога, сколько угощеніе и тяжелое напряженіе бесѣды со стариками. — Мы сейчасъ пойдемъ къ себѣ… — сказалъ онъ женѣ по-англійски.

— All right!

— Ну, а въ Москвѣ-то были, чай, свозилъ ты ее въ Эрмитажъ? — сказалъ Петръ Ивановичъ.

— Какъ же, два раза ужинали…

— Ну, что? Потрафили? — озабоченно спросилъ Петръ Ивановичъ, который и издали строго слѣдилъ за порядками Эрмитажа. — Не оконфузили себя передъ женушкой-то твоей?

— Нѣтъ, все было прекрасно… — отвѣчалъ сынъ и со своей слабой улыбкой сказалъ что-то женѣ.

— Yes, yes!.. — закивала она головой свекру. — It was splendid! Capital!..

— Ваше здоровье, сударыня! — удовлетворенный, поднялъ свою рюмку съ душистой мадерой Петръ Ивановичъ. — Очень радъ слышать ваше одобреніе, очень радъ…

— Ура! — грянуло у дома старосты. — Га-га-га-га-га…

— Поди-ка сюда на минутку, Алеша… — поманила Стегневна сына изъ сосѣдней комнаты. — Мнѣ спросить бы тебя надо…

— Я на минутку… — сказалъ онъ женѣ, поднимаясь.

— All right!

— Погляди-ка, родимый, такъ ли мы тебѣ все тутъ уладили… А то глядишь, и не потрафишь въ чемъ… — сказала Стегневна.

Посреди комнаты возвышалась торжественная, какъ катафалкъ, двухспальная кровать, у стѣны былъ поставленъ большой, мраморный умывальникъ съ маленькимъ кувшинчикомъ воды, а передъ старинными, черными образами въ углу горѣла лампада. Алексѣй Петровичъ немножко растерялся.

— Спасибо за хлопоты, мамаша… — сказалъ онъ. — Но только такъ мы не привыкли… такъ… Лучше бы поставить двѣ кровати… а еще лучше каждому дать отдѣльную комнату…

Старуха съ удивленіемъ и печалью робко посмотрѣла въ усталое лицо сына: да ужъ любитъ ли онъ жену? Ужъ не пробѣжала ли какая черная кошка промежду нихъ? Какъ же это такъ можно?..

— Ладно, ладно, сынокъ, ты приказывай, родимый… — сказала она печально. — Потому мы порядковъ вашихъ заморскихъ не знаемъ. Ты говори, какъ и что…

— И подушекъ намъ столько не надо… — сказалъ онъ и сложилъ большую половину подушекъ на диванъ.

Какая-то пожелтѣвшая и страшно грязная тетрадка шлепнулась вдругъ на полъ изъ подушекъ.

— Это что такое? — удивился Алексѣй Петровичъ, поднимая ее.

Старушка совсѣмъ сконфузилась.

— Это… это «Сонъ Богородицы»,[3] родимый… — пролепетала она. — Ты вотъ жаловался, что не спишь, а это отъ безсонницы первое средствіе…

— А, да, вотъ что… — проговорилъ сынъ и, брезгливо посмотрѣвъ на засаленную первую страницу тетрадки съ ея титлами и торжественными славянскими словами, осторожно положилъ ее на ночной столикъ. — Спасибо. А вотъ воды прикажите намъ поставить побольше, мамаша… Мы тамъ къ водѣ привыкли…

— Слушаю, сынокъ, слушаю… Все сдѣлаемъ, какъ велишь… Ты иди пока къ папашѣ-то, а то они тамъ вдвоемъ и не сговорятся, чай…

Въ столовой снова начался нудный разговоръ, а за стѣной, въ комнатѣ для дорогихъ гостей, передвиганіе и возня. Совсѣмъ стемнѣло. Мужики все торжествовали. Наконецъ, старики отпустили гостей на покой — со всяческими пожеланіями, поклонами и наказами спать подольше.

Гости вошли въ спальню. Тамъ стояли уже двѣ кровати — Стегневна никакъ не рѣшилась развести ихъ по разнымъ комнатамъ, рѣшивъ, что авось обойдется какъ по хорошему, — и много воды. Алексѣй Петровичъ подошелъ къ иконамъ и погасилъ лампадку.

Мэри Блэнчъ сѣла къ столу, чтобы записать пестрыя impressions сегодняшняго дня, а Алексѣй Петровичъ досталъ изъ своего личнаго баульчика толстую книгу въ зловѣщей, дымно-багровой обложкѣ, на которой рѣзко выдѣлялась черная надпись «Labor and Capital» и, зѣвая, легъ на широкій диванъ и открылъ книгу: спать, все равно, онъ не могъ бы. Какъ только закрывалъ онъ глаза, такъ ему начинались назойливо мерещиться крупныя цифры: онѣ складывались, вычитались, помножались, дѣлились, выстраивались солидными столбцами и снова двигались, слагались, умножались, дѣлились и то веселили своими итогами, то печалили и безпокоили. Засыпалъ онъ всегда только подъ утро, но и во снѣ онъ видѣлъ все только большія цифры. Онъ раскрылъ, зѣвая, книгу — и въ ней по безконечнымъ страницамъ тоже тянулись все только цифры, цифры и цифры…

Въ столовой тихонько собирали со стола. Стегневна была печальна: и кушали мало, и спятъ врозь, и не молятся — ахъ, не хорошо дѣло, ахъ, не ладно!..

— Ну, и то слава Богу, что хоть табачищи-то этого онъ не курить, не поганится… — сказала она вслухъ, какъ бы отвѣчая на свои печальныя думы.

— Тссс! — угрожающе поднялъ Петръ Ивановичъ палецъ.

— Ура! — грянуло въ раскрытыя окна съ темной, прохладной и душистой улицы.

— Ахъ, окаянные, какъ ихъ развозитъ! — съ досадой прошептала Стегневна. — Теперь до полночи гайкать будутъ, а Алешенька и безъ того не спитъ…

— Я Митюшку пошлю, ежели что, велю, чтобы не шумѣли… Ахъ, да ему еще въ городъ надо велѣть собираться…

И онъ озабоченно присѣлъ къ большому письменному столу, стоявшему въ простѣнкѣ, но такъ какъ въ пышной бронзовой чернильницѣ вмѣсто чернилъ были только высохшія мухи, то онъ досталъ изъ жилетнаго кармана обгрызокъ карандаша и, потирая лобъ, на листкѣ почтовой бумаги сталъ выписывать все, что было нужно купить въ городѣ. И на цыпочкахъ онъ прошелъ освѣщеннымъ корридоромъ въ свою большую, чистую кухню съ огромной, усовершенствованной плитой, гдѣ уже ждалъ его сонный Митюха.

— Ну, Митюха, завтра чуть свѣтокъ запрягай лошадь и гони въ городъ… — сказалъ онъ дѣловито. — Вотъ по этой запискѣ возьмешь ты у Окромчедѣлова все, что тутъ записано: паштетъ изъ дичи — 2 фунта, затѣмъ омаровъ… да смотри, королевскихъ возьми, съ короной, а не дряни какой… 2 банки, затѣмъ скажи, чтобы дали тебѣ икры свѣжей 2 фунта… Постой: а сельдей-то я и забылъ записать… Ну, потомъ сыру швейцарскаго… да не чичкинскаго, а настоящаго швейцарскаго, заграничнаго… Ну, впротчемъ, что тебѣ тутъ вычитывать — все равно все перепутаешь… Просто передай ты эту записку самому Гаврилѣ Федоровичу въ руки и скажи, что велѣли, дескать, Петръ Ивановичъ вамъ кланяться и велѣли отпустить по этой вотъ запискѣ все, что тутъ перечислено. За цѣной, молъ, мы не стоимъ, но чтобы все было самаго перваго сорта, на совѣсть, потому, молъ, сынокъ къ Петру Иванычу изъ Чикаги пріѣхалъ, инженеръ, молъ, съ супругой… ну и… того… чтобы все было какъ слѣдоваитъ… Ну, а тутъ кое-что изъ винъ, сластей и всякой мелочи… Эхъ, ваниль-то забылъ!

И долго онъ наставлялъ соннаго Митюху, какъ и что ему дѣлать, а затѣмъ, обсудивъ обстоятельно съ Марфой и Стегневной завтрашній обѣдъ, онъ снова на цыпочкахъ прошелъ въ столовую и прислушался у двери въ спальню гостей.

— Ура! — грянуло на темной улицѣ. — Га-га-га…

рявкнули парни подъ тальянку, —

Петръ Ивановичъ крѣпко про себя выругался и, надѣвъ свою панаму, сердито направился къ гулявшимъ мужикамъ…