Перунъ

V. — ЦВѢТЫ НА МОГИЛАХЪ

Въ полдень всѣ трое, дѣдъ, сынъ и внукъ, сѣли въ прохладной и полутемной столовой съ лосиными рогами и чучелами глухарей на стѣнахъ обѣдать. Блюда подавала миловидная, расторопная, веселая, съ ямочками на румяныхъ щекахъ, — эти смѣющіяся ямочки, казалось, составляли не только ея прелесть, но и самую сущность, — Дуняша, а Марья Семеновна внимательно смотрѣла и въ кухнѣ, и въ столовой, чтобы все было такъ, какъ слѣдуетъ. И душистая окрошка со льдомъ, и телятина съ молодымъ салатомъ, и вареники въ сметанѣ, — все было замѣчательно. И говорили, не торопясь, о предстоящихъ охотахъ, о близкихъ, о жизни лѣса, словомъ, о томъ, что пріятно. Дѣдушка не прочь былъ сразу же пойти вздремнуть часокъ, но сперва нужно было посмотрѣть новыя произведенія внука, которыми тотъ, видимо, гордился: синихъ «дядей», которые таращили красные глаза и широко разставляли руки съ неимовѣрнымъ количествомъ пальцевъ, красныхъ лошадокъ, похожихъ на дома, и синіе дома, похожіе на лошадокъ. И когда дѣдушка разъ спуталъ домикъ съ лошадкой, Ваня поднялъ на него свои блестящіе, удивленные глаза: Господи, и до чего могутъ быть безтолковы иногда эти старики!.. Но Марья Семеновна пришла въ помощь дѣду, отманила Ваню въ кухню смотрѣть котятъ и Иванъ Степановичъ поторопился скрыться въ свою комнату. Онъ никогда не рѣшался нарушать среди дня напряженной торжественности кровати и поэтому легъ подремать на диванъ…

Въ три часа Марья Семеновна начала ходить по корридору и усиленно гремѣть и кашлять — Иванъ Степановичъ увѣрялъ всегда, что онъ самъ просыпается къ чаю въ свое время, и Марья Семеновна заботилась, чтобы это такъ и было. Послѣ сна онъ всегда умывался холодной водой, а Марья Семеновна, заслышавъ плесканье, тотчасъ же пошла за чаемъ и вскорѣ появилась съ подносомъ, на которомъ ароматно дымился янтарный чай, лежали всякіе крендельки и завитушки и благоухало малиновое варенье, которымъ Марья Семеновна справедливо гордилась: хоть бы одна ягодка разварилась, всѣ цѣлехоньки, точно сейчасъ съ вѣтки!.. А прозрачность сиропа? А духъ?! И подносъ свой она поставила теперь не на круглый столъ у дивана, а на рабочій столъ: чай Иванъ Степановичъ кушалъ, не торопясь, уже за работой…

На этотъ разъ много ему работать не пришлось: явились Ваня съ Петро, чтобы итти вмѣстѣ съ нимъ за березками — завтра была Троица. И кстати забрали съ собой и легашей промять ихъ немножко. Поужинали, какъ всегда, рано и, какъ всегда, рано разошлись по своимъ комнатамъ. А на утро — оно выдалось опять на рѣдкость солнечное, — всѣ встали на восходѣ. Всю усадьбу лѣсники разукрасили молодыми березками. Сергѣй Ивановичъ былъ взволнованъ чѣмъ-то. Глаза его сіяли напряженнымъ блескомъ. Рѣшили, что лучше ѣхать безъ кучера, въ одноконку, — утро чудесное, не жаркое, а дорога лѣсомъ прекрасная, такъ, не торопясь, одни поѣдутъ, а другіе пойдутъ, по очереди.

Начались оживленные сборы. Всѣ прифрантились и почувствовали себя празднично. И, когда Гаврила подалъ вымытый и подмазанный тарантасъ, запряженный Буланчикомъ — по спинѣ его бѣжалъ точно черный ремешокъ, а грива и хвостъ были почти бѣлые, — всѣ начали спорить, кому ѣхать первому, а кому итти. У воротъ, какъ всегда, вспомнили, что Марья Семеновна забыла распорядиться на счетъ вчерашняго удоя, остановились и ждали, пока все тамъ будетъ налажено. Сергѣй Ивановичъ замѣтно нервничалъ и глаза его все сіяли.

— Ну, вотъ теперь, слава Богу, все… — облегченно сказала Марья Семеновна, усаживаясь. — Съ Богомъ…

И колеса бархатно зашуршали по песчаной лѣсной дорогѣ… Буланчикъ съ удовольствіемъ влегъ въ хомутъ и все косилъ назадъ умнымъ глазкомъ: видятъ ли его старанія хозяева, одобряютъ ли его?

Иванъ Степановичъ, снявъ шляпу, шелъ сторонкой и наслаждался своей любимой стихіей, лѣсомъ. Теперь, когда у него лично все въ жизни было уже почти кончено, когда человѣческія страсти отгорѣли въ немъ и душа обрѣла свѣтлый покой, единственнымъ врагомъ его, кажется, остались только мальчишки-пастушата, съ ихъ проклятой страстью класть въ лѣсу огни, отъ которыхъ въ позапрошломъ году выгорѣлъ весь Медвѣжій Логъ. Но еще больше не любилъ онъ и боялся лѣсопромышленниковъ и, если начиналась рубка какой-нибудь знакомой дѣлянки, онъ переставалъ ходить въ ту сторону. За то большой радостью было для него, когда, благодаря его статьямъ въ одной очень вліятельной газетѣ, удалось добиться, что Ужвинская Дача была объявлена заповѣдникомъ, гдѣ никто не имѣлъ права охотиться. Звѣрь и птица стали быстро множиться: глухариные тока вокругъ Вартца и на Лисьихъ горахъ были теперь на рѣдкость, лоси ходили въ «Журавлиномъ Долу» стадами и появились уже среди быковъ «лопатники», въ прошломъ году убили трехъ рысей, тетеревей, глухарей, рябчиковъ, куропатокъ бѣлыхъ было «безъ числа», какъ говорилъ Гаврила, а когда этой весной стоялъ Иванъ Степановичъ съ нимъ на тягѣ, на слуху прошло около сорока долгоносиковъ, — настоящая карусель! А вкругъ задумчивыхъ лѣсныхъ озеръ, а въ особенности на Исехрѣ, — берега ихъ были топки, глухи и недоступны даже самому ярому охотнику, — сколько водилось тамъ утки, бекаса, журавлей, цапель, вальдшнеповъ, куликовъ, гагаръ! А весной и осенью, въ пролетъ, тамъ присаживались громадные косяки гусей, а иногда даже и лебеди. Дикая жизнь лѣсная била клюнемъ и радостно было смотрѣть на нее.

Но эта лѣсная жизнь была скрыта, доступна только посвященнымъ, нужно было извѣстное усиліе и большое знаніе лѣса, чтобы проникнуть въ ея таинства, но и та жизнь, которая шла на виду, была не менѣе прелестна со своими хорами зябликовъ, малиновокъ, пѣночекъ, нарядныхъ щегловъ, крошечныхъ крапивниковъ, со своими пестрыми дятлами, тоскующими кукушками, желтыми иволгами, вороватыми сойками, траурными сороками, зловѣщими воронами и филинами, а по низинамъ, къ Ужвѣ, и безчисленными соловьями… А надъ цвѣтущими полянами и опушками, гдѣ такъ много по веснѣ цвѣтовъ, трепетали пестрые мотыльки и стрекозы на своихъ слюдяныхъ крылышкахъ…

— Садитесь, Иванъ Степановичъ, теперь я пойду… — крикнула Марья Семеновна. — А то устанете, не выстоите обѣдни…

Поспоривъ, сколько требовалось для поддержанія своего престижа стараго охотника и великолѣпнаго ходока, Иванъ Степановичъ сдался: ноги-то все же не прежнія. И онъ сѣлъ въ тарантасъ, а Марья Семеновна пошла сторонкой…

— Экія мѣста!.. — сказала она, любовно оглядывая все вокругъ. — Благодать! Въ позапрошломъ году я разъ тутъ сто восемьдесятъ семь бѣлыхъ однимъ заходомъ взяла…

— Ну, какія это мѣста! — возразилъ Иванъ Степановичъ. — Вотъ у меня на Лисьихъ Горахъ такъ мѣста! Здѣсь мѣсто сравнительно низкое, грибъ растетъ рыхлый, а тамъ, по борамъ, идетъ все крѣпышъ, точно на подборъ, настоящая слоновая кость!

Они любили посоперничать такъ въ знаніи лѣса, его богатствъ и тайнъ и никогда не уступали одинъ другому.

— Такъ до вашихъ-то Лисьихъ Горъ день ходу, а тутъ рукой подать… — возразила Марья Семеновна.

— А что здѣсь грибъ плохъ, такъ это и говорить грѣшно. Что, не хороши были маринованные, которые вамъ вчера къ жаркому подавали?

— Я ничего не говорю: превосходны… — согласился Иванъ Степановичъ. — А все же тамъ въ десять разъ лучше… Тамъ мѣсто боровое…

Передъ обѣдней Марья Семеновна была въ особенно мирномъ настроеніи и она уступила.

— А ягоды, ягоды будетъ въ этомъ году! — сказала она. — И брусники, и черники, и гонобоблю, и клюквы… Прямо все усыпано…

— Да… — сказалъ Сергѣй Ивановичъ. — Птицѣ будетъ раздолье… И выводки въ этомъ году все большіе…

— Рѣдкій на все годъ… — съ умиленіемъ сказала Марья Семеновна, хозяйственная душа которой радовалась на это изобиліе и богатство: сколько она за лѣто наваритъ, насолитъ, намочитъ, насушитъ, намаринуетъ всего!

У Ключика они свернули на минутку въ сторону, чтобы посмотрѣть на новые хвойные питомники. На большой полянѣ были вспаханы и обнесены частой изгородью ряды аккуратныхъ низкихъ грядокъ. На ближнихъ грядкахъ чуть виднѣлись нѣжные всходы елочекъ, посѣянныхъ въ этомъ году, — такъ, какая-то розовая щетинка, — дальше тѣсно сидѣли прошлогоднія малютки, еще дальше уже упорно щетинились деревца третьяго года, а съ той стороны поляны елочки были уже выкопаны и разсажены по вырубленнымъ дѣлянкамъ. Сергѣй Ивановичъ очень заинтересовалъ начальство своими опытами съ посадкой новыхъ породъ ели и самъ очень дорожилъ своимъ дѣломъ, но сегодня онъ былъ далеко душой отъ всего этого, разсѣянъ и пр-прежнему напряженно сіяли его глаза…

— Когда въ молодости я странствовалъ по горамъ заграницей, я часто встрѣчалъ тамѣ такіе вотъ питомники… — сказалъ задумчиво, вспоминая, Иванъ Степановичъ. — И видъ ихъ всегда удивительно трогалъ меня. Саженый лѣсъ это, конечно, не то, что вотъ этотъ нашъ Божій лѣсъ-богатырь, но тутъ трогательна эта дума человѣка о томъ далекомъ будущемъ, котораго онъ самъ уже не увидитъ: когда эти крошки будутъ большими деревьями, его уже не будетъ. Это мнѣ всегда представлялось наиболѣе чистымъ, наиболѣе поэтическимъ видомъ человѣческаго труда. И какъ-то хотѣлось благословить и эти елочки, а въ нихъ и весь трудъ человѣческій, и все будущее человѣчества…

И послѣ небольшого молчанія, уже сидя въ тарантасѣ,— теперь шелъ Сергѣй Ивановичъ, — Марья Семеновна сказала:

— А вонъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» пишутъ, что нѣмцы съ чехами опять въ Вѣнѣ схватились… Диковинное дѣло! Сколько, словно, мѣста на землѣ, а людямъ все тѣсно…

— Ничего не подѣлаешь… — вздохнулъ Иванъ Степановичъ. — На землѣ было тѣсно уже тогда, когда на ней жила всего одна семья, и Каинъ убилъ Авеля…

И всѣ почувствовали благодарность къ судьбѣ за то, что эти большія, вѣчно о чемъ-то поющія деревья прячутъ ихъ отъ шумнаго и тѣснаго міра…

Скоро золотые, рдѣюшіе въ утреннемъ сіяніи стволы старыхъ сосенъ разступились и на высокомъ берегу тихой, точно зачарованной Ужвы забѣлѣли стѣны и засіяли огоньками кресты монастыря. Добрый Буланчикъ, усиленно перебирая ногами, втащилъ тарантасъ въ крутую гору и какъ разъ въ это время старый колоколъ торжественно ударилъ къ обѣднѣ и, дрожа, понеслись чистые звуки его надъ лѣсными пустынями.

Основанной на мѣстѣ дикаго, лѣсного поселка вятичей, на крови Добрынка-Андрея, обители Спаса-на-Крови опредѣленно не повезло. Отъ прежнихъ богатствъ монастыря очень скоро не осталось и слѣда: грабили и жгли его въ старину и татары, и ляхи-еретики, и вольница казачья, и москали, и опять казаки, и опять ляхи, и опять москали, — всѣ, кому только не лѣнь. Каждый вѣкъ каждое поколѣніе воздвигало себѣ какого-нибудь бога или божка и, по странной ироніи судьбы, у Спаса-на-Крови всѣмъ этимъ богамъ и божкамъ люди приносили кровавыя жертвы: то величію и славѣ Золотой Орды и славнымъ ханамъ ея, то величію и славѣ Рѣчи Посполитой, то величію и славѣ великаго государя московскаго и всея Руси, то вольности казацкой, то торжеству истинной вѣры православной, то торжеству истинной вѣры католической… И въ этой борьбѣ божковъ обитель захудала и въ борьбѣ за существованіе — она идетъ и между обителями, — она должна была уступить свое мѣсто другимъ, болѣе счастливымъ обителямъ, гдѣ во время открывались какія-нибудь мощи, икона чудотворная являлась или прославлялся какой-нибудь старецъ-прозорливецъ… И послѣ того, какъ въ монастырѣ случилось ужасное по своимъ подробностямъ убійство потаскушки Варьки, мѣстный губернаторъ, прибалтіецъ съ истинно-русской душой, настоялъ на упраздненіи монастыря.

— Помилуйте! — негодуя, говорилъ онъ, конечно, только близкимъ, по секрету. — Эти канальи не только не поддерживаютъ православія, но первые окончательно добиваютъ его… И это въ наше-то время!..

И старый, закоптѣлый, наполовину развалившійся монастырь и совсѣмъ опустѣлъ бы, если бы тихое мѣстечко это не тянуло такъ къ себѣ людей своей красотой и тихою печалью. Мѣстная помѣщица, именитая княгиня Ставровская, потерявъ въ 905 во время революціи на Волгѣ мужа и дѣтей, на свои средства возстановила монастырь, выхлопотала разрѣшеніе основать тутъ дѣвичью обитель и сама первая постриглась тутъ, а чрезъ три года приняла и схиму. Сестры первое время подобрались хорошія, усердныя и снова обитель исполнилась благоуханія благочестія и добрыхъ дѣлъ…

Прежде чѣмъ итти въ церковь, Иванъ Степановичъ, какъ всегда, прошелъ на могилку къ своей Марусѣ: она пріютилась тутъ, неподалеку отъ старенькой пятиглавой церковки, подъ развѣсистыми березами. Всѣ знали, что старикъ не любитъ, когда его свиданіе съ дорогой могилкой нарушается даже близкими, и поэтому оставили его одного. И онъ знакомой тропинкой среди могилъ — на нихъ алѣла еще уцѣлѣвшая отъ Радуницы яичная скорлупа: люди приходили христосоваться со своими покойничками… — среди лютиковъ, колокольчиковъ, поповника, незабудокъ прошелъ къ могилкѣ, снялъ шляпу, поклонился по старинному крестьянскому обычаю низко своей дѣвочкѣ, тихо спавшей среди цвѣтовъ и зелени, въ нѣжномъ сіяніи лѣтняго утра и сѣлъ на сѣренькую скамеечку. Въ душѣ поднялась старая печаль, — Маруся была его любимицей, — низко опустилась бѣлая голова и легкій, душистый вѣтерокъ заигралъ пушистыми волосами, а надъ развѣсистыми старыми березами, въ сіяющемъ небѣ гулко и торжественно пѣлъ о Богѣ и вѣчности старый монастырскій колоколъ… И сладко было старику думать, что вотъ еще немного и онъ ляжетъ тутъ, рядомъ съ этимъ холмикомъ, надъ которымъ уже зацвѣталъ душистый шиповникъ…

Когда, умиротворенный и еще болѣе притихшій, Иванъ Степановичъ вошелъ въ теплящуюся лампадами и восковыми свѣчами и, какъ улей, душистую церковь, служба уже началась. Онъ обмѣнялся вѣжливыми поклонами со знакомыми сестрами, пошептался съ матерью-казначеей, давая ей необходимыя порученія, куда и какія поставить свѣчи — самъ онъ никогда не рѣшался дѣлать это изъ боязни по своей обычной разсѣянности все перепутать и сдѣлать не такъ, — и, все раскланиваясь со знакомыми сестрами и крестьянами и вообще сосѣдями, прошелъ на свое обычное мѣсто, позади кресла игуменьи. Та покосилась на него осторожно и сдѣлала неуловимый знакъ своей молоденькой келейницѣ, которая исчезла куда-то и чрезъ минуту возвратилась съ коврикомъ для Ивана Степановича. Тотъ изъ приличія, какъ всегда, запротестовалъ слегка, но втайнѣ старикъ былъ не только польщенъ, но даже умиленъ этимъ вниманіемъ, а Марья Семеновна почувствовала приливъ грѣховной гордости, что вотъ ея стараго хозяина такъ отличаютъ…

Старый храмъ былъ весь убранъ древлими языческими березками и полевыми цвѣтами, точно лѣсъ зеленый, молодой ворвался въ эти широко раскрытыя окна и затопилъ его своей солнечной радостью. Цвѣты и зелень ласково обвивали всѣхъ этихъ мучениковъ, столпниковъ, дѣвъ непорочныхъ, изсохшихъ аскетовъ съ мученическими глазами и въ жаркомъ воздухѣ стоялъ густой ароматъ ладона, воска и березы, въ окна побѣдно рвались золотые столпы солнечнаго свѣта и ласточки весело щебетали въ закоптѣвшемъ куполѣ, гдѣ царилъ строгій Богъ-Саваоѳъ, хорошо причесанный старецъ съ красивой бородой, въ розово-голубой одеждѣ… И у дверей, весь сѣрый, корявый, съ дикими глазами, точно какой духъ лѣсной, стоялъ въ новыхъ, еще бѣлыхъ лапоткахъ Липатка Безродный, бобыль, полунищій, полурыбакъ, который всѣ и дни и проводилъ по дикимъ лѣснымъ озерамъ и почти разучился говорить по-человѣчески… Неподалеку отъ него виднѣлся монастырскій перевозчикъ Шураль, еще молодой, весь точно бронзовый мужикъ со строгими глазами, никогда ни съ кѣмъ не говорившій — видимо, по какому-то обѣту — ни единаго слова. А спереди богомольцевъ яркимъ, красивымъ взрывомъ выдѣлялась нарядная и прекрасная Ксенія Федоровна, рядомъ съ которой стоялъ и усердно молился Левъ Аполлоновичъ и разсѣянно думалъ о чемъ-то Андрей. Богатѣй изъ Мещеры, толстый Петръ Иванычъ Бронзовъ, бывший старшiй поваръ изъ московскаго «Эрмитажа», въ желтоватой чесучевой парѣ набожно стоялъ рядомъ съ своей тоже толстой, простоватой супругой, сложившей ротикъ бантикомъ и усердно молившейся…

Размягченный душой Иванъ Степановичъ слѣдилъ за торжественнымъ ходомъ богослуженія и слушалъ стройное пѣніе дѣйствительно прекраснаго хора. Служилъ сегодня его любимый священникъ, о. Александръ, — какъ всегда, истово, толково, неторопливо, съ глубокимъ и искреннимъ чувствомъ, которое заражало всѣхъ молящихся. Иванъ Степановичъ очень хорошо зналъ и исторію религій, и Вольтера, и Ренана, и Толстого, и самъ достаточно побунтовалъ въ молодые годы, но теперь и это все потеряло для него всякое значеніе. Никакія усилія, никакой бунтъ сыновъ человѣческихъ — понялъ онъ — не могутъ убить въ людяхъ идеи и чувства Бога, а если ихъ формы служенія Ему несовершенны, то что же въ ихъ дѣяніяхъ на землѣ совершеннаго? Сперва вслѣдъ за Гете онъ думалъ, что das schönste Glück des denkenden Menschen ist das Erforschliche erforscht zu haben und das Unerforschlieche ruhig zu verehren, но потомъ какъ-то само пришло къ нему откровеніе, что unerforschlich въ концѣ концовъ все, все тайна и — радостно онъ смирился. А это, кромѣ того, такъ все прекрасно въ самомъ несовершенствѣ своемъ, такъ утишаетъ уставшую душу человѣческую, такъ ее баюкаетъ, такъ согрѣваетъ…. И онъ сосредоточенно, не развлекаясь, слушалъ бархатные возгласы дьякона и умиленно молился Богу о мирѣ всего міра, о путешествующихъ, недугующихъ, страждущихъ и о предстоящихъ молящихся, ожидающихъ отъ Бога великія и богатыя милости, хотя самъ онъ теперь уже не нуждался ни въ чемъ, ибо обрѣлъ, наконецъ, величайшую изъ милостей неба: глубокій покой и душевный миръ…

Степенно и сосредоточенно молилась сзади стараго хозяина Марья Семеновна — такъ, какъ молятся женщины, не о томъ, о чемъ возглашаетъ дьяконъ, о чемъ поетъ хоръ, а точно совершая въ тайнѣ души какое-то особенное, интимное богослуженіе. Вспоминалась вся жизнь, всѣ грѣхи вольные и невольные, поднималось чувство благодарности къ Богу, что вотъ упокоилъ онъ ее въ тихомъ трудовомъ пристанищѣ, свѣтлой лампадой теплилась въ душѣ надежда, что и впредь Господь не оставитъ ее своей милостью, что дни ея просто разрѣшатся въ мирной и непостыдной кончинѣ и что сможетъ она въ концѣ концовъ дать добрый отвѣтъ на страшномъ судиіцѣ Христовомъ.

Ваня широко открытыми глазами смотрѣлъ на то строгіе, то умиленные лики святыхъ, тепло озаренные священными огнями, и ему иногда казалось, что это прекрасные гимны благоухаютъ такъ въ куреніяхъ кадильныхъ или что эти сизыя волны благоуханій поютъ такъ надъ толпой, и странно волновалась душа ребенка предъ непонятнымъ, но прекраснымъ. Иногда его развлекала плачущая на колѣняхъ молодая женщина, изступленно, сквозь слезы смотрящая къ тихо сіяющему алтарю, или старая схимница-княгиня, потерявшая во время бунта на Волгѣ всю свою семью, въ черной мантіи съ бѣлыми костями и черепами, отъ которыхъ вѣяло холодной, за душу берущей жутью, или ласточка, съ нѣжнымъ щебетаньемъ носившаяся въ куполѣ, пронизанномъ золотыми столпами, — тогда Марья Семеновна тихонько трогала мальчика за плечо и ласково напоминала ему, что надо молиться.

Но забылъ о молитвѣ Сергѣй Ивановичъ, — онъ молился у другого алтаря, другимъ чиномъ, другому богу: просіявшіе, горячіе глаза его не отрывались отъ поющаго хора, отъ этой стройной и такой строгой, чистой, недоступной въ своемъ черномъ одѣяніи красавицы, сестры Нины, племянницы старой княгини-схимницы, съ нѣжнымъ оваломъ лица, съ голубыми, какъ небо, глазами и крошечной родинкой надъ верхней губой слѣва, въ которой было что-то удивительно трогающее и восхищающее. Неизвѣстно, чувствовала ли красавица это восторженное и грѣшное обожаніе его, но она не подняла на него своихъ опущенныхъ глазъ ни разу и ея лицо, казалось, было одухотворено только одной молитвой. Но, когда разъ, во время службы, она прошла мимо Сергѣя Ивановича совсѣмъ близко, то опущенныя длинныя рѣсницы ея странно затрепетали и было въ этомъ неуловимомъ мерцаніи ихъ что-то такое, отъ чего въ душѣ молодого лѣсничаго еще жарче разгорѣлся буйный пожаръ…

Онъ и не замѣтилъ, какъ кончилась обѣдня.

— О чемъ это вы такъ замечтались? — послышался сзади его смѣющійся тихій голосъ.

Онъ обернулся: къ нему подошли поздороваться Столпины. Иванъ Степановичъ, раскланявшись съ ними, обернулся къ игуменьѣ, которая звала его на чашку чаю: онъ какъ-то не долюбливалъ Льва Аполлоновича за 905, когда тотъ, по слухамъ, обнаружилъ большую жестокость во время безпорядковъ во флотѣ. И старый морякъ немножко сторонился писателя: не нравилось Льву Аполлоновичу въ немъ, что онъ какъ-то равнодушенъ ко всему, какъ-то точно сторонится жизни и дѣлъ ея… И подошелъ къ нимъ и Петръ Ивановичъ Бронзовъ и съ достоинствомъ раскланялся: онъ зналъ себѣ цѣну.

— А я слышала, къ вамъ скоро сынъ изъ Америки пріѣзжаетъ… — любезно обратилась къ нему Ксенія Федоровна.

— Да-съ, ожидаемъ… — вѣжливо отвѣчалъ тотъ. — Тогда разрѣшите ужъ привезти его въ «Угоръ» познакомиться съ сосѣдями…

— Милости просимъ… Будетъ очень интересно… Я еще не видала, какіе живые американцы бываютъ…

— Хе-хе-хе… Ничего, не очень страшны…

И всѣ, вслѣдъ за богомольцами, пошли потихоньку изъ быстро пустѣющей церкви, въ которой стоялъ и не проходилъ густой ароматъ ладона, воска и молодыхъ, вянущихъ березокъ…