Перунъ

XXVII. — МЕДВѢЖЬЯ ОХОТА

Стояли тихіе, солнечные, морозные дни. Неподвижный воздухъ крѣпко жегъ лицо и веселилъ душу. Ужвинскіе лѣса превратились въ прекрасные, бѣлые чертоги: башни, арки, купола, минареты, огромныя бѣлыя залы, колонны и нѣтъ конца, нѣтъ конца этому прекрасному бѣлому городу… Деревни до коньковъ потонули въ снѣгу и по утрамъ золотисто-розовыми столбиками поднимался изъ избъ кудрявый, пахучій дымокъ. Ночью по синему снѣгу крутились свирѣпыя волчьи свадьбы и глаза звѣрей горѣли зеленымъ огнемъ и рвали они одинъ другого на смерть…

Неподалеку отъ Вартца, подъ кобломъ, въ теплой ямѣ, отрѣзанная отъ всего міра непроходимыми снѣгами, лежала медвѣдица съ двумя крошечными медвѣжатами и, посасывая могучую лапу, тихонько урчала: ур-ур-ур-ур… ур-ур-ур-ур.. — Люди думаютъ, что медвѣди сосутъ лапу для того, чтобы жиромъ своимъ обманывать зимній голодъ, но это совершенно невѣрно: лапа для медвѣдя это то же, что для человѣка весело шумящій самоваръ морознымъ вечеромъ. Безконечное ур-ур-ур-ур… это только выраженіе, завершеніе чувства уюта и наслажденія тишиной жизни. И сладко грезились медвѣдицѣ овсы вошеловскіе, гдѣ провела она не одинъ пріятный часъ, и лѣсной пчельникъ артюшинскаго Вавилы, и любовныя встрѣчи съ другомъ своимъ, тамъ, на далекихъ Лисьихъ Горахъ…

И вдругъ — она вся насторожилась….

Да, несомнѣнно: вокругъ что-то новое… Она посунулась къ оконцу. Черный, блестящій носъ ея глубоко втянулъ морозный воздухъ. Да, люди… Слышно осторожное шурканье лыжъ, низкіе, потушенные голоса, морозный скрипъ снѣга, — и здѣсь, и тамъ, и сзади. Она затаилась. Но было тревожно…

Гаврила осторожно заводилъ по глубокому снѣгу облаву, набранную по окрестнымъ деревнямъ. Надъ закутанными во всякіе лохмотья фигурами мужиковъ и бабъ стояли столбики пара. Сергѣй Ивановичъ и возбужденный Петро разставляли по номерамъ чужеземныхъ гостей: чудесныя, невиданныя шубы, шапки съ ушами, ружья, которымъ нѣтъ цѣны, крѣпкій запахъ сигаръ… На лучшемъ номерѣ, на пятѣ, поставленъ былъ главный директоръ американской компаніи, высокій, сильный янки съ бритымъ лицомъ и стальными глазами. На сосѣднихъ номерахъ стояли его компаніоны, такіе же крѣпко сбитые, чистые, стальные. Сзади каждаго изъ нихъ поставленъ былъ лѣсникъ — они собраны были со всей Ужвинской дачи для услугъ важнымъ гостямъ. На одномъ изъ номеровъ стоялъ Алексѣй Петровичъ, который охоты, какъ и всякой вообще зряшной потери времени, не любилъ. За нимъ поставили исхудавшаго и печальнаго Андрея и послѣдній номеръ долженъ былъ занять самъ Сергѣй Ивановичъ….

— Ну, и бродно! — продираясь глубокимъ, мягкимъ снѣгомъ на лыжахъ, возбужденно прошепталъ Петро, то и дѣло отирая платкомъ потъ. — Прямо не пролѣзешь….

— А ты самъ провѣрялъ кругъ? — спросилъ Сергѣй Ивановичъ.

— Будьте спокойны… — усмѣхнулся Петро. — Оба съ Гаврилой еще вечеромъ провѣряли… Ну, вотъ вы за этой елочкой станьте, Сергѣй Иванычъ, — толковъ большихъ тутъ ждать нельзя, ну, да на грѣхъ-то и изъ полѣна выстрѣлитъ, какъ говорится…

И онъ, приглядѣвшись еще разъ къ расположенію цѣпи стрѣлковъ, осторожно двигая лыжами, направился въ глубь лѣса. Прямо передъ нимъ сквозь рѣдкій погонистый соснякъ, весь запушенный снѣгомъ, виднѣлся сумрачный Вартецъ. За послѣдніе мѣсяцы Петро, разсказывая о своихъ похожденіяхъ подъ Ивана Купала, чтобы понравиться слушателямъ, невольно насочинилъ столько новыхъ жуткихъ подробностей, что теперь и самъ онъ не могъ бы уже отличить Wahrheit отъ Dichtung и потому теперь, при взглядѣ на жуткое мѣсто, у него невольно дрожь прошла по спинѣ. Но впереди между деревьями замелькали люди: то былъ Гаврила съ загономъ.

— Въ кругу? — весь дрожа, какъ въ лихорадкѣ, спросилъ тихонько Петро.

— Въ кругу, — весь дрожа, отвѣчалъ Гаврила.

Загонъ продвинулся еще впередъ, ближе къ Сергѣю Ивановичу, и сталъ.

Мертвая тишина — только гдѣ-то попискиваютъ синички тихонько да за стѣной точно заколдованныхъ деревьевъ звенитъ и плещетъ и рокочетъ никогда не замерзающій Гремячій Ключъ. Бьются напряженно сердца и слеза застилаетъ глаза и сжимаютъ руки тяжелые штуцера… Американцы гордились уже достигнутыми въ дѣлѣ огромными результатами и предвкушали удовольствіе застрѣлить настоящаго русскаго медвѣдя. Алексѣй Петровичъ просматривалъ, разрушалъ и вновь собиралъ свои столбики цифръ и находилъ въ нихъ источникъ радости и гордости. Сергѣй Ивановичъ смутно чувствовалъ бѣду, которая грозитъ его милому лѣсу, и былъ сумраченъ: пока американцамъ удалось урвать еще немного, но кто знаетъ, что будетъ дальше? Андрей былъ блѣденъ и печаленъ и все звучала въ душѣ его вѣковѣчная пѣснь пѣсней, пѣснь о любви разбитой, пѣснь о любви желанной, Какъ это ни странно, и онъ, и Левъ Аполлоновичъ успокоились послѣ побѣга Ксеніи Федоровны значительно скорѣе, чѣмъ можно было ожидать: съ него точно навожденіе какое сразу вдругъ свалилось, а старикъ понялъ, что онъ былъ для нея только ступенью куда-то и — смирился. А отъ нея вскорѣ пришло письмо, въ которомъ она извѣщала, что поступила артисткой въ одно большое кинематографическое предпріятіе и просила выслать нѣкоторыя ея вещи. И ходили глухіе слухи, что молодой князь Судогодскій очень усидчивъ опять около нея… Вспомнилась вдругъ Андрею почему-то Лиза, которую онъ въ послѣдній разъ видѣлъ на похоронахъ Ивана Степановича. Какая странная враждебность въ этой дѣвушкѣ къ нему!.. Онъ вздохнулъ тихонько и сталъ думать о своихъ занятіяхъ въ тихомъ «Угорѣ», въ которыхъ онъ топилъ свою тоску…

Въ глубинѣ лѣса стукнулъ сигнальный выстрѣлъ.

— А-а-а-а-а… — заголосила вдругъ облава дикими голосами. — А-а-а-а… Пошелъ, пошелъ, косолапый, — не морозь господъ… Ну, вставай давай!.. А-а-а-а….

Встревоженная медвѣдица снова посунулась-было къ окну, но оглянулась на завозившихся дѣтей и осталась. Она темно чувствовала, что всѣ эти люди пришли за ней, и ей было и страшно, и злобно. И, рѣшивъ отлеживаться до послѣдняго, она мягкимъ, горячимъ языкомъ стала, успокаивая, лизать своихъ малышей….

— А-а-а-а-а… — надрывалась облава зяблыми голосами и паръ стоялъ надъ лохматыми фигурами этими. — Да ну, чертище!.. Оглохъ, что ли?.. А-а-а…

— Надо итти въ кругъ ершить… — весь дрожа, какъ осиновый листъ, сказалъ Петро. — Не встаетъ…

— Надо итти… — едва выговорилъ отъ волненія Гаврила.

И, взявъ только топоръ, — охотничій обычай не позволяетъ обкладчикамъ, будящимъ медвѣдя, другого оружія, — оба увѣренно скрылись въ лѣсу. Берлогу узнать имъ было легко по инею, густо обсѣвшему ея чело.

— Ну, Господи, благослови…

Гаврила тутъ же вырубилъ погонистую, съ длинными голомянами сосенку, опустилъ ее подъ кобелъ и сразу нащупалъ мягкаго звѣря.

— Да ну, вставай… Земерзли всѣ! — крикнулъ онъ трясущимся голосомъ. — Ну, подымайся…

И онъ ударилъ звѣря. Медвѣдица рявкнула, однимъ движеніемъ могучей лапы переломила шестъ, но — не выходила…

— Значитъ, дѣти… — сказалъ дрожа, Гаврила.

Медвѣдицу уже ершилъ теперь Петро. Вотъ его шестъ, должно быть, больно задѣлъ звѣря, медвѣдица рявкнула, опять выбила шестъ изъ его рукъ, разомъ въ холодномъ облакѣ инея вылетѣла изъ берлоги и бросилась на Петро. Тотъ попятился, упалъ навзничь и медвѣдица была-бы на немъ, если бы Гаврила обломкомъ шеста не вытянулъ звѣря вдоль бока. Глухо рявкнувъ, она бросилась на Гаврилу. Но въ это мгновеніе облава, помѣтивъ мечущагося по сугробамъ чернаго звѣря, яростно заголосила, застучала палками по деревъямъ, забила въ «на смѣхъ» принесенные съ собой старые чугуны и разбитыя сковороды и медвѣдица, фыркнувъ, вздыбила, осмотрѣлась и — желая прежде всего отвести враговъ отъ дѣтей, — огромными машками пошла старымъ, осеннимъ слѣдомъ своимъ на-утекъ.

За молоденькой елкой, едва видной подъ снѣгомъ, что-то шевельнулось, стукнулъ выстрѣлъ и что-то обожгло шею звѣря. Медвѣдица коротко рявкнула отъ неожиданности и, оставляя по сугробамъ длинныя, красныя бусы, яростными машками пошла вправо. Разъ-разъ…. — сверкнуло изъ-за другой елки. Мимо!.. Разъ… Ударъ въ ногу, но легко…. Скорѣе, скорѣе!.. Еще два торопливыхъ выстрѣла…

«Что это? — думалъ, замирая, Сергѣй Ивановичъ. — Мажутъ? Ну, и слава Богу, Ты только сюда-то добирайся, а ужъ я тебя выпущу… — про себя обратился онъ любовно къ звѣрю. — Ну, выбирайся, выбирайся…».

Онъ вообще очень любилъ звѣря и всячески старался щадить его. И медвѣдя онъ рѣшилъ отъ заморскихъ гостей укрыть — только бы дошелъ звѣрь до него…. Но послѣ нелѣпаго выстрѣла Алексѣя Петровича — было слышно, какъ защелкала пуля высоко по стволамъ, — медвѣдица повернула на облаву. Мужики и бабы, въ совершенно непонятномъ остервененіи, забывъ рѣшительно о всякой личной опасности, съ дикой яростью набросились на нее и, уже уставшая отъ прыжковъ по глубокому снѣгу, медвѣдица снова повернула на цѣпь стрѣлковъ въ надеждѣ быстрымъ настискомъ прорвать ее. Но съ перваго номера снова увѣренно стукнулъ выстрѣлъ и съ разбитымъ въ мелкіе куски черепомъ медвѣдица ткнулась носомъ въ холодный, разсыпчатый и пахучій снѣгъ….

Облава, радостно разстроивъ ряды, бросилась по глубокому снѣгу къ звѣрю. Шуркая лыжами, подходили съ номеровъ стрѣлки. Русскій возбужденный говоръ мѣшался съ увѣреннымъ птичьимъ говоромъ американцевъ. Прибѣжали оба обкладчика, блѣдные, какъ смерть, отъ пережитыхъ волненій, съ огромными сіяющими глазами и все трясущіеся съ ногъ до головы. И сейчасъ же нашлись охотники лѣзть подъ кобелъ, и вытащили изъ ямы двухъ крошечныхъ, черненькихъ, въ бѣлыхъ галстучкахъ, медвѣжатъ, которые безсильно загребали въ воздухѣ своими лапками и сердито орали. Здоровый мужицкій хохотъ стоялъ въ бѣлыхъ чертогахъ лѣса.

— Во: ишь, какъ верезжитъ!.. — слышались голоса. — Сразу свою породу сказывать… А ногами-то, ногами-то, гляди, какъ загребать… А когтищи-то, а?

— А very fine beast… — разглядывая убитую медвѣдицу, сказалъ директоръ.

— Oh, yes, very fine indeed… — послышались голоса. — Is n’t it?

— Ну-ка, Липатка, поговори-ка съ ними по мерикански-то… — пустилъ кто-то. — Кто? Липатка-то? Онъ у насъ на всѣ языки можетъ… Ну-ка, Липаткъ, а?… Чего ты, дура, скѣсняешься?

Но Липатка, оборванный, въ лаптяхъ, съ дикими глазами, отмалчивался: потупившись, онъ смотрѣлъ на распростертую по взрытому, окровавленному снѣгу медвѣдицу и ему было жалко лѣсного звѣря-богатыря… И вспомнилось ему жаркое іюльское утро, когда онъ, за Исехрой, въ моховыхъ болотахъ налаживалъ пружки на глухарей и тетеревей, и вдругъ, почувствовавъ чью-то близость, вскинулъ глазами и обмеръ: неподалеку, среди бѣлыхъ кочекъ, стояла крупная, черная медвѣдица и недовѣрчиво смотрѣлъ на него. Затѣмъ, понявъ, что это свой, она удовлетворенно фыркнула и, не торопясь, потянула на боръ. И подсказало ему его дикое сердце, что это была она, и стало ему сумно… Хмурился и Сергѣй Ивановичъ: и ему это кровавое вторженіе чуждаго міра въ его лѣса было очень не по душѣ и, хотя начальствомъ и было ему вмѣнено въ обязанность оказывать высокимъ гостямъ всякое вниманіе, онъ смотрѣлъ на нихъ холодно и отдѣлывался только короткими, вѣжливыми фразами….

И гости по развороченному снѣгу пошли осматривать берлогу.

— Oh, what is it?

Надъ плещущимъ, рокочущимъ, звенящимъ среди бѣло-голубыхъ глыбъ льда Гремячимъ Ключемъ, на разубранныхъ снѣгомъ старыхъ еляхъ яркъ сверкали маленькіе образки и весело пестрѣли безчисленныя ленточки. Сергѣй Ивановичъ коротко объяснилъ это убранство Алексѣю Петровичу и тотъ перевелъ американцамъ. Они равнодушно посмотрѣли на столѣтнія ели — они ничего не поняли и даже и не желали понимать: что-то дикое, русское, что does not matter at all.

Между тѣмъ лѣсники, по распоряженію Сергѣя Ивановича, обносили замерзшую облаву традиціоннымъ стаканчикомъ. Мужики хлопали шкалики, рычали отъ удовольствія и галдѣли все больше и больше.

— Ну, Липаткъ… Чево-жъ ты?… — приставали они все къ Липаткѣ. — Переговори съ господами-то по-мерикански… А? Елды-булды — ишь, какъ наяриваютъ….

Сразу захмелѣвшій Гришакъ Голый, мещерскій обличитель, сдѣлалъ вдругъ ловкую «выходку» и плясовымъ говоркомъ пустилъ:

— Го-го-го-го… — раскатились мужики. — Айда, Гришакъ, въ ротъ тебѣ ногой!.. Го-го-го-го…

Послѣ короткаго, но шумнаго завтрака на тихой Ужвинской Стражѣ — осиротѣвшій старый Рэксъ просто не зналъ, куда и дѣваться отъ этого непріятнаго шума. — по бѣлой, сверкающей алмазами дорогѣ снова вытянулся длинный рядъ саней. На каждыхъ саняхъ, рядомъ съ ямщикомъ, на облучкѣ сидѣлъ лѣсникъ. Объиндѣвѣвшіе стражники и урядники скакали сзади на объиндѣвѣвшихъ лошадяхъ. Заливались веселымъ звономъ колокольчики и рокотали бубенчики и глухари. Встрѣчные мужики въ испугѣ торопливо валились со своими возами въ придорожные сувои и, снявъ шапки, долго смотрѣли вслѣдъ пышному поѣзду. А тѣмъ временемъ Гаврила съ Петромъ, получивъ оглушительную награду, снимали пышную шкуру съ fine beast. Они скрывали это другъ отъ друга и каждый отъ самого себя, но имъ было нехорошо и точно чего-то совѣстно… Тутъ же, на снѣгу, вертѣлся вкругъ нихъ любопытный Васька, старый воробей, и звонко заявлялъ, что онъ вотъ живъ, живъ, живъ….

И снова затихъ, занесенный снѣгомъ, старый лѣсъ. Только стайки синичекъ чуть звенѣли въ прекрасныхъ бѣлыхъ покояхъ, а когда бѣлка, прыгая, рушила съ лохматой вѣтви снѣгъ, весь покой наполнялся вдругъ нѣжнымъ, серебристымъ сверканіемъ. Изъ оврага вылѣзъ къ Гремячему Ключу матерой волкъ и долго нюхалъ взрытый и окровавленный снѣгъ. Онъ совсѣмъ приготовился было завыть, но вдругъ что-то жуткое ухватило его за душу и онъ, поджавъ полѣно, снова безшумно свалился въ глухой оврагъ…

А въ далекомъ Древлянскѣ въ это время въ ярко освѣщенной столовой губернатора въ великолѣпно сшитыхъ фракахъ кушали высокіе гости и, поднимая въ честь Новаго Года бокалы съ пѣняшимся шампанскимъ, на птичьемъ языкѣ своемъ увѣренно произносили тосты за преуспѣяніе своего огромнаго предпріятія и за дружескія отношенія двухъ великихъ и благородныхъ націй. Губернаторъ сперва и Алексѣй Петровичъ потомъ отвѣчали имъ тостами за процвѣтаніе великой заокеанской республики и они дружно кричали:

— Hip, hip, hip — hourrah!

И весь городъ, вся земля Русская сіяла въ звѣздной темнотѣ морозной ночи веселыми новогодними огнями, и съ наряднымъ звономъ колокольцевъ и бубенчиковъ носились въ холодной, искрящейся пыли тройки по улицамъ, и слышался счастливый смѣхъ…