Перунъ

XXI. — МЕРТВАЯ ЗЫБЬ

Была глухая ночь. Онъ сидѣлъ у своего письменнаго стола, въ старомъ привычномъ креслѣ и думалъ. Первый порывъ горя прошелъ и всталъ грозный вопросъ: что же дѣлать? И отвѣта не было. Все спуталось. Какъ на морѣ послѣ яркой вспышки бури еще долго катятся большіе, тяжелые, угрюмо-свинцовые валы мертвой зыби, такъ въ душѣ Льва Аполлоновича катились теперь одна за другой тяжелыя, угрюмыя мысли, и не было имъ конца, и не давали онѣ никакого результата. Да, тогда, на крейсерѣ онъ думалъ, что портъ, штиль, миръ это только подарокъ судьбы, а нормальное состояніе моряка это буря и бой, такъ и теперь въ тихомъ «Угорѣ» оказалось, что портъ, штиль миръ это только пріятная случайность, а нормальное состояніе человѣка это буря и борьба…

Первымъ порывомъ его было: не они передъ нимъ виноваты, молодые, жадные до жизни и счастья, а скорѣе онъ передъ ними тѣмъ, что, поддавшись искушенію, иллюзіи, онъ невольно сталъ имъ поперекъ дороги. И какъ-то само-собой получалось рѣшеніе: слѣдовательно, надо ему уйти, устраниться. Ибо виноватъ — онъ. Но за плечами его стояла уже пятидесятилѣтняя жизнь и опытъ ея говорилъ ему ясно, что цѣна этому «счастью» очень невысока: можетъ быть, когда пылъ первой страсти пройдетъ, черезъ мѣсяцъ, черезъ годъ они станутъ непримиримыми врагами, врагами на всю жизнь. А если даже этого и не случится, то кто знаетъ, какъ приметъ его жертву впечатлительный и въ душѣ благородный Андрей? Очень возможно, что его жертва отравитъ навсегда его послѣдующую жизнь, а, можетъ быть, даже и ея жизнь, несмотря на весь этотъ ея эгоизмъ и жажду жизни… Нѣтъ, это не выходъ, не рѣшеніе…

Рѣшеніе правильное можетъ быть построено только на нравственномъ началѣ, — твердо сказалъ онъ себѣ. Прекрасно. Но что же говорить ему въ данномъ случаѣ его нравственное начало? И это было неясно — опять-таки потому, что за плечами его стоялъ пятидесятилѣтній опытъ, вся жизнь, которую въ уединеніи «Угора» онъ успѣлъ основательно продумать. То, что раньше казалось совершенно яснымъ и безспорнымъ, въ послѣднее время, послѣ долгой и напряженной духовной работы, стало неяснымъ и часто очень сомнительнымъ. Вотъ въ послѣднее время онъ не разъ и не два продумывалъ, напримѣръ, свой поступокъ во время мятежа матросовъ на «Пантерѣ», который тогда представлялся ему и геройскимъ и правильнымъ. Какъ-то разъ ночью, точно нечаянно, онъ поставилъ себѣ вопросъ: «а что, если бы они, понадѣявшись на авось, не сдались бы тогда и не выдали мятежниковъ, — имѣлъ ли бы я, въ сущности, право взорвать судно?» Тогда, на крейсерѣ, отвѣтъ былъ ясенъ: да. И онъ, не колеблясь, взорвалъ бы корабль. А теперь вдругъ отвѣтъ получился совершенно иной: нѣтъ, взорвать тысячу человѣкъ, невѣжественныхъ и раздраженныхъ, онъ не имѣлъ никакого права, ибо они въ возмущеніи своемъ были правы. Они, живые люди, видѣли общій развалъ и страны, и флота подъ ударами безсмысленной войны, затѣянной кучкой преступниковъ-авантюристовъ, они видѣли страшную гибель эскадры адмирала Рождественскаго, которая была послана безумцами, засѣвшими у власти, на явную гибель, и ихъ, матросовъ, собственными головами эти безумцы играли такъ же безсовѣстно и беззаботно, — возставъ, они не только не дѣлали, въ сущности, ничего преступнаго, но какъ разъ наоборотъ: нравственное начало и предписывало имъ тогда поднять свой голосъ противъ беззаконниковъ и авантюристовъ. И онъ, капитанъ Столпинъ, долженъ былъ или возстать вмѣстѣ съ ними во имя справедливости и Россіи, или — застрѣлиться. А онъ могучимъ напряженіемъ воли снова подчинилъ ихъ гнилому, смердящему Петербургу и этимъ самымъ погубилъ своего сына, на котораго обрушилась темная месть покоренныхъ, но не смирившихся матросовъ…

Да, жизнь много труднѣе и сложнѣе, чѣмъ казалась она тогда, съ командорскаго мостика «Пантеры»!

Ну, а теперь? Возвратить ей свободу путемъ развода? Не говоря уже о совершенно невыносимой и совершенно недопустимой грязи всей этой процедуры, грязи, которой требуетъ отъ человѣка въ такихъ случаяхъ и государство, и церковь, это значитъ навсегда порвать связь съ Андреемъ и съ ней. И то, и другое тяжело и опять-таки, если эту жертву его приметъ Ксенія Федоровна — ему казалось, что она приметъ ее легко, — то приметъ ли ее Андрей?…

И тяжелыя, свинцовыя, безрадостныя мысли, какъ валы мертвой зыби, прокатывались его душой, и не было рѣшенія, и ниже, ниже, ниже склонялся онъ на грудь усталой и печальной, сильно посѣдѣвшей головой.

И вдругъ онъ насторожился: матросы съ озлобленными, упрямыми лицами всею своею тысячной массой бросились на штурмъ командирскаго мостика. Его рука невольно протянулась къ телефону, чтобы дать приказъ сыну въ крюйть-камеру, но — какая-то высшая сила сковала ее… И вотъ на его глазахъ были схвачены и перевязаны матросами всѣ офицеры крейсера. Его самого сильныя руки поволокли въ трюмъ и втиснули его, большого, тяжелаго, въ маленькую, тесовую клѣтку, въ которой обыкновенно держали куръ для офицерскаго стола. Ящикъ былъ не больше кубическаго метра размѣромъ и грубыя тесины больно рѣзали и напряженную спину его, и голову, и все тѣло ныло отъ тяжелаго, согнутаго положенія, и мучительно приливала кровь къ головѣ. Вокругъ него въ такихъ же клѣткахъ, какъ обезьяны, сидѣли другіе офицеры крейсера, а какъ разъ напротивъ его — сынъ, Володя, блѣдный, весь въ крови. И крейсеръ сдѣлался весь вдругъ какъ стеклянный и ему изъ клѣтки было видно все, что на немъ происходить. Въ кають-компаніи засѣдалъ военно-морской судъ, весь состоящій изъ матросовъ. И офицеровъ по очереди вводили въ каютъ-компанію и, издѣваясь надъ ними всячески, присуждали ихъ къ самымъ ужаснымъ наказаніямъ: однихъ вѣшали по мачтамъ, другихъ, привязавъ къ ногамъ ихъ снаряды, бросали черезъ бортъ въ море, третьихъ, связавъ по рукамъ и по ногамъ, швыряли въ раскаленныя, ревущія топки крейсера…

И вдругъ дверь его кабинета — это было очень странно, но это было такъ: стеклянный крейсеръ «Пантера» и его кабинетъ, какъ оказывалось, было одно и то же, — отворилась и въ трюмъ-кабинетъ вошелъ его вѣстовой Юфимъ Омельченко, славный, добродушный хохолъ, который нѣкогда сбѣжалъ съ крейсера и пропалъ безъ вѣсти. Омельченко оглядѣлъ удовлетворенно измученныхъ людей-обезьянъ въ клѣткахъ и, мотнувъ головой, сказалъ:

— Ну, вотъ и ладно… Въ самый разъ…

Левъ Аполлоновичъ ужаснулся: что въ самый разъ? Эти клѣтки? Эти издѣвательства? Эти муки невѣроятныя? И, точно угадавъ его мысль, Омельченко повернулся къ нему и проговорилъ:

— А какъ же? Вы тысячи лѣтъ держите людей въ такихъ клѣткахъ и хоть бы что… Попробуйте теперь сами, сладко ли это?

Со всѣхъ сторонъ изъ клѣтокъ на Омельченко вопросительно, съ мукой смотрѣли налившіеся кровью глаза людей-обезьянъ, а онъ продолжалъ разсудительно и спокойно:

— А нѣшто крейцеръ-то вашъ не клѣтка для насъ былъ? Вѣдь мы, люди все молодые, здоровые, веселые, жить хотѣли, а вы приковали насъ къ пушкамъ вашимъ, вы не позволяли намъ ни думать, ни чувствовать по своему, какъ намъ хотѣлось, а единственное слово человѣческое, которое вы отъ насъ требовали, было «такъ точно», хотя бы все было и не такъ, и не точно. А потомъ поведете вы насъ незнамо куда и незнамо зачѣмъ — вонъ какъ матросовъ Рождественскаго, — да и потопите въ морѣ чужомъ… И для того, чтобы сняли вы вашу власть съ людей и выпустили души ихъ изъ клѣтокъ опоганенныхъ, вотъ и дано вамъ испить чашу эту до дна — какъ слѣдоваить, по закону…

И вдругъ сынъ, Володя, содрогаясь отъ ужасай дико вращая глазами завылъ, какъ волкъ въ капканѣ желѣзномъ, такъ страшно завылъ, что вся душа Льва Аполлоновича оледенѣла. И росъ этотъ звѣриный вой все больше, все страшнѣе… Левъ Аполлоновичъ бросился къ нему и — проснулся въ кабинетѣ на креслѣ. На стѣнѣ, надъ диваномъ, теплились, рдѣя, розовато-золотистые зайчики восходящаго солнца. Вокругъ тяжело воняло остывшей керосиновой копотью отъ потухшей лампы. Левъ Аполлоновичъ посмотрѣлъ вокругъ себя мутнымъ, усталымъ взглядомъ и первое, что ему рѣзко вспомнилось, былъ волчій, страшный вой сына въ клѣткѣ. Морозъ прошелъ широко по его душѣ, сотрясая все.

— Слава Богу, слава Богу, что это былъ только сонъ!.. — подумалъ онъ съ облегченіемъ. — Слава Богу, что онъ уже умеръ и уже не можетъ пережить этого никогда…

Все тѣло ныло отъ безсонной ночи въ креслѣ, но безконечная апатія сковывала волю Льва Аполлоновича и онъ, вмѣсто того, чтобы перейти на диванъ, снова склонилъ голову на грудь и закрылъ глаза. Но сонъ не пришелъ къ нему болѣе и снова въ душѣ его покатились сѣдыя волны мертвой зыби, мысли о томъ, что онъ не рѣшилъ, но что рѣшить было надо.

— Можно? — раздался за дверью свѣжій голосъ Ксеніи Федоровны.

— Да, да, пожалуйста…

Она вошла, свѣжая, молодая, прелестная. Обыкновенно онъ при утренней встрѣчѣ цѣловалъ ее въ щеку, но теперь онъ сдѣлалъ видъ, что роется въ ящикѣ. Она замѣтила умыселъ и сердце ея тревожно забилось.

— Чай готовъ… — сказала она только.

— Пришлите мнѣ его, пожалуйста, сюда съ Варварой… — сказалъ онъ. — Я занятъ и мнѣ не хочется развлекаться… И вотъ что еще, Ксенія Федоровна… — вдругъ рѣшился онъ покончить разомъ все и — оборвалъ: онъ не зналъ, что ей сказать.

— Ну, что же вы хотите сказать? — вспыхнула она, какъ огонь.

— Нѣтъ, пока ничего… — смутился онъ. — Лучше потомъ…

Онъ смущенно посмотрѣлъ на нее и она вдругъ съ ужасомъ поняла, что онъ знаетъ все. Она справилась съ собой и, пожавъ плечами, вышла. Все, что говорила она наканунѣ о кострѣ, о правѣ на счастье, о свободѣ, вдругъ потеряло всякое значеніе въ эту минуту: вся горящая, какъ въ огнѣ, пристыженно поникнувъ прекрасной золотистой головкой, ничего отъ волненія не видя предъ собой, она вышла на залитую утреннимъ, радостнымъ блескомъ террассу. Тамъ шумѣлъ на столѣ самоваръ, все было такъ чисто, уютно, привычно и въ то же время какъ-то уже чуждо. И нѣжился на солнышкѣ старый паркъ, весь въ парчѣ осени, и яркими фонариками горѣли пышные георгины, и изъ бѣлой вазы посрединѣ росистой клумбы неподвижнымъ огненнымъ водопадомъ падали косматыя настурціи…

А передъ ней черной загадкой стояло ея будущее. Непобѣдимая любовь къ одному и это тяжелое, сложное, непобѣдимое чувство къ другому: тогда… онъ зналъ тогда о ея рискованномъ романѣ съ этимъ кирасиромъ и все же не остановился… И развѣ упрекнулъ онъ когда ее? Развѣ не поставилъ онъ ее твердо на ноги въ жизни?… И она безъ всякой мысли смотрѣла передъ собой въ какую-то черноту и на глаза просились слезы: нѣтъ, нѣтъ, красивыми и гордыми словами мучительныхъ вопросовъ жизни не разрѣшить, видно!

— Баринъ приказали подать имъ чаю… — строго поджимая сухія губы, проговорила сзади горбунья. — Велѣли покрѣпче…

И пока она, ничего не видя предъ собой, машинально наливала чай, Варвара, стоя сзади, съ ненавистью, съ отвращеніемъ смотрѣла на ея красивый затылокъ, весь въ путаницѣ прелестныхъ золотистыхъ волосъ. Варвара подозрѣвала, что изступленныя молитвы Наташи, ея мучительные порывы изъ «Угора» въ монастырь, ея безсонныя ночи и слезы находятся въ какой-то тѣсной связи съ этой «мишухой», которая вторглась, неизвѣстно зачѣмъ и какъ, въ тихую жизнь «Угора», и это было чрезвычайно противно ей. Варварѣ казалось, что главное въ «Угорѣ» это она, Варвара…