Перунъ

XVI. — НОЧЬ ПОДЪ ИВАНА КУПАЛУ

Подходилъ Ивановъ день. Петро переживалъ непріятныя колебанія: съ одной стороны хотѣлось ему подкараулить, какъ цвѣтетъ папоротникъ, а затѣмъ, съ завѣтнымъ цвѣткомъ въ карманѣ, пойти подъ Вартецъ поискать кладъ, а съ другой стороны было очень боязно. Петро совсѣмъ не былъ трусливъ: и съ медвѣдемъ встрѣчался носомъ къ носу не разъ, и на раненого матерого волка бросался безъ малѣйшаго колебанія, но тутъ было нѣчто большее, чѣмъ медвѣдь или волкъ: неизвѣстное, таинственное. Наконецъ, поколебавшись достаточно, Петро сказалъ себѣ: «Э, гдѣ наше не пропадало!» и, хотя въ словахъ этихъ не было, въ сущности, рѣшительно никакого смысла, колебанія Петро кончились: онъ рѣшилъ попытать счастья.

Рѣшивъ попытать счастья, Петро сталъ фантазировать: что онъ сдѣлаетъ, когда найдетъ кладъ. Онъ рѣшилъ купить себѣ тогда серебряные часы съ цѣпочкой, тульскую централку двѣнадцатаго калибра и новый картузъ, непремѣнно съ блестящимъ козырькомъ. А Дуняшѣ — ахъ, и хороша дивчинка! — платье полушелковое, платокъ и колечко. А помимо всего этого онъ выпишетъ себѣ всякихъ прейскурантовъ прямо безъ числа, ворохами. Онъ такъ привыкъ наслаждаться изображенными въ прейскурантахъ богатствами платонически, что ему и въ голову не приходило увеличить, въ случаѣ удачи съ кладомъ, списокъ своихъ пріобрѣтеній…

Наконецъ, подошелъ и завѣтный вечеръ. Все затихло — только гдѣ-то за наличникомъ все возился и ссорился со своей воробьихой Васька, старый воробей. Наконецъ, затихъ и онъ. Въ черно-бархатномъ небѣ затеплились, зашевелились звѣзды. Кое-гдѣ по деревнямъ, на выгонѣ, молодежь разложила костры и стала прыгать черезъ огонь, веселясь, но совершенно не зная, что это они, въ сущности, дѣлаютъ: они забыли, что тысячу лѣтъ тому назадъ это было вѣнчальнымъ обрядомъ… И тихо зажглись въ дремлющей травѣ зелененькіе огоньки свѣтляковъ, — точно кто изумруды на полянѣ растерялъ…. И жутко, тихо, точно насторожившись, стоялъ темный лѣсъ…

Дуняша — она была чрезвычайно ревнива, — безпокойно заметалась: Петро куда-то исчезъ. Ни ей, ни кому другому онъ не сказалъ о своемъ предпріятіи ни слова и, снявъ крестъ, — онъ полагалъ, что такъ будетъ лучше, — съ замирающимъ сердцемъ, онъ быстро шагалъ съ лопатой на плечѣ едва видными въ свѣтѣ звѣздъ лѣсными дорогами и тропками къ далекому, сумрачному Вартцу, высокой, но пологой горѣ, которая хмуро поднималась надъ лѣсной пустыней…

По окрестнымъ деревнямъ издавна ходило глухое преданіе, что въ старину держалась на Вартцѣ шайка разбойниковъ, которые и закопали гдѣ-то на горѣ свои несмѣтныя сокровища. Мужики говорили о закопанныхъ богатствахъ такъ, что если вся Древлянская губернія цѣлые десять лѣтъ ни пахать, ни косить, ни на заработки на сторону ходить не будетъ и будетъ подати всѣ исправно вносить, и будутъ всѣ мужики и бабы въ шелку ходить, то и тогда не прожить древлянцамъ разбойничьяго богатства! И не разъ, и не два, а многія сотни разъ пробирались смѣльчаки лѣсными тропами съ лопатой къ завѣтному Вартцу и пытали тамъ свое счастье. У подошвы горы, на полночь, лежалъ огромный, величиною съ добрую крестьянскую избу, валунъ, блестящій и гладкій, совершенно одинъ, — точно вотъ онъ съ неба упалъ. И вкругъ этого-то вотъ страннаго камня и рыли лѣсные люди землю — и на семь шаговъ, и на тринадцать, и на сто, и на полночь, и на восходъ, и на заходъ, и на красную сторону. И по ямкамъ этим видно было, что большимъ терпѣніемъ искатели не обладали и что тяжелая работа быстро отрезвляла и самыя пылкія головы: рѣдкая ямка и среди старыхъ, совсѣмъ заросшихъ, и среди совсѣмъ свѣжихъ была больше двухъ аршинъ… Но кладъ не давался никому, — старики говорили, что надо знать слово…

И не только скрытое золото привлекало людей на Вартецъ: въ жуткомъ и глухомъ оврагѣ билъ тутъ изъ горы древлій, чистый и студеный Гремячій Ключъ, открывшійся, какъ говорило сѣдое преданіе, отъ громовой стрѣлы и отсюда протекавшій въ Ужву, въ которую и впадалъ онъ около Спаса-на Крови. Ледяная вода ключа помогала при всякихъ дѣтскихъ болѣзняхъ, въ особенности же отъ «кумохи»: такъ звали тутъ упорную дѣтскую лихорадку. И всякій разъ, какъ разныя домашнія средства не помогали заболѣвшему ребенку, мать, творя молитву, лѣсной тропой — звонкія, торныя были эти тропы, — несла его въ лѣсную глушь и купала его въ студеной, гремячей, святой водѣ, а, выкупавъ, чтобы отдарить незримый духъ святого ключа, она вѣшала на вѣковыхъ еляхъ, обступившихъ ключъ, — ихъ никто не осмѣливался срубить, или образокъ какой махонькій, или же ленточку яркую. Дѣти иногда и выздоравливали, а чаще помирали, но и такъ и эдакъ это была «развязка», облегченіе, милость Господа, прибравшаго въ селеніяхъ праведныхъ чистую дѣтскую душу. И потому крѣпко любили бабы Гремячій Ключъ и тысячами пестрѣли и сіяли ихъ дары на косматыхъ вѣтвяхъ старыхъ елей въ глубинѣ угрюмаго темнаго оврага…

Тихо, осторожно, стараясь не шумѣть ногами по узловатымъ корнямъ, Петро шелъ по направленію къ Гремячему Ключу: тамъ по сырому оврагу росло много папоротника и тамъ онъ рѣшилъ выждать страшный и желанный моментъ его вѣщаго цвѣтенія. Онъ шелъ и зорко вглядывался въ темноту, и чутко, чутко вслушивался въ тишину лѣсную не только ухомъ, но какъ-то всѣмъ существомъ своимъ. Но ничего не было видно, кромѣ звѣздъ, которыя плыли надъ косматыми вершинами, и ничего не было слышно, кромѣ скораго біенія его сердца да тѣхъ неясныхъ лѣсныхъ шороховъ, которые Петро часто слышалъ на ночныхъ охотахъ и которые были жутки всегда, а теперь въ особенности. Но онъ крѣпко держалъ себя въ рукахъ и все шелъ и шелъ своимъ скорымъ, почти безшумнымъ охотничьимъ шагомъ…

Вотъ, наконецъ, и Вартецъ, и густой, пряный запахъ болотной сырости, и жуткая, жуткая тишина, а среди этой тишины — серебристый, немолчный рокотъ, и плескъ, и звонъ Гремячаго Ключа. Нѣмые папоротники неподвижно застыли въ сумракѣ, точно готовясь къ великому таинству. Кое-гдѣ, какъ упавшія съ неба звѣзды, свѣтились огоньки ивановскихъ червячковъ. И слышались шорохи непонятные, и точно вздохи чьи-то осторожные, и шепоты, и мнилось, что смотрятъ изъ чащей глаза, жуткіе, свѣтлые, круглые лѣсные глаза, какихъ и не бываетъ, — и оттуда, и отсюда, и со всѣхъ сторонъ, а въ особенности сзади… И загнувшійся къ восходу хвостъ Большой Медвѣдицы показывалъ, что страшная полночь уже недалеко…

Петро сѣлъ на поваленную бурей ель, приготовилъ чистый платокъ, въ который онъ завернетъ огненный цвѣтокъ папоротника, и сталъ ждать. Смерть хотѣлось свернуть собачью ножку и покурить, но было это почему-то страшно: надо было — и не надо, собственно, а иначе было нельзя, — слушать, смотрѣть, замирая душой, во всѣ стороны. Вотъ гдѣ-то въ оврагѣ громко заоралъ филинъ-пугачъ. Петро отлично зналъ, что это филинъ, да, но тѣмъ не менѣе такѣ же несомнѣнно чувствовалъ онъ, что въ дикихъ крикахъ зловѣшей птицы было сегодня что-то особенно значительное, точно предостерегающее…

И послышался едва уловимый шелестъ вѣтвей, и потрескиваніе точно подъ чьей-то крадущейся ногой, старыхъ сучковъ и Петро, весь блѣдный и захолодавшій, чуть повернуль туда, на звуки голову и вдругъ по лѣсу что-то тяжело понеслось съ великимъ шумомъ. Что это? Лось? Но лоси ночью лежатъ, а, кромѣ того, и не шумитъ такъ осторожный лось никогда. Лѣшій? Господи, спаси и помилуй!.. Морозъ желѣзный, январскій сковалъ вдругъ всю душу Петро и волосы на головѣ его зашевелились… И вдругъ кругомъ все точно вспыхнуло золотисто-голубымъ огнемъ. Петро, задыхаясь, вскочилъ: зацвѣлъ! Нѣтъ: то звѣзда падучая съ неба туда, къ монастырю, скатилась… И что-то сразу сорвалось въ душѣ Петро и полный страха, блѣдный, съ круглыми глазами, онъ понесся лѣсомъ къ далекому дому…

Что-то бросалось ему съ обѣихъ сторонъ подъ ноги, стараясь уронить его, что-то хватало его за руки, что-то кричало, звенѣло, ухало и свистѣло со всѣхъ сторонъ ему въ уши и онъ, едва переводя горячее, сухое дыханіе, только твердилъ: «Господи Исусе… Микола Угодникъ… Чуръ меня, чуръ… Матушка-заступница, чуръ меня… Онъ не помнилъ ни дороги, ни того, что съ нимъ это время было, а только какимъ-то звѣринымъ чутьемъ угадывалъ онъ въ жуткихъ лѣсныхъ чащахъ, гдѣ разгулялась въ ночи всякая нечисть, путь къ дому… Онъ изнемогалъ, онъ почти валился съ ногъ, еще немного и онъ задохнется… Но вотъ и знакомая широкая поляна, и смутные силуэты построекъ на звѣздномъ небѣ, и мягкій ровный свѣтъ синей лампы въ комнатѣ Сергѣя Ивановича, который всегда сидѣлъ за полночь…

Петро, весь дрожа, облегченно вздохнулъ всей своей широкой грудью. Онъ едва на ногахъ держался, въ головѣ его стоялъ звонъ, какъ на Святой въ городѣ, и въ глазахъ расходились радужные круги. Нѣтъ, — стояло въ его головѣ, — нѣтъ, дудки! Никакихъ прискурантовъ больше не возьму, чтобы итти на такое дѣло!.. Да погоди… — говорилъ ему какой-то насмѣшливый голосъ разсудительно. — Что же случилось?.. Ничего страшнаго и не было, — такъ, самъ ты только дурака свалялъ…» Но Петро не слушалъ его: нѣтъ ужъ, извините, больше не проведешь!.. И днемъ-то теперь близко къ проклятому мѣсту не подойду, а не то что…

На крылечкѣ господскаго дома неподвижно сидѣла какая-то тѣнь. Петро, оправившись, подошелъ поближе поглядѣть, кто это. И сердце тепло подсказало: Дуняша…

— Ты что это тутъ полуношничаешь? — ласково сказалъ ей Петро.

Дуняша молчала.

— Хиба ты оглохла? А?

Петро считалъ свой родной, хохлацкій языкъ «мужицкимъ» языкомъ и всегда говорилъ, какъ полагается, «по благородному», но въ минуты волненія онъ неизмѣнно срывался и выпускалъ словечки малороссійскія. Дуняшѣ эти словечки очень нравились, хотя и были иногда смѣшны, но теперь отвѣтомъ ему было молчаніе. Петро началъ сознавать свою вину.

— Ну, что молчать-то?… Дуняшъ, а?

Онъ попытался взять ее за руку. Она рванула въ сердцахъ руку назадъ и язвительно, сухо проговорила:

— Идите разговаривать туда, гдѣ вы сичасъ были… Безсовѣстный! — жарко вдругъ вырвалось у нея. — Измѣншикъ!

И Петро услышалъ звуки подавленнаго рыданья. Что-то точно оборвалось въ его душѣ. Онъ не выносилъ, когда кто говорилъ ему вы, а въ особенности Дуняша. И было совершенно ясно: онъ во всемъ виноватъ…

— Да будетъ тебѣ… — съ ласковой укоризной протянулъ онъ. — Я… я… за папортникомъ ходилъ: завтра Ивановъ день, вѣдь… платье полушелковое сшить тебѣ хотѣлъ, и платокъ ковровый купить, и колечко… И сережки еще… — привралъ онъ для пушей важности.

— За папортникомъ?! — подняла она къ нему свое блѣдное, искаженное страданіемъ лицо. — За папортникомъ?.. Это вы дурамъ мещерскимъ или вошеловскимъ разсказывайте, а я… а я… — задохнулась она. — Знаю я эти папортники!.. Ишь, какой тожа ловкачъ выискался: папортникъ!

Но въ душѣ ея что-то точно смягчилось: если это и неправда, то правдоподобно, а это очень много значитъ. Но она, зло отвернувшись, молчала: не наказать Петро за свое безпокойство, за свою муку было бы непростительно. А онъ, почуявъ оттаиваніе, сѣлъ рядомъ съ ней, но ступенькой ниже, и ласково говорилъ ей всякія слова — какъ голубь дикій въ лѣсной чащѣ: турлы-урлы… урлы-турлы…, безъ конца. И Дуняша изъ всѣхъ силъ крѣпилась, чтобы не броситься ему на шею, но когда онъ осмѣлился взять ее за руку, она снова сердито рванула ее:

— Идите къ вашимъ мещерскимъ!

И опять, еще убѣдительнѣе, началъ Петро: турлы-урлы… урлы-турлы… И черезъ какіе-нибудь четверть часа темная парочка, обнявшись, тихо ушла по росистой травѣ за сараи, потомъ дальше, въ темный лѣсъ, гдѣ совсѣмъ не было ужъ такъ страшно, — развѣ чуть-чуть только, для того, чтобы покрѣпче прижаться одинъ къ другому…

— Турлы-урлы… — убѣдительно говорилъ Петро тихонько. — Урлы-турлы-курлы…

И въ необъятномъ, черномъ, усыпанномъ звѣздами чертогѣ, среди пахучихъ травъ, на теплой землѣ они шли и шли, сами не зная, куда…

На другое утро за чаемъ съ горячими пирогами — было воскресенье, — Петро сталъ разсказывать Гаврилѣ, Маринѣ и принесшей пироги Дуняшѣ, которая никакъ не могла не улыбаться и глаза которой смущенно, но неудержимо смѣялись, сіяли и грѣли, о своихъ похожденіяхъ. Разсказывать о походѣ за папоротникомъ такъ, какъ все было, значило прежде всего разочаровать слушателей, значитъ, не доставить имъ никакого удовольствія, а, ежели такъ, то, стало быть, и разсказывать не за чѣмъ. И потому Петро разсказывалъ такъ:

— Ну, иду, значитъ… А темь это, хоть глаза выколи… И словно волки гдѣ воютъ цѣлымъ табуномъ, да какъ-то эдакъ чудно, индо морозъ по спинѣ полозитъ… Ну, пришелъ я къ Вартцу, — тамъ папротнику-то сколько! — сѣлъ на пенекъ, сижу, жду, а сердце такъ вотъ и колотится, словно выпрыгнуть хочетъ. Засвѣтится это въ травѣ, бросишься, — нѣтъ, червячекъ этотъ самый… Отойдешь, въ другомъ мѣстѣ засвѣтится, туда бросишься — опять червячекъ! Обманываетъ, значитъ, пытаетъ… И вдругъ весь оврагъ какъ освѣтится, — точно вотъ ометъ соломы сухой загорѣлся! Оборотился, гляжу: на одномъ папротникѣ точно уголекъ вдругъ зардѣлся, такъ и горитъ вотъ, такъ и пышетъ… Подстелилъ я подъ него живымъ манеромъ платокъ, рванулъ его подъ корень, завернулъ кое-какъ, за пазуху сунулъ да ходу! А за мной какъ зареветъ на тысячи голосовъ: держи его, держи! Я еще пуще… И не оглядываюсь: потому оглянешься, такъ не только цвѣтокъ твой пропадетъ, а и самому не сдобровать… Н-ну, бѣгу… Вылетѣлъ это на дорогу — жарь! И вдругъ слышу, сзади тройка съ колокольцемъ летитъ, ажъ гудеть все кругомъ: «берегись… берегись!» Врешь, думаю, не обманешь, нечистая сила! Бѣгу, не оглядываюсь… А тройка вотъ такъ и настигаетъ: за самой спиной, слышу, лошади храпятъ, ажъ шеѣ жарко, и колокольчикъ такъ вотъ и захлебывается… Врешь, думаю, ни за какія не обернусь… Только подумалъ и пропала тройка, словно вотъ ея и не было. Тутъ изъ лѣсу волки выскочили, за мной пустились, — вотъ, вотъ схватятъ… Нѣтъ, выдержалъ и тутъ, не обернулся… И волки пропали… И такъ тихо вдругъ стало, точно и не было ничего. А я ужъ изъ силъ выбиваюсь, въ груди ровно вотъ молотомъ кто бьетъ, дыханіе спирается, въ глазахъ круги зеленые ходятъ… Неужели, думаю, отстала нечистая сила? Ну, сбавилъ я это рыси маленько, а потомъ и вовсе шагомъ пошелъ. Щупаю это платокъ за пазухой — тутъ! Что, думаю, взяла нечистая сила? И вдругъ… и вдругъ сзади гдѣ-то, съ Ужвы кричитъ словно кто. Остановился я, слушаю. «Ой, батюшки, помогите, тону! Ой, спасите!..» Такъ вотъ за сердце меня и ухватило: человѣкъ погибаетъ! Обернулся это я да бѣгомъ подъ берегъ… И только это обернулся я, какъ вдругъ на весь лѣсъ: ха-ха-ха-ха… — какъ захохочетъ!.. Ажъ волосъ на головѣ у меня дыбомъ сталъ, ей Богу, — до чего страшно!.. Хвать это я за пазуху, а цвѣтка и слѣдъ простылъ… Страхомъ нечистая сила не взяла, такъ жалостью взять ухитрилась….

У слушателей точно кто натянутыя струны въ душѣ спустилъ. Разсказъ имъ понравился чрезвычайно. Такъ пишется — всегда — исторія дѣяній человѣческихъ и всегда съ большимъ успѣхомъ. О второй половинѣ ночи подъ Ивана Купалу, когда онъ собственно кладъ нашелъ, Петро разсказывать не сталъ, — объ этомъ разсказывала его улыбка, которую онъ никакъ не могъ сдержать, да глаза сіяющіе, ласковые, счастливые. Но понимала эту улыбку и этотъ нѣмой языкъ глазъ только Дуняша одна и въ выраженіи ямочекъ ея было много нѣжнаго счастья…

И Петро, наѣвшись пироговъ и напившись чаю, чтобы завершить блаженное состояніе свое достойнымъ образомъ, усѣлся на солнышкѣ и взялся за свои прискуранты: и на будильники, и на церковныя облаченія, и на охотничьи принадлежности, и на дамское бѣлье, и на велосипеды… А Дуняша, то и дѣло разсыпаясь счастливымъ смѣхомъ, разсказывала Марьѣ Семеновнѣ о томъ, какъ Петро искалъ сегодня ночью кладъ. Марья Семеновна неодобрительно слушала: въ ней жило врожденно-уважительное отношеніе къ нечистой силѣ и никакого легкомыслія она въ этой области не допускала.

— А у тебя что юбка-то на солнышкѣ виситъ, чуть не до пояса мокрая? — вдругъ строго взглянула на разсказчицу Марья Семеновна. — Или и ты тоже клада по лѣсу искала?

— Я?! — вспыхнула Дуняша. — Что это вы, Марья Семеновна? Я только кругъ дома разъ, другой обошла… Скажете тоже…

Марья Семеновна выразительно погрозила ей пальцемъ:

— Смотри у меня, дѣвка!