Перунъ

VI. — ВОСКРЕСЕНIЕ ПЕРУНА

Пестрая толпа богомольцевъ быстро растекалась во всѣ стороны: одни торопились къ перевозу, другіе скрывались въ лѣсу, третьи шли навѣстить знакомыхъ сестеръ, а нѣкоторые на кладбище провѣдать своихъ покойничковъ. Левъ Аполлоновичъ съ Иваномъ Степановичемъ пошли къ игуменьѣ, а Сергѣй Ивановичъ съ Ксеніей Федоровной и Андреемъ, напившись чудеснаго молока съ вкуснымъ монастырскимъ хлѣбомъ, пошли, наслаждаясь солнцемъ, вокругъ старыхъ стѣнъ обители, боромъ, къ рѣкѣ. Сергѣй Ивановичъ давно уже сдружился съ Андреемъ, но сегодня бесѣда ихъ что-то не клеилась: Сергѣй Ивановичъ то торжествовалъ внутренно, то мучился и не зналъ, что дѣлать, ибо всѣ дороги его жизни вели теперь только въ одну сторону, въ эту тихую обитель надъ зеркальной гладью точно зачарованной лѣсной рѣки, къ ногамъ этой далекой въ своемъ строгомъ одѣяніи монахини дѣвушки съ глазами цвѣта вешняго неба. Прежде всего покоя искалъ онъ въ этой зеленой крѣпости лѣсовъ, но онъ потерялъ покой: стоило ему только вспомнить это неуловимое мерцаніе длинныхъ рѣсницъ на миломъ лицѣ, какъ горячіе гимны гремѣли въ его сердцѣ, но смотрѣлъ онъ на эти бѣлыя, старыя, суровыя стѣны и торжество его смѣнялось отчаяніемъ… И какая-то тягота и напряженіе точно сковывало и Андрея и даже Ксенію Федоровну — точно подошли они оба къ краю пропасти и не могли ни итти дальше, ни отойти прочь…

А на томъ берегу, по солнечнымъ дорогамъ, среди цвѣтущихъ поемныхъ луговъ шла большая ярко-пестрая толпа дѣвушекъ и съ пѣніемъ плясала вокругъ разряженной въ пестрыя ленты березки, которую несли въ головѣ толпы. Дѣвушки уже не знали, забыли, что значить эта разряженная, тысячелѣтняя березка, но отъ этого ни ихъ пѣсни, ни пляски были не менѣе веселы…

— Жарко… Я что-то устала… — сказала Ксенія Федоровна. — Сядемъ…

И они сѣли на самомъ берегу сверкающей на солнцѣ Ужвы, среди разбросанныхъ крупныхъ валуновъ, подъ крутымъ обрывомъ, на которомъ стоялъ монастырь.

— Когда же вы отправляетесь на сѣверъ? — спросилъ Сергѣй Ивановичъ своего друга.

— На этихъ дняхъ… — отвѣчалъ тотъ, щуря глаза на золотыхъ зайчиковъ въ мелкой ряби рѣки. — Мы хотимъ на этотъ разъ забраться куда поглуше…

— Вотъ хоть убей меня, не могу понять этой страсти къ мертвечинѣ! — съ непонятной досадой воскликнула Ксенія Федоровна. — Понимаю охотника, велосипедиста, врача, инженера, артиста, который отдается своему дѣлу со страстью, но это ковыряніе въ мертвомъ мусорѣ — не понимаю! Тамъ обрывокъ уже мертвой пѣсни запишетъ, тамъ поговорку выкопаетъ, которую никто ужъ и не знаетъ, тамъ словечко заплеснѣвѣлое, и радуется… А результатъ? Узналъ, что въ нашей Мещерѣ тысячу лѣтъ тому назадъ жила Чудь и что — какъ это тамъ? — людьми часто правятъ силы, которымъ человѣкъ не знаетъ даже и имени… А что изъ этого? Ничего, «такъ»… А рядомъ, мимо бѣжитъ жизнь, живая, нарядная, пестрая…

— И эта историческая жизнь такая же живая, нарядная, пестрая… — отозвался Андрей. — Слова… Слова такъ же живутъ, какъ бабочки, цвѣты или мы съ вами… Слова, какъ люди, рождаются, борются, старѣютъ и умираютъ, какъ у людей, у каждаго изъ нихъ есть своя особая біографія, какъ у людей у нихъ есть лица, то милыя, влекущія, то сумрачныя, отталкивающія, какъ у людей, у каждаго изъ нихъ есть своя особая таинственная душа. И какъ и у людей, таинственно ихъ рожденіе и таинственна ихъ смерть. Есть слова-дѣти, при рожденіи которыхъ мы присутствовали, какъ витализмъ, напримѣръ, футуризмъ, аэропланъ и пр., а многія другія — дряхлые старички, которые доживаютъ тихонько свой вѣкъ на нашихъ невнимательныхъ глазахъ, какъ какая-нибудь «тріодь», «сумный», «городище» или странный для насъ «перочинный» ножъ. И у насъ «Перунъ» умеръ, а у галичанъ — живъ: такъ называется тамъ и до сихъ поръ молніи, ударившая во что-нибудь. Есть слова получившія сразу всемірную извѣстность и право жительства во всѣхъ языкахъ, какъ «трэстъ», «растакуэръ», «автомобиль», и есть слова, которыя отъ рожденія поселились въ зеленой, провинціальной глуши, какъ нашъ древлянскій «пыринъ»[1], напримѣръ, или волжскій «стрежень» или наше древлянское «вырево»…

— А что это такое «вырево»? — съ ласковой насмѣшкой, глядя въ его оживившееся лицо, спросила Ксенія Федоровна.

— У крестьянъ нашихъ это длинная, затяжная ссора, канитель, чепуха… — сказалъ оживившійся Андрей. — Слова… Да это волшебный міръ! Царство ихъ — сверкающая розсыпь, которою я не устаю никогда любоваться, наслаждаюсь ихъ звуками, наслаждаюсь ихъ душами. Вѣдь каждое слово это какое-то милое окошечко въ манящую таинственную безконечность духа человѣческаго. А какъ радостно бываетъ иногда разгадать слово! Вотъ недавно понялъ я, что такое «опенки»: о въ на нашемъ языкѣ всегда означаетъ окруженіе, округъ, вокругъ, а затѣмъ идетъ пень и получается, что опенки это только о-пеньки, то есть, тѣ, что растутъ вокругъ пня, то есть, какъ разъ то, что и составляетъ самый яркій признакъ этого милаго, веселаго, дружнаго грибка. Точно такъ же подушка это то, что кладутъ подъ ушко, а нѣмецъ происходитъ отъ нѣмой, ибо онъ ничего не можетъ сказать… И не странно ли, что Богъ, богатырь и богатство имѣютъ, повидимому, одинъ корень? И развѣ не смѣшно немножко, что начальство, началитъ — т. е. наказывать — и начало тоже, видимо, отъ одного корня? И у каждаго есть или, по крайней мѣрѣ, должно быть слово или немногія слова, которыя онъ произноситъ только въ самыхъ глубинахъ души своей, куда, какъ въ скинію Господню, не имѣетъ права входить никто, и есть, наоборотъ, слова, которыя я, напримѣръ, готовъ повторять безъ конца, въ которыхъ я слышу сладкую волнующую музыку, ту вѣчную поэму творенія, тотъ утренній вѣтеръ, который, по словамъ Торо, слышутъ только немногія уши… И, можетъ быть, долгъ каждаго дѣйствительно культурнаго человѣка состоитъ въ томъ, чтобы въ теченіе своей жизни внести хоть одно красивое новое слово въ эту общую сокровищницу человѣческую, хоть одну только жемчужинку…

Онъ разрумянился и похорошѣлъ. Сергѣй Ивановичъ съ удовольствіемъ слушалъ: въ немъ совсѣмъ не было этой способности такъ ощущать, такъ выражать скрытую красоту жизни и поэтому это свойство своего друга онъ особенно цѣнилъ. Ксенія Федоровна задумчиво чертила кончикомъ зонта по влажному песку и никакъ не хотѣла себѣ сознаться, что эти красивыя и для нея во всякомъ случаѣ новыя маленькія откровенія трогаютъ ее, и иногда вскидывала на Андрея мягко-насмѣшливый взглядъ.

— Да… — вздохнула она легонько. — Дѣти любятъ погремушки…

— И ничто не даетъ мнѣ увѣренности въ лучшей долѣ человѣка какъ именно слова… — тише заключилъ тотъ. — Психологическій законъ, вѣрно выраженьый въ словахъ «отъ полноты сердца глаголятъ уста», непреложенъ и, если теперь мы слышимъ слова: свобода, равенство, братство, которыхъ раньше — тысячи лѣтъ назадъ — не было, то я знаю, что въ душѣ человѣка забили новые ключи, которыхъ раньше тоже не было. И, можетъ быть, придетъ время, когда ключи эти, слившись, потекутъ широкой и могучей рѣкой обновленнаго человѣчества въ новую, прекрасную жизнь и новое человѣчество это, забывъ всѣхъ своихъ старыхъ, немножко исключительныхъ боговъ, падши поклонится Богу Единому, Отцу всего сущаго…

— Любовь вотъ богъ безсмертный, которому покорно все живое… — низкимъ голосомъ проговорила тихо Ксенія Федоровна и вдругъ воскликнула живо: — Ай, смотрите! Точно рука… Что это такое?

Андрей торопливо наклонился къ продолговатому камню, съ котораго она концомъ зонтика машинально счищала зеленый мохъ. Въ самомъ дѣлѣ, на камнѣ было ясно видно грубое, плоское изображеніе человѣческой руки. Въ одну минуту нетерпѣливыя руки молодежи очистили отъ моха весь камень, — это было изображеніе человѣка, державшаго въ правой рукѣ пучекъ яро извивающихся молній. И такъ какъ на плоскомъ лицѣ его не было никакого человѣческаго выраженія, то и казалось оно исполненнымъ какого-то неземнаго спокойствія, силы и даже величія…

— Это удивительно… Это поразительно… — говорилъ Андрей, точно соображая. — Это, по всей видимости, тотъ самый Перунъ, котораго первые проповѣдники изъ Кіева сбросили оттуда, съ обрыва, въ рѣку. Она обмелѣла, отступила отъ берега и вотъ древлій богъ воскресъ!

— Оставить его тутъ было бы жалко… — сказалъ Сергѣй Ивановичъ. — Кто-нибудь возьметъ да нарочно его въ омутъ опять и свалитъ. А то такъ «на смѣхъ» изуродуютъ…

— Нѣтъ, тутъ, конечно, оставить его нельзя… — сказалъ Андрей. — Пока мы перевеземъ къ себѣ на усадьбу, а потомъ въ Москву, въ историческій музей… Это очень интересная археологическая находка и честь ея принадлежитъ вамъ…

— Скорѣе моему зонтику… — равнодушно усмѣхнулась Ксенія Федоровна.

И скоро вкругъ воскресшаго бога собрались любопытные богомольцы и заахали, ужасаясь, неизвѣстно чему, черныя монахини.

— Ишь-ты, въ рукѣ-то громовы стрѣлы держитъ, — знать, сердитай былъ… — послышались голоса. — Ой, дѣвыньки, да какой онъ страшнай!.. Вотъ ежели приснится ночью — со страху помрешь! И стамой[2]) какой… Ну, и дѣла!.. Ну, поглядѣли и ладно: стуканъ онъ стуканъ и есть — чего тутъ еще проклажаться-то?.. Айда по домамъ… Господи, вотъ чуда-то…

Первымъ простился съ монахинями Левъ Аполлоновичъ. Старенькая коляска его тихо спустилась съ горы и въѣхала на паромъ. Молчаливый Шураль переправилъ его на другую сторону.

— Ужасно непріятно, что онъ за трудъ ничего не беретъ… — проговорилъ тихо Левъ Аполлоновичъ.

— Нужно просто оставлять, что слѣдуетъ, на паромѣ… — сказала Ксенія Федоровна.

— Пробовалъ — все равно не беретъ…

— И что это скрыто подъ его молчаніемъ? — задумчиво проговорила она. — Вѣроятно, любовная драма какая-нибудь…

Левъ Аполлоновичъ немножко поморщился: ему было непріятно, что жена слишкомъ что-то часто останавливается на любовныхъ темахъ.

И коляска заколыхалась по солнечному проселку. Сзади вилась легкая золотистая пыль. И поднимались изрѣдка маленькіе смерчи и, весело крутясь, уносились въ луга, — можетъ быть, то баба-яга, заметая слѣдъ помеломъ, проносилась куда-нибудь въ ступѣ по своимъ дѣламъ… И въ зеленыхъ лугахъ, и по шумнымъ деревнямъ все еще ходили пестрыя толпы молодежи съ разряженной березкой, и пѣли, и плясали, и дурачились, уже не зная имени той радости, которая пьянила ихъ.

Подъ вечеръ выѣхалъ и Иванъ Степановичъ со своими. Теперь правилъ старикъ, а Марья Семеновна держала въ рукахъ уснувшаго, утомленнаго Ваню. Говорили они мало и потушенными голосами и каждое слово ихъ было тепло и значительно. А Сергѣй Ивановичъ молча шагалъ между золотистыхъ стволовъ по звонкой тропкѣ и въ душѣ его всепобѣдно царилъ милый ликъ и трепетали длинныя рѣсницы… И, когда подъѣхали они въ серебристыхъ сумеркахъ къ лѣсному домику, въ его окнахъ, чуть посеребренныхъ неполнымъ еще мѣсяцемъ, мирно засіяли имъ навстрѣчу тихіе огоньки: то Дуня — она цѣлый день проплакала, потому что Петро «провалился», не сказавшись, къ обѣднѣ на Устье, — зажгла ради Духова дня лампады. И, когда усталый, но довольный Иванъ Степановичъ вошелъ въ свою комнату, то и у него теплился этотъ ласковый огонекъ и глубокимъ миромъ дышала вся его, точно преображенная, комната…

А въ это время, на другомъ концѣ лѣса, надъ зачарованной рѣкой, въ тихіе часы, когда старыя монахини при робкомъ свѣтѣ восковыхъ свѣчекъ и лампадъ умерщвляли свою плоть — въ ночные часы нечистая сила особенно сильна, — бдѣніемъ, молитвами и чтеніемъ старыхъ пахучихъ книгъ съ прозеленѣвшими мѣдными застежками и выцвѣтшими лентами между полуистлѣвшихъ страницъ, на окнѣ своей келійки сидѣла молоденькая монахиня и, поднявъ прекрасное лицо въ звѣздное небо, то думала о чемъ-то, то грѣховно мечтала. Холодные годы сиротства въ раннемъ дѣтствѣ, потомъ долгіе годы Смольнаго, потомъ эта страшная катастрофа въ семьѣ любимой тети, когда погибла такъ ужасно вся ея семья, потомъ этотъ уходъ вмѣстѣ съ нею отъ міра въ тихую обитель: она всегда была очень религіозна и шагъ этотъ не былъ особенно труденъ ей. И вотъ вдругъ среди темныхъ лѣсовъ, за бѣлыми старинными стѣнами налетѣло на нее нежданно-негаданно это искушеніе: неужели, неужели правда то грѣшное счастье, о которомъ говорятъ ей всегда эти черные, полные огня глаза? Неужели правда?… И она пробовала молиться, и она пробовала спать, и она пробовала читать древнія пахучія книги съ прозеленѣешими застежками, но не могла ни спать, ни читать, ни молиться и вся отдалась колдовству этой теплой, ласковой лѣтней ночи, и радовалась, и отчаивалась, и не знала, что дѣлать…