Перунъ

XXIX. — КРАСНЫЙ ЗВОНЪ

И надъ лѣснымъ краемъ ярче и жарче засіяло солнце. Отшумѣлъ веселый и пьяный мясоѣдъ съ его катаніями и шумными свадьбами и широкій крестьянскій міръ, празднуя возвращеніе добраго Солнца, пекъ круглые, какъ солнце, и жирные блины и передъ постомъ наѣдался ими до отказа. Въ послѣдній день масляницы по всѣмъ деревнямъ дѣти и подростки раскладывали огромные костры и торжественно сжигали на нихъ соломенное чучело зимы, и бѣснуясь вокругъ веселаго, золотого огня, пѣли:

А серединой улицы, по уже черной дорогѣ, ѣхалъ въ кошевкѣ пьяненькій — заговѣлся!.. — о. Настигай, съ красненькимъ личикомъ, съ ласковыми слезящимися глазками и, размахивая для пущаго воодушевленія правой рукой, пѣлъ во всю головушку:

— Экій попъ озорникъ! — смѣялись, качая головами мужики. — Вотъ озорничище-то!.. Еще поискать такого…

— А чѣмъ онъ больно озорникъ-то? — защищали попика бабы. — Послушай-ка, какія пѣсни-то играетъ… Старинныя, хорошія…

А попикъ закатывалъ:

А когда потухли древніе языческіе огни въ честь радостнаго солнца, всѣ мужики и бабы, которые постепеннѣе, ходили тихо по сосѣдямъ и, низко, въ поясъ, а то и въ ноги, кланяясь, смиренно просили другъ у друга прощенія во всѣхъ прегрѣшеніяхъ, и при исполненіи этого стариннаго обряда спускался въ ихъ души свѣтлый и глубокій покой…

А съ понедѣльника — Чистымъ зовутъ его мужики, — по вдругъ притихшимъ деревнямъ началъ свой обходъ «съ постной молитвой» о. Настигай, и читалъ онъ непонятныя, но торжественныя слова, и молился, и на лицѣ стараго грѣховодника была тоже тишина и умиленіе. Но солнце не обращало никакого вниманія на эти усилія людей перестать быть тѣмъ, чѣмъ они были только наканунѣ: съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе грѣло оно все болѣе и болѣе веселѣвшую и пьянѣвшую отъ тепла и солнца землю. И завозились по первымъ проталинамъ грачи, и защебатели, трепеща крылышками, скворцы на старыхъ березахъ, и зачуфыкали по вырубкамъ тетерева, но, когда первое стадо лебедей бѣлыхъ захотѣло было присѣсть на полынью на вздувшемся озерѣ Исехрѣ, сторожкія птицы вдругъ замѣтили по топкимъ берегамъ его небывалое раньше движеніе и шумъ: стучали топоры, падали деревья и, немолчный, стоялъ людской говоръ повсюду. Лебеди торопливо улетѣли. И глухари съ мшистыхъ береговъ озера подались въ крѣпи, и откочевали дальше лоси, и насторожился всякій звѣрь и птица. Мало того: Липатка Безродный, какъ всегда, вышелъ было съ допотопнымъ самопаломъ своимъ глушить щукъ и другую крупную рыбу, которая выходила для нереста въ ручьи и на полои, и тотъ смутился этого новаго многолюдства, шума и суеты по берегамъ его любимаго озера и подался куда-то въ мѣста болѣе глухія…

То шумѣлъ многолюдный авангардъ богатѣйшей русско-американской компаніи: сотни, а потомъ и тысячи людей расчищали лѣсъ, вели канавы для спуска стоячихъ водъ, дѣлали вычисленія для постройки большой плотины при истокѣ Ужвы изъ озера, рубили огромные сараи, вели лѣсами и телефонъ, и телеграфъ въ городъ, а на полустанокъ ближній — свою желѣзно-дорожную вѣтку, носились на взмыленныхъ тройкахъ, слали длиннѣйшія, но совершенно непонятныя телеграммы, пили, не считая, шампанское, исписывали безконечное количество бумаги столбиками большихъ цифръ. Кузьма Ивановичъ, лавочникъ изъ Фролихи, дѣлалъ тысячныя дѣла, а Алексѣй Петровичъ, какъ завоеватель какой, властно командовалъ этой трудовой арміей и весь сѣрый лѣсной край мужицкій былъ охваченъ лихорадкой небывало обильныхъ заработковъ…

Но наступила Страстная недѣля и все въ лѣсахъ замолкло — только плакали унывно надъ печальными людьми голоса колоколовъ да изъ всѣхъ силъ гомонила надъ разгулявшейся Окшей всякая птица. И вотъ, точно глядя на всю эту радость молодой земли, не выдержали люди и, вдругъ заразившись пьянымъ весельемъ весеннимъ, въ глухую полночь, засіяли торжественными веселыми огнями ихъ сумрачные храмы и всѣ они, праздничные, радостные, съ трепетными огнями въ рукахъ, возликовали въ темнотѣ: «Христосъ воскресе изъ мертвыхъ, смертію смерть поправъ и сущимъ во гробѣхъ животъ даровавъ!» И когда услышалъ эти странныя, удивительныя слова, стоявшій въ переполненномъ храмѣ прифрантившійся и помолодѣвшій, Левъ Аполлоновичъ, на его глазахъ — они у него становились все добрѣе, все мягче, все точно виноватѣе… — онъ повторилъ ихъ проникновенно въ душѣ, и изумился, и обрадовался тому, какъ это вѣрно: да, да, Христосъ воскресъ и далъ бывшимъ во гробѣ эгоизма жизнь свѣтлую… Стоявшій рядомъ съ нимъ Андрей тоже былъ растроганъ и взволнованъ: подъ звуки пасхальныхъ колоколовъ его поэма «Колокола» окончательно разсыпалась. Какъ гнѣвный Богъ, опустошивъ землю, онъ хотѣлъ создать на ней какую-то новую, болѣе прекрасную жизнь, но у него ничего не вышло, а вотъ эти старые колокола радостно и торжественно привѣтствовали возрожденіе жизни старой, вѣковѣчной и подъ звуки ихъ милліоны людей сплетались въ группы то радостныя, то скорбныя, то прекрасныя, то безобразныя, и всѣ, всѣ — искали счастья… И всплыло въ памяти хорошенькое, задорное личико и было на душѣ и сладко, и горько въ одно и то же время…

И не только люди, слушая перекатный звонъ пасхальный, умилялись и радовались, — во всѣхъ звонкихъ чашахъ лѣсныхъ радостнымъ эхо отзывались ему лѣсные духи всякіе: и имъ было радостно узнать, что воскресла жизнь…

На второй день праздника на Ужвинскую Стражу на парѣ потныхъ, дымящихся лошадокъ съ высоко подвязанными хвостами, едва-едва добралась съ полустанка измокшая, усталая отъ тяжелой дороги, но радостно-оживленная Лиза. Носикъ ея былъ задорно поднятъ вверхъ, но сердчишко что-то замирало. И всю дорогу грозила она своему языку: «Ну, смотри… Если и на этотъ разъ ты подведешь меня, я не знаю, что я съ тобой и сдѣлаю…» Она одарила игрушками Ваню, одѣлила подарками и Марью Семеновну, и лѣсниковъ, и бабъ ихъ, всѣхъ. Но всѣхъ счастливѣе оказался все же Петро: кромѣ отрѣза на штаны и на рубаху, она подарила ему полный прейскурантъ Мюра и Мерилизъ, чуть не въ полпуда вѣсомъ, а кромѣ того еще и толстенный прейскурантъ какой-то германской фирмы на оптическіе и хирургическіе инструменты…

И не успѣла она какъ слѣдуетъ привести себя съ дороги въ порядокъ и напиться съ братомъ чаю — онъ былъ съ ней особенно нѣженъ, потому что очень счастливъ: отстоявъ съ Ниной Свѣтлую Заутреню въ городѣ, съ нею первой онъ и похристосовался… — и наѣсться чуть не до потери сознанія удивительной пасхи, кулича, окорока, крашенокъ, которыми Марья Семеновна гордо заставила весь большой столъ, какъ вдругъ за окномъ послышался колокольчикъ. Братъ съ сестрой посмотрѣли съ удивленіемъ одинъ на другого, но тутъ же Сергѣй Ивановичъ выглянулъ въ окно, радостно ахнулъ и бросился на крыльцо.

У крыльца уже стояла ямская пара и, весь забрызганный грязью, Юрій Аркадьевичъ, высаживаясь, говорилъ своимъ ласковымъ говоркомъ на о:

— Что? Не ожидали? Не прогоните?

И, обернувшись назадъ, протянулъ руку:

— Нина Георгіевна, вашу ручку!

Но двѣ молодыхъ, сильныхъ руки уже опередили его и счастливая, зарумянившаяся Нина точно перелетѣла на сухое крыльцо. Воробей Васька любопытно вертѣлся на ближайшихъ наличникахъ и отчаянно заявлялъ, что вотъ и онъ живъ, живъ, живъ…

— Ну, вотъ и доѣхали, слава Богу… — отдуваясь, говорилъ Юрій Аркадьевичъ и тихонько добавилъ Сергѣю Ивановичу: — Разъ на Красной Горкѣ свадьба, то мы ужъ рѣшили не очень церемониться, а?

— Золотой вы человѣкъ, дѣдушка! — тихонько и тепло сказалъ Сергѣй Ивановичъ. — Ну, идемте, идемте…

— Постой, погоди, что ты? — проговорилъ старикъ, какъ-то незамѣтно перешедшій съ нимъ на ты. — Надо и порядокъ знать… Христосъ воскресъ, Гаврила, Петро… Съ праздникомъ васъ… А-а, и Дуняша!.. — онъ оглядѣлъ ея большой животъ и покачалъ головой: — Ну, и поторопилась ты, дѣвка!

— Да что, баринъ, прямо силушки моей нѣту! — степенно, совсѣмъ, какъ настоящая баба, сказала Дуняша. — Ужъ такъ чижало, такъ чижало, что и сказать вамъ не могу…

Но это было только бабье кокетство: на самомъ дѣлѣ, Дуня не только радовалась той молодой жизни, которую она чувствовала въ себѣ, но какъ-то даже гордилась ею.

И всѣ, весело галдя, пошли сперва чиститься съ дороги, а потомъ въ благоухающую всякой доброй снѣдью столовую, гдѣ уже бурлилъ самоваръ. Лиза смѣялась и щебетала, но какой-то колючій клубокъ то и дѣло подымался ей къ горлу. И когда всѣ, шумя, усѣлись вкругъ стола, Лиза вдругъ исчезла. Съ какой-то книгой въ рукахъ, ничего не видя, потупившись, она вышла изъ дому и молодымъ, пахучимъ соснячкомъ прошла на высокій, обрывистый берегъ Ужвы.

Рѣка гуляла на цѣлыя версты и носилась надъ ней пьяная птица, и шумѣлъ лѣсъ тысячью голосовъ, и пахло солнцемъ, и чуть виднѣлся въ небѣ серебристый серпикъ мѣсяца, старой Мокоши, богини и покровительницы женщины, а глаза, — должно быть, отъ яркаго солнца ихъ все слеза застилала, — невольно обращались все влѣво, туда, гдѣ вдали, за серебристымъ разливомъ, темнѣлъ старый угорскій паркъ… Лиза сѣла на старый, широкій пень и раскрыла книгу. То была «Пѣснь о полку Игоревѣ», которую уже давно взяла она у Андрея, старая, самая старая русская книга. И вдругъ запѣли-заплакали въ молодой душѣ печально торжественныя слова:

«…То не десять соколовъ пускалъ Боянъ на стадо лебедей, то вѣщіе пальцы свои вкладывалъ онъ на живыя струны и струны сами пѣли славу князю…»

«…Ярославна рано плачетъ, въ Путивлѣ, на городской стѣнѣ, говоря: о, вѣтеръ, вѣтеръ, зачѣмъ, господине, такъ бурно вѣешь? Зачѣмъ на легкихъ крылышкахъ своихъ мчишь ханскія стрѣлы на воиновъ мужа моего? Развѣ мало тебѣ вѣять вверху, подъ облаками, лелѣя корабли на синемъ морѣ? Зачѣмъ, господине, веселье мое по ковылю развѣялъ?..»

«…Полечу я, какъ кукушка, по Дунаю… Омочу я бобровый рукавъ въ Каялѣ-рѣкѣ… Я утру раны князю на крѣпкомъ тѣлѣ…»

И живо — живо отозвалась тоскующая дѣвичья душа на тоску той сестры своей, княгини Ярославны, въ Путивлѣ, на городской стѣнѣ, надъ степью безкрайною:

— О, да, да: «полечу я, какъ кукушка, по Дунаю, омочу я бобровый рукавъ въ Каялѣ-рѣкѣ, утру я раны князю на крѣпкомъ тѣлѣ…»

И, не отрываясь, она все смотрѣла сквозь застилавшія глаза слезы вверхъ по серебряному разливу, туда, гдѣ темнѣлъ старый угорскій паркъ, потомъ вздохнула печально, повернулась и —

— Ахъ!

— Здравствуйте, Елизавета Ивановна… А меня послали искать васъ… — смущенно раскланялся Андрей. — Я, знаете, пріѣхалъ къ Сергѣю Ивановичу на глухарей…

— На глухарей? — дерзко поднялся хорошенькій носикъ кверху. — А что же, для культурнаго человѣка развѣ въ деревнѣ нѣтъ занятія болѣе полезнаго?

Лиза вдругъ яростно стиснула зубы и подумала злобно: «ну, и что же я только тебѣ надѣлаю, проклятый!». Андрей исподлобья смотрѣлъ на нее смущеннымъ взглядомъ. И вдругъ робко онъ проговорилъ:

— Зачѣмъ вы… всегда… со мной говорите… такъ?

Взяло за сердце…

— Это не я! — живо отозвалась она. — Это — окаяшка…

— Кто?!

— Окаяшка! Какъ, вы не знаете, что такое окаяшка?! — поднялся носикъ кверху. — Марья Семеновна говоритъ, что на лѣвомъ плечѣ у каждаго человѣка сидитъ вотъ этотъ самый окаяшка, такой малюсенькій чертеночекъ, который и подзуживаетъ человѣка на всякія глупости. Но мой окаяшка не маленькій, а очень, очень большой и я почти всегда говорю совсѣмъ не то, что думаю. Всѣ думаютъ, что это говорю я, а это онъ, окаяшка…

— А если я спрошу не окаяшку, — робко улыбнулся Андрей, — а мою… милую, милую дѣвушку, которую я… такъ люблю… что безъ нея…

— Милый, милый!

И Лиза такъ вся и прильнула къ нему…

Сіяла рѣка, гремѣли хоралы птицъ по лѣсу, и по всей солнечной землѣ изъ края въ край шелъ немолчный красный звонъ: звонили колокола и въ старомъ монастырѣ, и на Устьѣ, и на Воршѣ, и даже изъ далекаго города шелъ по серебряному разливу торжествующій гудъ колоколовъ…

— И ты запомни разъ навсегда… — говорила она, обнявъ его. — Если я что говорю, такъ ты понимай всегда наоборотъ… Помнишь вотъ, былъ у меня ты въ Москвѣ и я стыдила тебя за то, что ты сидишь въ берлогѣ? Ну, вотъ. Это ты долженъ былъ понимать такъ, что мнѣ до смерти… ну, до смерти!.. хочется въ деревню…

— Такъ кто же тебѣ мѣшаетъ?

— Очень многое!.. А наука? А общественная дѣятельность? Вотъ недавно была я на рефератѣ Евдокіи Ивановны Кукшиной…

— Какой Кукшиной?

— Какъ?! Ты не знаешь Кукшиной?! — негодующе поднялся кверху хорошенькій носикъ. — Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ: это говоритъ опять окаяшка! — спохватилась испуганно Лиза. — Кукшина?.. Ну, это такъ… балаболка одна… И вотъ она говорила, что… Впрочемъ, наплевать на то, что она говорила… Хорошо? Теперь я остаюсь въ твоей берлогѣ навсегда, навсегда! Я до сихъ поръ не могу забыть о той несчастной старухѣ — помнишь? — которую застрѣлилъ сынъ… Въ самомъ дѣлѣ, мы ужасныя свиньи!.. И ты не можешь себѣ представить этого блаженства: ни Маркса, ни эсдековъ, ни Скрябина, ни профессоровъ, ничего, а только все самое простое и любимое…

— Да, да только все любимое… — цѣлуя ее безъ конца, понесъ Андрей всякую нелѣпицу. — Только будь ты со мной, дѣвушка моя свѣтлая, и все будетъ хорошо… Урлы-курлы-турлы… — совсѣмъ, какъ дикій голубь въ глухомъ оврагѣ, заворковалъ онъ.

Блаженная, она слушала.

— И ты знаешь, что еще замѣчательно? — сказала она. — Когда я говорю здѣсь, съ братомъ, съ лѣсниками, съ Марьей Семеновной, даже съ покойнымъ папикомъ, бывало, я чувствую, что я… ну, не глупѣе другихъ и можно даже прямо сказать, что я умная, а тамъ, въ Москвѣ, меня тысячи разъ въ день убѣждали какъ-то, что я круглая дура… Что это такое? Взяла «Русскія Вѣдомости» — дура, пошла слушать Кукшину — дура, развернула Маркса — сорокъ разъ дура… Удивительно!

И изъ края въ край солнечной земли шелъ торжественный гудъ краснаго звона, и гуляла серебряная рѣка, и гремѣли хоралы птицъ. Тихонько, обнявшись, они подошли къ дому. Изъ раскрытыхъ оконъ слышалась оживленная бесѣда.

— Подожди, давай загадаемъ… — прошептала Лиза. — Если говорятъ о хорошемъ, значитъ, все будетъ и у насъ хорошо, а если… Слушай…

— А когда же судъ надъ Шуралемъ, Юрій Аркадьевичъ? — спросилъ Левъ Аполлоновичъ.

— Какъ, развѣ вы не получили еще повѣстки?

— Нѣть…

— Удивительно… Это должно быть, водополье задержало… Назначенъ въ понедѣльникъ послѣ Фоминой…

— А-а… Слава Богу… Мы оба съ Андреемъ въ свидѣтеляхъ защиты…

— И я… — сказалъ Сергѣй Ивановичъ.

— И мать игуменья ѣдетъ, и всѣ сестры постарше… А какъ Шураль?

— Покоенъ и радостенъ… — своимъ ласковымъ говоркомъ сказалъ Юрій Аркадьевичъ. — Конечно, его оправдаютъ… Но исходъ его дѣла какъ-то совсѣмъ не интересуетъ его: онъ говоритъ, что ему все равно, что жить вездѣ можно, потому что Богъ вездѣ… Удивительно онъ сталъ трогательный…

— Хорошее! — радостно шепнула Лиза Андрею. — Идемъ… А знаешь что? — проговорила она, когда они отошли отъ окна. — Завтра мы должны ѣхать съ тобой на могилку къ папѣ, похристосоваться съ нимъ. Хорошо?

— Отлично…

— И яичекъ съ собой крашеныхъ возьмемъ и птичкамъ накрошимъ ихъ на могилку — ужасно, ужасно люблю я этотъ милый обычай!

Они, улыбаясь смущенно, остановились на порогѣ столовой, переглянулись.

— Сказать? — спросилъ онъ тихонько.

— Скажи! — стыдливо просіяла она.

— Папа… Сергѣй Ивановичъ… Господа… — вдругъ оборвался голосомъ Андрей. — Позвольте представить вамъ мою невѣсту…

Была звѣздная и морозная, по весеннему, ночь. Широко и привольно разбросались по небеснымъ долинамъ безчисленныя стада Велесовы. Свѣтлая Мокошь смотрѣлась въ серебряное зеркало Ужвы. И шумѣлъ подъ обрывомъ высокимъ только что проснувшійся дѣдъ Водяной и плескались мавки-русалки. Разоспавшійся за зиму старый Лѣшій обходилъ въ первый разъ дремлющій лѣсъ. И запоздалый вальдшнепъ протянулъ, хоркая, надъ лѣсной усадьбой. Петро радостно разсматривалъ новые прейскуранты: дѣтскія игрушки, кружева, трости, будильники, чернильницы, духи въ граненныхъ флакончикахъ, кровати, умывальники, телескопы, лупы, очки, пенснэ — всего и не перечтешь! Гаврила усердно промывалъ и смазывалъ ружья: молодые господа съ невѣстами своими собирались послѣ полночи на шалаши на тетеревей, на «Лѣшиху», и надо было все произвести въ порядокъ. За однимъ изъ наличниковъ печально нахохлился воробей Васька: еще вечеромъ полетѣлъ онъ, — такъ, изъ любопытства больше — посмотрѣть на разливъ Ужвы, вернулся, а около не совсѣмъ еще и достроеннаго гнѣзда ихъ — лежитъ, поджавъ ножки и охолодавъ уже, его воробьиха. И сколько онъ ни вертѣлся кругъ нея, сколько ни кричалъ, что живъ онъ, живъ, живъ, та такъ и не шелохнулась и сизая пленка затянула ея такъ еще недавно живые и смышленые такіе глазки… Правда, она послѣдніе дни была настроена почему-то нѣсколько меланхолически, но все же такого конца Васька никакъ не ожидалъ… И онъ нахохлился и затосковалъ глубоко, какъ только можетъ тосковать воробей. Правда, онъ и раньше видалъ мертвыхъ воробьевъ, но то были совсѣмъ другіе воробьи, которымъ, можетъ быть, и свойственно умирать, но его, Васькина, воробьиха… Это было совсѣмъ непонятно и явно несправедливо…

По темной дорогѣ, по-надъ рѣкой, шли, обнявшись, двѣ стройныхъ тѣни… Тонкій, нѣжный ледокъ, только что подъ ночь затянувшій всѣ лужи, пріятно хрустѣлъ и звенѣлъ у нихъ подъ ногами…

— Но только если, милый другъ, ты еще разъ посмѣешь смотрѣть такъ на Нину и такъ улыбаться ей, то…

— Да ты совсѣмъ сумасшедшая! Она же мнѣ завтра сестрой будетъ…

Но въ душѣ Андрей былъ восхищенъ невѣроятно.

— А я тебѣ говорю: не смѣй!.. Мое правило въ данномъ случаѣ такое: или я одна для тебя во всемъ свѣтѣ, или, какъ у Данте, «lasciate ogni speranza». И чтобы это было первый и послѣдній разъ!

— Милая ты моя дѣвушка… Ты моя радость… Урлы-курлы-турлы-урлы…

Лизѣ показалось это чрезвычайно логично и убѣдительно…

А на темномъ крылечкѣ, въ тепломъ охотничьемъ тулупчикѣ, сидѣлъ, задумчиво глядя на звѣзды, Левъ Аполлоновичъ. Тихонько про себя онъ напѣвалъ пасхальную пѣсню и, всматриваясь любовно въ каждое слово ея, все поражался, какъ это прекрасно и глубоко…