Перунъ

XVIII. — СКАЗКА ПРО БОЛЬШОГО ПѢТУХА

«Гленкаръ» потянулъ и сталъ. Опытный песъ отлично зналъ, что на мочежинѣ передъ нимъ цѣлая стайка бекасовъ и что хозяинъ сдѣлаетъ сейчасъ одинъ изъ своихъ великолѣпныхъ дублетовъ, отъ которыхъ всегда дѣлается такъ весело на душѣ и вся жизнь представляется широкимъ, солнечнымъ, зеленымъ и пахучимъ праздникомъ… Онъ осторожно покосился — хозяинъ съ ружьемъ на плечѣ, повѣсивъ голову и не обращая на него никакого вниманія, шелъ лугами дальше. Это было очень рѣдко, такое невниманіе къ дѣлу, но это было непріятно всегда. «Гленкаръ» понялъ, что надо доложить. Одно мгновеніе онъ поколебался, а потомъ неслышной красной тѣнью понесся къ хозяину, забѣжалъ впередъ и, усиленно вертя хвостомъ, ласково посмотрѣлъ ему въ глаза. Правда, Сергѣй Ивановичъ и всегда понималъ аннонсъ слабо — люди вообще часто бываютъ очень безтолковы, — и теперь онъ только разсѣянно поласкалъ собаку и пошелъ дальше. Нетерпѣливый «Гленкаръ» возмутился и, отлетѣвъ въ сторону, сдѣлалъ стойку такъ, впустую. Хозяинъ замѣтилъ на этотъ разъ и приготовился. «Гленкаръ» быстро повелъ туда, къ мочежинѣ, до которой, однако, было не меньше полутораста шаговъ. Сергѣй Ивановичъ недоумѣвалъ — что-то ужъ очень долго ведетъ…

— Э-э, врешь, старикъ! — съ неудовольствіемъ сказалъ онъ. — Это ты по утреннимъ набродамъ, должно быть, ведешь… Стыдно, братъ, брось!

И, закинувъ ружье за спину, онъ рѣшительно повернулъ обратно. «Гленкаромъ» овладѣло отчаяніе. Онъ понесся къ мочежинѣ, разогнало всѣхъ бекасовъ, но и этого хозяинъ не замѣтилъ. Тогда «Гленкаръ» споролъ дупеля, споролъ коростеля и съ лаемъ сталъ гоняться за жаворонкомъ.

— Да ты что, сбѣсился, что-ли? — удивился хозяинъ. — Иди назадъ…

«Гленкаръ», полный мрачнаго отчаянія, уныло повѣсивъ уши и хвостъ, поплелся за хозяиномъ. Все въ жизни опротивѣло ему…

Не лучше было и на душѣ хозяина. Онъ не видѣлъ и не слышалъ ничего, — ни широкой, зеленой поймы, гдѣ такъ пряно пахло то старымъ листомъ, то болотомъ, то стогами, ни любимаго имъ лѣса, синей тучей затянувшаго всѣ горизонты, ни горя любимой собаки… Онъ видѣлъ только одно: тонкій овалъ склоненнаго милаго лица, всю эту закованную въ черную рясу стройную дѣвичью фигуру, это едва уловимое мерцаніе длинныхъ рѣсницъ, закрывшихъ прелестные глаза и — старинную, крѣпкую монастырскую стѣну, о которую безнадежно бились теперь волны его жизни. И черная мантія монахини, какъ холодная ночь, окутала собой весь солнечный, привольный міръ…

Объ охотѣ онъ и не думалъ. Въ немъ жила смутная надежда, что онъ какъ-нибудь, хоть издали, хоть на мигъ одинъ, хоть глазами только скажетъ ей, какъ безгранично онъ любитъ ее. И было немножко жутко: а вдругъ замѣтятъ это другіе? Онъ сталъ такъ часто бывать въ этой сторонѣ…

Даже не выстрѣливъ ни разу, дошелъ онъ до монастырскаго парома. Шураль, молча, чуть позванивая своими веригами, перевезъ его на ту сторону и онъ берегомъ пошелъ въ монастырскія пожни, гдѣ въ изобиліи водились тетерева. «Гленкаръ» оживился, сунулся безъ спроса въ мелоча, быстро отыскалъ выводокъ, — уже большіе, сильные, бѣгутъ… — но Сергѣй Ивановичъ опять не обратилъ на него ни малѣйшаго вниманія. Полный злобы на непонятное, полный отчаянія, «Гленкаръ» взорвалъ выводокъ. Громъ крыльевъ заставилъ Сергѣя Ивановича встрепенуться и схватиться за ружье. Одинъ молодой чернышъ съ наряднымъ бѣлымъ подхвостьемъ и съ красными бровями нарвался на него, отъ перваго выстрѣла коломъ пошелъ вверхъ, а отъ второго, сложивъ вдругъ крылья, красиво упалъ въ густой ягодникъ, гдѣ они только что кормились. Сергѣй Ивановичъ разсѣянно полюбовался нарядной птицей, положилъ ее въ сумку и, побранивъ «Гленкара» за сорванный выводокъ, приказалъ ему снова итти у ноги…

И вдругъ Сергѣй Ивановичъ окаменѣлъ: на опушкѣ молодого березняка, въ десяти шагахъ отъ него, съ небольшимъ кузовкомъ въ рукахъ, изъ котораго теперь сыпались на траву грибы, въ черномъ платочкѣ, испуганная, прекрасная, стояла — Нина!.. Что дѣлать? Бѣжать? Поклониться и пройти?.. Сказать разомъ все, а тамъ будь что будетъ?.. У него закружилась голова… А чрезъ полянку сіяли на него милыя, голубыя звѣзды, испуганныя и — Боже мой, да не сонъ ли это?! — какъ будто зовущія!..

— Ау!.. — послышался на пожнѣ свѣжій дѣвичій голосъ.

— Ау!.. — отозвался ему другой, дальше.

Онъ понялъ, что, можетъ быть, года не представится ему такого случая, что въ эту минуту рѣшается, можетъ быть, вся его жизнь и онъ, не чувствуя себя, весь въ горячемъ туманѣ, шагнулъ къ ней. Она, точно защищаясь отъ удара, закрыла лицо руками.

— Простите… Не пугайтесь… — умоляюще сказалъ онъ. — Это, конечно, страшная дерзость съ моей стороны… кощунство… но я не могу больше молчать… Я… измученъ… Я люблю васъ безумно… Я безъ васъ умру…

— Ау! — раздалось въ перелѣскѣ.

— Ау! — отозвалось дальше.

— Боже мой!.. — прошептала она и, собравъ силы, крикнула: — Ау!.. Уйдите, уйдите, уйдите… — зашептала она, сжимая его руки и не пуская его. — Это ужасно… Уйдите…

И, вдругъ откинувъ голову, она, въ упоеніи, мгновеніе, другое смотрѣла на него, оглушеннаго предчувствіемъ огромнаго счастья, и вдругъ обняла его, прижалась къ нему, точно ища у него защиты отъ него же…

— Милая… радость моя… счастье мое… Нина…

— Ау! — раздалось неподалеку.

— Ау!.. — послышалось дальше. — Ау!..

Она оторвалась отъ него и зашептала:

— Уходи, уходи скорѣе… Въ старой соснѣ… въ дуплѣ… надъ Гремячимъ Ключемъ… будетъ завтра письмо… У часовни… Иди, иди…

— Ау!..

Она порывисто обняла его, исчезла со своимъ кузовкомъ въ кустахъ и тотчасъ же оттуда прозвенѣлъ ея чистый, дрожащій отъ волненія голосокъ:

— Вотъ я… Ау!..

Неподалеку, среди бѣлыхъ березокъ, мелькнуло черное платье одной изъ сестеръ. Сергѣй Ивановичъ торопливо отступилъ въ чащу и, шатаясь, ничего не видя, пошелъ дальше. Оставаться тутъ было нельзя, но мучительно было и уходить, когда она вотъ тутъ, за этой зеленой стѣной. И вдругъ въ вешней грозѣ его души точно клочекъ лазури засіялъ: завтра… въ дуплѣ… около часовни… И онъ испугался: а вдругъ онъ этого дупла не найдетъ и снова оборвется этотъ зыбкій, только что наведенный чрезъ пропасть между нимъ и ею мостъ?! И онъ торопливо зашагалъ къ старой часовнѣ, а сзади его по веселой пожнѣ пѣвуче перекликались дѣвичьи голоса: ау… ау… ау…

Старенькая, сѣренькая часовенка стояла поодаль отъ монастыря, надъ свѣтлымъ говорливымъ Гремячимъ Ключемъ, который, играя по каменистому дну, падалъ тутъ въ Ужву. Неподалеку отъ часовни стояла старая, обожженная молніей сосна, распластавъ свои опаленные, узловатые сучья по небу. И въ этой мертвой соснѣ и въ дикомъ, немножко сумрачномъ оврагѣ, и въ этой ветхой часовенкѣ со старинными суровыми образами было много какой-то тихой печали, но, должно-быть, за эту-то печаль и любили ихъ скорбящіе люди; отовсюду къ часовенкѣ змѣились лѣсомъ тропы…

И какъ только вышелъ Сергѣй Ивановичъ изъ пожней къ старой соснѣ, такъ сразу увидалъ овальное отверстіе, которое выдолбила въ могучемъ стволѣ мертваго великана красноголовая желна. Онъ осмотрѣлся вокругъ и, видя, что никого нѣтъ, подошелъ къ соснѣ и, дѣлая видъ, что осматриваетъ ее, осторожно просунулъ руку въ дупло. Тамъ было сухо и пахло древесной прѣлью. Значитъ, завтра, здѣсь… И вспыхнуло въ немъ горячее желаніе еще и еще сказать ей о своей любви и онъ, снова отойдя въ лѣсокъ, сѣлъ на старый пень и, вырвавъ изъ записной книжки нѣсколько листковъ, сталъ торопливо покрывать ихъ узорнымъ, огневымъ бредомъ своей любви… И онъ положилъ ихъ въ дупло, и, снова отойдя въ лѣсъ, легъ и сталъ, не спуская глазъ съ монастырской тропки, ждать: а вдругъ она придетъ еще сегодня?

Но часъ проходилъ за часомъ, а дѣвушки не было. Онъ представлялъ себѣ, какъ вошла она въ свою келійку, какъ… но онъ не зналъ хорошо чина монастырской жизни и путался, воображая себѣ, что въ данный моментъ она можетъ дѣлать. И скрылось солнце за лѣсомъ, и потухла яркая, по осеннему, заря, и четко вырѣзался въ темномъ небѣ алмазный серпикъ молодого мѣсяца, и печально прозвонилъ, вѣщая что-то, монастырскій старый колоколъ… Значитъ, до завтра… И, печальный, онъ медленно пошелъ лѣсомъ къ дому — того, что было въ пожняхъ, уже было мало ненасытному сердцу, хотя воспоминаніе объ этомъ и зажигало душу ослѣпительнымъ пожаромъ счастья.

Онъ подошелъ въ темнотѣ къ избѣ Гаврилы и сдалъ ему ружье для промывки и совсѣмъ разстроеннаго «Гленкара».

— Ну, какъ, Сергѣй Ивановичъ, съ полемъ?

— Нѣтъ, плохо что-то… Вотъ только одного черныша и взялъ… — отвѣчалъ тотъ и пошелъ домой.

Гаврила только головой покачалъ, — скушно ему было все это, — и, покормивъ «Гленкара», повелъ его на покой. Собаки встрѣтили его зѣвками и стукомъ хвостовъ по полу и по удовлетворенному сіянію ихъ глазъ въ сумракѣ, по самому запаху ихъ, «Гленкаръ» узналъ, какъ чудесно провели они этотъ день и, ложась на солому, онъ тяжело вздохнулъ: есть же вотъ, вѣдь, счастливыя собаки на свѣтѣ!

Сергѣй Ивановичъ снялъ около кухни грязные сапоги и неслышно прошелъ къ себѣ. Въ столовой ждалъ его холодный ужинъ, но онъ лишь жадно выпилъ три стакана парного молока и, привернувъ лампу, прошелъ въ свою комнату. Онъ вернулся въ нее не тѣмъ человѣкомъ, какимъ вышелъ изъ нея нѣсколько часовъ тому назадъ. Прислушиваясь къ тому, что дѣлается у него въ душѣ, онъ остановился у широко раскрытаго окна. Изъ садика пахло доцвѣтающими на клумбахъ цвѣтами и съ терраски слышался голосъ отца, неторопливо разсказывающаго что-то внуку.

— Нѣтъ, ты разскажи лучше, какъ ты былъ маленькимъ… — уже сонно проговорилъ мальчикъ.

— Ну, это, братъ, музыка длинная… — сказалъ дѣдъ. — Ну, вотъ, на закуску разскажу я тебѣ, пожалуй, про большого пѣтуха…

— Живого?

— А вотъ слушай… — сказалъ дѣдъ и началъ: — Было это въ Москвѣ, когда мнѣ было лѣтъ пять-шесть, кажется, — такой же вотъ, какъ и ты, фруктъ былъ… А Москва, братецъ ты мой, это большущій городъ, все дома, дома, дома — конца-краю нѣтъ, а между домами, по каменнымъ улицамъ съ утра и до утра бѣгаютъ люди, бѣгаютъ и бѣгаютъ, безъ конца, безъ устали…

— Зачѣмъ? — спросилъ Ваня.

— Это, братъ, и сами они не всегда знаютъ, но бѣгаютъ… — отвѣчалъ старикъ. — Да… И не далеко отъ того дома, въ которомъ я жилъ, была крошечная, поганая лавченка въ одно окно. Тамъ продавался и линючій ситецъ, и тетради, и пуговицы всякія, и дешевыя гармошки, и булавки, и переводныя картинки, и наперстки, — прямо всего и не перечтешь… И часто, гуляя съ моей няней, Александрой Федоровной, проходилъ я мимо этого окна и подолгу, остановившись, разсматривалъ выставленныя тамъ сокровища. Но всего прекраснѣе казался мнѣ выставленный тамъ картонный, изъ папье-маше, пѣтухъ. Онъ былъ очень великъ, необыкновенно ярко раскрашенъ и имѣлъ видъ гордый и независимый. Имѣть такого пѣтуха казалось мнѣ верхомъ человѣческаго счастья, но по справкамъ, увы, оказалось, что стоитъ онъ тридцать пять копеекъ, сумма по тѣмъ временамъ огромная, которою мы съ няней не располагали. И я ходилъ къ моему пѣтуху на поклоненіе каждый день и одна только забота мучила меня: какъ бы кто его не купилъ. И вотъ разъ, дѣйствительно, какъ разъ наканунѣ моихъ именинъ, пѣтухъ мой съ окна исчезъ. Ударъ для меня былъ, братецъ ты мой, страшный, вся жизнь померкла для меня и даже завтрашнія именины не радовали меня. Д-да… Но когда я на утро проснулся, смотрю и не вѣрю своимъ глазамъ: у кроватки моей, на столикѣ, стоитъ мой желанный пѣтухъ, красный, синій, желтый, зеленый, всякій, гордый и независимый, какъ всегда. Я забылъ все и бросился къ нему. Онъ былъ совсѣмъ не тяжелъ, отъ него восхитительно пахло клеевой краской и, если прижать нижнюю дощечку, на которой онъ стоялъ, онъ кричалъ, коротко, совсѣмъ не по-пѣтушиному, но внушительно басисто. Я не помню, какъ я умылся, одѣлся, какъ шелъ въ церковь къ обѣднѣ. Я былъ полонъ мечтою о своемъ сокровищѣ, которое ожидало меня дома, и за обѣдней я, конечно, молился своей маленькой душой не столько Богу, сколько моему прекрасному пѣтуху. Я торопливо вернулся домой, разсѣянно выслушалъ скучныя поздравленія близкихъ и понесся къ своему пѣтуху. Меня чрезвычайно интересовало происхожденіе его баса. Я поковырялъ пальцемъ, гдѣ нужно, поковырялъ няниными ножницами, а потомъ отодралъ нижнюю дощечку: тамъ оказался какой-то дрянной пищикъ. Я и его расковырялъ. И въ немъ ничего такого особеннаго не было. Это меня озадачило. Очевидно, тайна этого осанистаго баса и вообще всего этого очарованія была внутри самого пѣтуха, — можетъ быть, въ этой молодецкой, сизо-багрово-пламенной груди. Я продолжалъ свое изслѣдованіе дальше, — въ груди оказалась пустота. Это меня еще болѣе поразило и я разломилъ петуха на-двое — в гордомъ, блистательномъ пѣтухѣ ничего не было! Онъ весь былъ пустой…

— Ну, и что же дальше? — спросилъ мальчикъ соннымъ голосомъ.

— Дальше? Ничего… Это все. Останки пѣтуха няня бросила въ печку, а меня долго бранила, называя и глупымъ, и неблагодарнымъ, и не знаю еще какъ… Ей было очень обидно, потому что пѣтухъ былъ ея подарокъ мнѣ. Такъ-то вотъ, братецъ ты мой…

Мальчикъ молчалъ. Нѣтъ, сказки дѣда ему не нравились. Ему казалось, что дѣдъ разсказываетъ ихъ не столько ему, сколько себѣ. И убѣжденно онъ сказалъ:

— Нѣтъ, Марья Семеновна разсказываетъ лучше…

— А про что же она тебѣ разсказываетъ?

— Про Ивана-царевича, про сѣраго волка, про жаръ-птицу…

— Да вѣдь и я разсказывалъ тебѣ, братецъ, про жаръ-птицу, — только по другому немножко… — сказалъ дѣдъ. — Эхъ-ты, голова!.. Идемъ-ка лучше спать… О-хо-хо-хо… Да, вотъ когда я помру, а ты вырастешь большой, такъ иногда, когда встрѣтишь ты въ жизни какого-нибудь эдакого большого пѣтуха, вспомни, братъ, своего дѣда… Снаружи они всѣ, братъ, жаръ-птицы, а внутри — нѣтъ ничего… Такъ то вотъ… Пойдемъ…

Рэксъ сталъ и благодарно лизнулъ руку стараго хозяина: такіе вотъ тихіе семейные вечера онъ любилъ. Правда, она понималъ не все, что говорили люди между собой, но такъ сладко было дремать въ прохладѣ подъ это тихое журчанье словъ человѣческихъ. А что онѣ значатъ, — не все ли это, въ концѣ концовъ, равно?

Дѣдъ съ Ваней ушли. А Сергѣй Ивановичъ все стоялъ у темнаго окна, дышалъ душистой ночной свѣжестью и душа его была далеко: онъ не понялъ сказки про большого пѣтуха…