Перунъ

XX. — НА КОСТРѢ

Стояли удивительные августовскіе дни, тихіе, хрустальные. Старый паркъ «Угора» одѣвался все пышнѣе и пышнѣе въ золото и багрянецъ. Въ поляхъ и лѣсахъ стояла тишина. И нѣжной грустью звучало курлыканье прощавшихся съ родными болотами журавлиныхъ стай въ посвѣтлѣвшемъ небѣ… А надъ «Угоромъ» точно черныя тучи сгущались и слышно было смятеннымъ душамъ людей, какъ кто-то роковой желѣзной поступью подходить все ближе и ближе. Левъ Аполлоновичъ все уединялся и тосковалъ. Андрей смятенными глазами смотрѣлъ въ загадочный ликъ жизни и впервые только почувствовалъ, какая это трудная задача жить, и боялся, и трепетно чего-то ждалъ. Поэма его остановилась: теперь его герой былъ вдвоемъ, его мечты златокудрой волшебницѣ исполнились, жизнь ихъ на пустынно-прекрасной землѣ была ясна, солнечна, но удивительно: въ ней какъ-то не было вкуса, какъ въ блюдѣ, которое забыли посолить, въ ней не стало содержанія и писать стало не о чемъ.

Рѣзко сказались эти недѣли и на Ксеніи Федоровнѣ. Она совсѣмъ перестала смѣяться, лицо ея поблѣднѣло и между бровями залегла страдальческая складка — точно она во что-то все мучительно всматривалась и чего-то никакъ не могла понять. То чувство къ Андрею, которое вызывало въ ней сперва только смѣхъ, которое она сперва, какъ и все «идеальное», пыталась по своему обыкновенію посадить, какъ наивную нарядную бабочку, на булавку насмѣшки, это чувство съ силой невѣроятной, какъ пожаръ, охватило вдругъ все ея существо. Она понимала всю невозможность счастья, но именно сознаніе-то этой невозможности и разжигало ее всю еще болѣе. И она перестала смѣяться и съ недовѣріемъ вглядывалась въ то, что полыхало теперь въ ея душѣ, и спрашивала себя, что же будетъ дальше, и не находила отвѣта… И горбунья Варвара ходила вокругъ и смотрѣла, и тяжело вздыхала и еще болѣе ѣла поблѣднѣвшую Наташу, разсѣянную, слабую, съ заплаканными глазами…

Тихій, кротко ясный день догоралъ. Красное, огромное солнце спустилось за грандіозныя, сверкающія золотомъ и мѣдью облака. Въ природѣ все затаилось и молчало — только послѣдніе кузнечики едва слышно стрекотали въ увядающей уже травѣ. Надъ опустѣвшими ржаными полями, изъ-за старыхъ деревьевъ парка, вставала огромная, блѣдно-серебряная луна…

Томимый душевной смутой, Левъ Аполлоновичъ уѣхалъ къ члену Государственной Думы Самоквасову, только что пріѣхавшему изъ Петербурга. Ксенія Федоровна мѣста себѣ не находила. Она и искала Андрея, и боялась его, и презирала его за то, что онъ такъ по-дѣтски прячется отъ нея, и желала его со всей страстью молодой любви. И то, что онъ такъ избѣгаетъ ея, такъ боится ея, говорило ей ясно, что онъ, въ сущности, уже весь ея, и сомнѣвалась она опять въ этомъ, и мучилась, и опять утверждалась, переживая всѣ тѣ терзанія, которыя переживались людьми милліоны разъ и которыя все же такъ пугаютъ и чаруютъ каждаго своей вѣчной новизной… Съ бьющимся сердцемъ, полная невыносимой тоски и горячихъ, какъ будто безпричинныхъ слезъ, съ холодными руками и пылающей головой, почти больная, она обошла весь паркъ, заглянула въ старую бесѣдку надъ Старицей, гдѣ молча блѣднѣли въ сумракѣ послѣднія бѣлыя лиліи и гдѣ такъ пряно пахло болотомъ. Нѣтъ, нигдѣ его нѣтъ и нѣтъ…

Она устало опустилась на скамейку въ боковой аллеѣ, недалеко отъ Перуна, откуда открывался широкій видъ на поля и лѣса и въ то же мгновеніе уловила въ засыпанныхъ золотыми листьями аллеяхъ знакомые шаги. Она затаилась. И увидѣла его, жутко-чернаго въ сіяніи луны и мерцаніи зарницъ. Только лицо его, грустно поникнувъ къ землѣ, смутно бѣлѣло.

— А… — смущенно уронилъ онъ, замѣтивъ ее. — Я не зналъ… Виноватъ…

— «Виноватъ»… — съ нервнымъ смѣхомъ повторила она, чувствуя, что у нея кружится голова, что больше ждать она не можетъ и что все сейчасъ должно кончиться. — Идите сюда… — слабо сказала она. — Идите, я вамъ говорю… — повторила она настойчивѣе.

Онъ, точно во снѣ, подошелъ ближе къ ней. Знакомый запахъ ея духовъ взволновалъ его. И она, точно сдаваясь на милосердіе его, взяла вдругъ его за руки и прижала ихъ къ своимъ горячимъ вискамъ и закрыла глаза, какъ птица, ослѣпленная грозой. Оба чувствовали, что всякія слова теперь излишни, что все вдругъ открылось въ потрясающей ясности. И хриплымъ голосомъ онъ проговорилъ испуганно:

— Боже мой… Но что же дальше?!

Ее точно ужалили эти испуганныя слова.

— Не смѣй! — горячо прошептала она. — Не смѣй объ этомъ… ни говорить, ни даже думать! Дальше то, что будетъ, а что будетъ, никто не знаетъ. Это вы только воображаете, что вы идете въ жизни такъ, какъ вы себѣ намѣтили… — точно потерянная, горячо шептала она, какъ въ бреду, хотя именно Андрей этого никогда и не думалъ. — А въ жизни все неожиданно… все вопреки намъ… Будетъ то, что будетъ… Сядь сюда… ближе… не уходи…

Но Андрей не сѣлъ, а вдругъ упалъ на колѣни и прижалъ лицо къ ея колѣнямъ, и безъ счета, жадно цѣловалъ ея руки холодныя, то трепетно ласкающія его голову, то какъ будто отталкивающія его, то притягивающія къ себѣ, зовущія. И изъ глазъ ея лились слезы, и изъ груди вдругъ серебристо вырвался счастливый смѣхъ:

— Мальчикъ мой милый… мальчикъ мой… Какое это счастье!..

Краемъ парка, вдоль опустѣвшаго ржаного поля, надъ которымъ подъ звѣздами неслись, переговариваясь, стаи дикихъ гусей, шла, лѣниво позванивая бубенцами, пара Льва Аполлоновича, но они не слышали ни говора бубенцовъ, ни сердитаго покашливанія Корнѣя, не замѣтили широкой тѣни Льва Аполлоновича, который въ крылаткѣ и широкополой шляпѣ вышелъ вдругъ въ аллею. Въ невѣрномъ свѣтѣ луны онъ сразу увидалъ ихъ фигуры, услышалъ этотъ серебристый, счастливый смѣхъ, на мгновеніе замеръ на одномъ мѣстѣ, а потомъ тихонько, незамѣченный, скрылся въ главной аллеѣ и, понурившись, тихо прошелъ къ дому.

— Какъ я тебя люблю!.. Я только тебя и любила… и тогда… давно, помнишь, когда мы впервые встрѣтились съ тобой на Троицынъ день, на любительскомъ спектаклѣ у князя Судогодскаго? — говорила она, блаженно задыхаясь подъ его сумасшедшими поцѣлуями и сама цѣлуя его въ глаза, волосы, губы, и смѣясь, и плача. — Эти послѣдніе дни безъ тебя я прямо задыхалась… я думала уже о смерти…

— Но… но… — мучительно говорилъ Андрей.

— Не смѣй!.. Нѣтъ никакихъ но!.. — горячо говорила она низкимъ голосомъ. — Никакихъ но! Всѣ эти но — проклятая ложь, отъ которой… нельзя человѣку жить! Что я «другому отдана»? Я не вещь! Я ошиблась и хочу поправиться… Я не раба… «Жена»? Ложь! Вчера жена, а сегодня не жена, только и всего… Вонъ въ твоихъ противныхъ книжкахъ я читала, что въ древности славяне вмѣстѣ съ умершимъ сжигали на кострѣ и его жену. Я была въ бѣшенствѣ, читая это! Если Левъ Аполлоновичъ взялъ отъ жизни все и если ему ничего уже не осталось, то я на его кострѣ сгорать не намѣрена! Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Я хочу жить, я хочу взять отъ жизни все, что только въ моихъ силахъ взять… Я уже сейчасъ чувствую себя, какъ тѣ несчастныя, въ старину, на кострѣ, но я не хочу, не хочу, не хочу! Все ложь! Не ложь только одно: вотъ эта минута счастья!

Она говорила точно въ бреду, точно горячіе угли изъ души она выбрасывала. И всѣ эти сумасшедшія слова рождались въ ней вдругъ, точно въ какомъ-то озареніи, точно кто подсказывалъ ихъ ей.

— Мы всѣ трусы и воры, которые запутались во всякой лжи и сами себя обкрадываютъ! — говорила она горячо. — Мы лжемъ всегда! А я не хочу больше лжи. Правда жизни не въ словахъ громкихъ, не въ словахъ благородныхъ, не въ словахъ жалкихъ, а въ счастьѣ, хотя бы на одинъ мигъ только… А остальное все призраки… А потомъ? А потомъ видно будетъ… Только ты моя правда, только ты мое счастье…

Луна поднималась все выше и выше и серебристый свѣтъ ея дѣлался все чище и свѣтлѣе. Надъ темными полями въ вышинѣ все неслись гусиныя стаи, И молитвенной торжественностью была исполнена тихая земля…

И острая боль прорѣзала вдругъ душу Андрея.

— Нѣтъ, нѣть… — хватаясь за голову, прошепталъ онъ. — А вдругъ онъ узнаетъ?! Подумай, какая мука будетъ это для него! Сразу два удара: и ты, и я… Вѣдь онъ мой пріемный отецъ…

— Что дѣлать, что дѣлать! Я не виновата, ни въ чемъ не виновата… — горячо и какъ будто сердито даже, защищаясь, говорила она. — Это не то вотъ, что я взяла да и выдумала: дай-ка, я его огорчу, дай-ка, я полюблю другого… Это пришло само, незванное, непрошенное, и я — ничего не могу! Я боролась, но ничего не могла… А теперь и не хочу мочь… Быть счастливымъ — право человѣка! Онъ взялъ отъ жизни свое, а я беру свое, и на его костеръ я не хочу и не хочу! Почему мы съ тобой хуже его? Почему мы должны испугаться?!.. Я — нѣтъ! Я свое возьму… Отецъ! Это выдумка… Ты не сынъ его, а только пріемышъ, т. е., въ сущности, совершенно ему чужой человѣкъ…

— Нѣтъ, это не вѣрно… — сказалъ Андрей. — Это не вѣрно… Пусть по крови, по паспорту онъ мнѣ чужой человѣкъ, но онъ всѣ эти годы былъ мнѣ самымъ настоящимъ отцомъ…

— А-а… Ну, если ты хочешь самъ себѣ выдумывать препятствія… драмы всякія… если моя мука для тебя ничто… то, конечно…

— Что ты говоришь? Что ты говоришь?! — перебивалъ Андрей. — Вѣдь ты же знаешь, что все это вздоръ, что я измученъ, что я безъ тебя дышать не могу…

И плела любовь свои горячія сказки, и тихо дремалъ весь золотой, старый паркъ, и смутно бѣлѣлъ въ серебристомъ сумракѣ старый Перунъ…

Старый домъ, казалось, спалъ. Всѣ окна были темны — только въ одномъ красной, кроткой звѣздой свѣтилась лампада: то предъ Владычицей, въ сердце которой было воткнуто семь окровавленныхъ мечей, изступленно молилась Наташа, прося ее дать ей силы, и плакала, и билась. Нѣтъ, конецъ — пусть тетка живетъ, какъ хочетъ, а она больше не можетъ… И среди темнаго моря лѣсовъ какимъ-то бѣло-золотымъ цвѣткомъ вставалъ въ ея воображеніи ея любимый монастырь Спаса-на-Крови. Съ его узкими окнами-бойницами, съ его высокими бѣлыми стѣнами онъ представлялся ей какою-то отрадной крѣпостью, въ которой она спрячется отъ скорбей міра. И изъ жидкихъ глазъ ея по бѣлому, съ синими жилками на вискахъ, лицу катились горячія слезы…

А Левъ Аполлоновичъ такъ, какъ былъ, въ крылаткѣ и широкополой шляпѣ стоялъ у себя въ темномъ кабинетѣ, у окна и думалъ. Онъ никого не осуждалъ, онъ не протестовалъ, онъ только усталъ и хотѣлъ покоя… Но вдругъ, совсѣмъ неожиданно, въ немъ точно плотина какая прорвалась и старикъ затрясся и какъ-то странно заквохталъ, давясь судорожными рыданіями…