Перунъ

X. — СТАРЕНЬКІЙ ПРОФЕССОРЪ

На широкой, заплетенной дикимъ виноградомъ террасѣ угорской усадьбы сидѣло за чаемъ небольшое общество сосѣдей: Петръ Ивановичъ съ сыномъ и невѣсткой, о. Настигай со своимъ краснымъ носикомъ, трясущейся сѣдой головкой и трясущимися руками, въ лиловой, далеко не первой свѣжести, рясѣ, Сергѣй Ивановичъ со своей младшей сестрой Лизой, хорошенькой брюнеткой съ задорнымъ носикомъ, прилетѣвшей изъ Москвы къ отцу, чтобы вздохнуть отъ своихъ безконечныхъ общественныхъ обязанностей, и самъ хозяинъ, Левъ Аполлоновичъ, который на не совсѣмъ увѣренномъ уже англійскомъ языкѣ старался занять Мэри-Блэнчъ.

— Оно конечно… — вѣжливо кашляя въ руку, говорилъ Алексѣю Петровичу о. Настигай. — Я только хочу сказать, что трудно будетъ къ нашему народу иностранцамъ привѣситься, а намъ трудно будетъ ладить съ иностранцами, у которыхъ все идетъ по линейкѣ да по отвѣсу. Мы, знаете, народъ невѣрный, народъ, будемъ такъ говорить, неожиданный, мы сами о себѣ не знаемъ, какое колѣнце мы черезъ четверть часа выкинемъ… Хе-хе-хе-хе… Вотъ, къ примѣру, есть тутъ неподалеку за Устьемъ небольшая деревенька Фрязино. И жилъ тамъ, знаете, мужикъ одинъ, Прокофій Силантьевъ, и былъ онъ маленько не въ своемъ разумѣ: людей дичился до чрезвычайности и все священное писаніе, знаете, читалъ цѣлыми ночами, все до чего-то своимъ умомъ хотѣлъ дойти, знаете… И что ему въ голову запало, сказать вамъ я ужъ не могу-съ, но только недавно, на самый семикъ, привязалъ онъ всю свою скотинку покрѣпче, домашнихъ своихъ разослалъ туда и сюда, чтобы не мѣшали, а затѣмъ и запали свою усадьбу да сразу во многихъ мѣстахъ! А самъ спокойнымъ манеромъ, сдѣлавъ все, что требовалось, на улицу вышелъ. Да-съ… Мужики, конечно, бросились тушить пожаръ, сразу смикитили, что дѣло не чисто, и взялись за Прокофья: ты запалилъ? Я… — говоритъ. Зачѣмъ? Не вашего ума дѣло… Ну-съ, мужички, не говоря худого слова, связали его по рукамъ и по ногамъ да и бросили въ огонь. Веревки, конечно, сразу же перегорѣли. Прокофій, весь въ огнѣ, вылазитъ это изъ пламени, а мужички приняли его сѣнными вилами и опять въ огонь спихнули… Такъ и сгорѣлъ. А вы говорите: иностранцы и все такое… Тутъ не только иностранцы, а и я, знаете ли, который здѣсь родился и помирать скоро думаю, и я, знаете, въ толкъ народа взять не могу-съ… Не входитъ это въ голову человѣческую никакимъ манеромъ…

— Да вѣдь у насъ, въ Соединенныхъ Штатахъ, русскихъ не одинъ милліонъ и ничего, живутъ… — равнодушно сказалъ ему Алексѣй Петровичъ. — Тамъ одна заповѣдь для всѣхъ: если не хочешь, чтобы тебя раздавили, работай изо всѣхъ силъ. А всякое эдакое вотъ озорство, на это есть законъ. Сожгли — иди въ острогъ. Очень просто…

Попикъ, видя, что его не поняли или не поинтересовались, какъ слѣдуетъ, виновато улыбаясь, замолчалъ. Ему очень хотѣлось водочки, но онъ стѣснялся.

— I beg your pardon? — въ сотый разъ повторяла Мэри-Блэнчъ, усиливаясь понять, что говорилъ ей Левъ Аполлоновичъ.

Онъ еще и еще разъ старательно повторилъ сказанную фразу, стараясь, чтобы у него выходило какъ можно больше похоже на птицу, но его усилія вознаграждались слабо.

— Но что же, собственно, думаете вы затѣвать тутъ? — спросила Лиза.

— Все это болѣе или менѣе въ облакахъ еще… — сказалъ Алексѣй Петровичъ, глядя на хорошенькое личико совсѣмъ такъ же, какъ онъ глядѣлъ бы на стѣну. — Но эти огромныя лѣсныя богатства, которыя пропадаютъ совсѣмъ зря, ясно говорятъ, что большому капиталу тутъ можно бы найти интересное примѣненіе…

— Вы забываете, что у насъ есть, слава Богу, лѣсоохранительный законъ, который очень ограничиваетъ примѣненіе большихъ капиталовъ въ лѣсномъ дѣлѣ… — сказалъ Сергѣй Ивановичъ, который берегъ свои лѣса пуще зѣницы ока.

— Я знаю… — отвѣчалъ Алексѣй Петровичъ. — Но, во-первыхъ, мы можемъ заинтересовать правительство изготовленіемъ целулозы и взрывчатыхъ веществъ, а, во-вторыхъ, это будетъ уже дѣло частныхъ землевладѣльцевъ поискать выхода. Тутъ у одного Болдина, говорятъ, до шестнадцати тысячъ десятинъ…

Похудѣвшая Ксенія Федоровна, задумчивая и печальная, — Андрей не подавалъ о себѣ изъ сѣвернаго края никакой вѣсти, — вдругъ почувствовала приливъ знакомой ей острой тоски. Она встала и, обмѣнявшись съ мужемъ быстрымъ взглядомъ, сказала съ улыбкой:

— Ну, вы займите тутъ гостей, а я пойду распорядиться по хозяйству…

И, не дожидаясь отвѣта, она пошла въ домъ…

— I beg your pardon? — услышала сна за собой въ сотый разъ вѣжливый вопросъ американки.

Точно притягиваемая какою-то непонятною силой, Ксенія Федоровна поднялась во второй этажъ, въ опустѣвшую комнату Андрея. Все книги, книги, книги… И много исписанной бумаги на столѣ… И какая-то книга забыта на диванѣ съ красивой трагической маской на обложкѣ… И прозеленѣвшій шлемъ на шкапу, вырытый въ какомъ-то курганѣ за Волгой. И старинныя, вышитыя полотенца по стѣнамъ, наброшенныя на рамы любимыхъ картинъ, любимыхъ писателей, любимыхъ людей… А ея портрета тутъ нѣтъ и не можетъ быть, хотя чуетъ она на тысячеверстномъ разстояніи его смертную тоску по ней… Вздохъ тяжело стѣснилъ молодую грудь и машинально взяла она со стола какую-то красиво переплетенную книгу, машинально открыла ее и наудачу прочла:

«…То не десять соколовъ пускалъ Боянъ на стадо лебедей, то вѣщіе пальцы свои вкладывалъ онъ на живыя струны, и струны сами играли славу князю…»

Она взглянула на обложку — «Слово о полку Игоревѣ»…

И, тоскуя, снова прочла она полубесознательно:

«…Ярославна рано плачетъ въ Путивлѣ, на городской стѣнѣ, говоря: „о, вѣтеръ, вѣтеръ, зачѣмъ, господинс, такъ бурно вѣешь? Зачѣмъ на своихъ легкихъ крылышкахъ мчишь ханскія стрѣлы на воиновъ мужа моего? Развѣ мало тебѣ вѣять вверху подъ облаками, лелѣя корабли ьа синемъ морѣ? Зачѣмъ, господине, мое веселье по ковылю развѣялъ?…“»

И живо, живо отозвалась тоскующая женская душа на тоску той сестры своей, — въ Путивлѣ, на городской стѣнѣ, надъ степью безкрайнею… И строго нахмурились красивыя, тонкія брови, и строгими, потемнѣвшими глазами она всматривалась въ темныя глубины жизни, спрашивая настойчиво и мрачно: кто такъ мучитъ людей? За что? Кто такъ мучитъ ее? И не было отвѣта… И стонала душа раненой лебедью бѣлой, и билась душа яръ-туромъ буйнымъ о неумолимыя стѣны судьбы своей…

«…Полечу я, какъ кукушка, по Дунаю… Омочу я бобровый рукавъ свой въ Каялѣ-рѣкѣ… Утру князю раны на крѣпкомъ тѣлѣ…»

Пусть молчитъ онъ крѣпче, чѣмъ могила: она слышитъ боль ранъ его!.. И горячія слезы зажглись на прекрасныхъ глазахъ и рванулась душа въ безкрайнія степи жизни: «полечу я, какъ кукушка, по Дунаю… омочу я бобровый рукавъ свой въ Каялѣ-рѣкѣ…»

И слышала внизу горбунья Варвара тоскливые шаги наверху, въ комнатѣ опустѣвшей, и чуяло, и ждало сердце старое большую бѣду и злорадно ей радовалось почему-то. Слышала эти безпокойные шаги и блѣдная Наташа и въ страдающемъ сердцѣ ея темной тучей поднималось недоброе чувство къ этой страдающей, не находящей себѣ ни въ чемъ покоя соперницѣ…

И вдругъ Ксенія Федоровна насторожилась: колокольчикъ? Нѣтъ, это не онъ, — онъ раньше августа не пріѣдетъ… Но въ «Угоръ»… Она подошла къ окну: знакомая пара сѣрыхъ съ полустанка ѣхала «пришпектомъ» къ усадьбѣ. Въ тарантасѣ двое… И вдругъ вся кровь прилила ей къ сердцу: онъ, онъ, онъ!.. Горячимъ, лѣтнимъ вихремъ бросилась она со счастливымъ, сіяющимъ лицомъ внизъ, но овладѣла собой и вышла на террасу спокойно, — только глаза ея сіяли, какъ звѣзды. А снизу, изъ парка, поднимался по широкой, уставленной цвѣтами лѣстницѣ Андрей съ какимъ-то маленькимъ, худенькимъ, небрежно одѣтымъ старичкомъ, съ блѣднымъ, тихимъ лицомъ, длинными безпорядочными волосами, въ сильныхъ очкахъ. Левъ Аполлоновичъ поднялся имъ навстрѣчу.

— Скоро… Не ждали… — ласково сказалъ онъ Андрею. — Но очень радъ…

— Позволь, папа, представить тебѣ моего учителя и друга, профессора Максима Максимовича Сорокопутова…

— А-а, очень радъ… — радушно протянулъ руку гостю хозяинъ. — Очень, очень много слышалъ о васъ отъ моего Андрюши… Ксенія Федоровна, профессоръ Сорокопутовъ… Нашъ батюшка, о. Евстигнѣй… — продолжалъ онъ представленія. — Петръ Ивановичъ Бронзовъ, сосѣдъ…

— Зачичеревѣлъ что-то профессоръ-то… — невольно подумалъ про себя Петръ Ивановичъ, съ сожалѣніемъ глядя на захудалую фигурку, но тотчасъ же почтительно раскланялся: титулъ профессора имѣлъ свойство приводить его въ какое-то набожное настроеніе.

— Наташа, проводи г. профессора въ комнату для гостей… — распорядилась сіяющая Ксенія Федоровна. — Милости просимъ… А помоетесь съ дороги, прошу васъ пить чай…

Наташа, радостная, съ сіяющими глазами, носилась, какъ на крыльяхъ, но старалась не смотрѣть на хозяйку.

Пріѣхавшіе ушли въ домъ, а Лиза, которую бѣсилъ «накрахмаленный американецъ», повела аттаку на капиталъ: она считала себя убѣжденной соціалъ-демократкой. Алексѣй Петровичъ едва отвѣчалъ ей и смотрѣлъ на нее такъ, какъ будто бы она была стѣна. Но Лиза не успѣла развить и десятой доли своего напора — а онъ у нея былъ значителенъ, — какъ на террасу вышли немножко прифрантившіеся Андрей и профессоръ. Ихъ усадили къ столу…

— Но почему вы вернулись раньше времени, Андрей? — спросила Ксенія Федоровна, неудержимо сіяя глазами.

— Позвольте мнѣ пожаловаться на него… — слабымъ, похожимъ на вѣтеръ, голосомъ сказалъ профессоръ. — Я буквально не узнавалъ его въ эту поѣздку: вялъ, разсѣянъ, лѣнивъ, изъ рукъ вонъ, — ну, точно вотъ влюбленъ! Самъ я лично состоянія влюбленности никогда не испытывалъ, но слыхалъ, что всѣ влюбленные вотъ такіе полуневмѣняемые… И я, наконецъ, потерялъ терпѣніе и потребовалъ возвращенія домой, потому что — между нами говоря, — безъ него я въ этихъ дикихъ уголкахъ тоже ничего не могу сдѣлать при моей разсѣянности и непрактичности. Я, къ сожалѣнію, именно такой профессоръ, какими принято изображать насъ въ «Будильникѣ» и во «Fliegende Blatter»…

Пока онъ говорилъ, Ксенія Федоровна не сводила своихъ сіяющихъ глазъ съ явно смущеннаго Андрея.

— Я очень переработалъ зимой… — сказалъ Андрей, не поднимая глазъ. — А тутъ еще эти бѣлыя сѣверныя ночи, безсонница, тоска…

— Но все таки сдѣлать что-нибудь удалось? — спросилъ Левъ Аполлоновичъ.

— Очень мало… — отвѣчалъ профессоръ. — Откопали любопытную вопленницу одну, лѣтъ за восемьдесятъ, но съ необыкновенной памятью. А потомъ у одного дьячка удалось пріобрѣсти любопытный апокрифъ начала XIX в., доказывающій тождество Наполеона съ предсказаннымъ въ Апокалипсисѣ Звѣремъ… Но я все же отлично проѣхался и отдохнулъ. А сюда затащилъ меня Андрей Ипполитовичъ знакомиться съ обрѣтеннымъ имъ Перуномъ… Это очень интересно…

— Ну, а вы какъ? — съ улыбкой обратился Андрей къ Лизѣ, чтобы отклонить разговоръ въ другое русло. — Все воюете?

— Все воюемъ… — сразу поднялся вверхъ хорошенькій носикъ.

— Eglise militants, значитъ, попрежнему?

— Никакой église тутъ нѣтъ… — изготовляясь къ стремительной аттакѣ, отвѣтила Лиза. — Причемъ тутъ église? Тамъ слѣпая вѣра, тутъ — точная наука…

— Не дай Богъ, если власть когда захватятъ ваши! — усмѣхнулся Андрей. — Если бы это случилось, намъ, вѣроятно, пришлось бы пережить не мало старыхъ страничекъ нашей исторіи. Появились бы новые Путята и новые Добрый и изъ вашего толка и стали бы, какъ и старый Путята и старый Добрыня въ Новгородѣ, ломать храмы старыхъ боговъ, жечь непокорные города, огнемъ и мечемъ внушать истины новой вѣры, — словомъ, какъ полагается…

— Странное представленіе о самой культурной, самой научной, самой передовой партіи! — вспыхнула Лиза. — Никогда я не…

— Да будетъ вамъ! — вмѣшался Сергѣй Ивановичъ. — Какъ только сойдутся, такъ пыль столбомъ…

— Пожалуйста! — задорно поднялся носикъ. — Можешь быть и умѣреннымъ, и аккуратнымъ и все, что угодно, но предоставь другимъ имѣть въ жилахъ кровь болѣе горячую…

Разговоръ разбился на группы и зашумѣлъ. Профессоръ, угощаясь, — онъ не разобралъ какъ-то, была ли это яичница-глазунья или творогъ съ молокомъ, или то и другое вмѣстѣ, — бесѣдовалъ съ Мэри-Блэнчъ и Алексѣемъ Петровичемъ. Англійскій языкъ онъ зналѣ великолѣпно, такъ, что безъ малѣйшаго затрудненія одолѣвалъ самые головоломные научные труды, но говорилъ ужасающе, чего онъ самъ какъ будто и не подозрѣвалъ и велъ бесѣду чрезвычайно увѣренно. На лицѣ Мэри-Блэнчъ стояло полное недоумѣніе и она не рѣшалась даже повторять свое «I beg your pardon…» И она очень ловко отступила и завладѣла Львомъ Аполлоновичемъ, а профессоръ обратился къ о. Настигаю.

— Конешно, конешно… — косясь на водочку, говорилъ о. Настигай своимъ мягкимъ говоркомъ на о. — Старины тутъ непочатый край, можно сказать… Да что-съ: можно сказать, что всѣ мы здѣсь — ходячая старина. Одна слава, дескать, что хрещеные… Вотъ на этой недѣлѣ является ко мнѣ одинъ поселянинъ: пожалуйте, батюшка со святой водой — домовой что-то расшалился… Ну, поѣхалъ смирять домового.

— И не усмирилъ… — засмѣялся Петръ Ивановичъ, который любилъ эдакъ прилично-либерально подтрунить надъ попикомъ. — Зря цѣлковый съ мужика взялъ… Въ эту же ночь «хозяинъ» такъ въ конюшнѣ развозился, что хоть святыхъ вонъ неси… Старики наши уговорили Матвѣвну, хозяйку, поставить ему за печь на ночь угощеніе получше, — ну, сталъ потише… Эхъ, ты, Аника-воинъ, съ домовымъ, и съ тѣмъ справиться не могъ… А «я — попъ»….

— А развѣ у васъ какія особенныя молитвы противъ нечистой силы есть? — спросилъ Левъ Аполлоновичъ, невольно отмѣчая про себя, какъ оживилась и просіяла Ксенія Федоровна, которая такъ тосковала все это послѣднее время.

— А какъ же-съ? Имѣемъ особыя молитвы…

— Но ты напрасно, папа, считаешь домового «нечистой силой»… — вмѣшался Андрей. — Домовой это покровитель домашняго очага изъ рода въ родъ, дѣдушка, хозяинъ, а совсѣмъ не врагъ. Это вина батюшекъ, что понятіе о немъ такъ извратилось…

Алексѣй Петровичъ удержалъ зѣвокъ.

Вечерѣло. Чай кончился. Разношерстное общество испытывало нѣкоторое утомленіе отъ напряженій не совсѣмъ естественнаго разговора. Даже Лиза притихла. Ей стало грустно: такъ тянуло ее повидать Андрея, но, какъ всегда, и теперь сразу же началась эта ненужная, въ сущности, пикировка. Профессоръ разсѣянно ѣлъ варенье изъ крыжовника и старался догадаться, что это онъ такое ѣстъ. О. Настигай, радовавшійся, что онъ попалъ въ такое образованное общество, все искалъ темы для занимательнаго разговора.

— Можетъ быть, господа, пока не стемнѣло, вы хотите взглянуть на Перуна? — проговорила Ксенія Федоровна. — Тогда милости прошу…

Всѣ зашумѣли стульями. Мэри-Блэнчъ вытащила откуда-то свой великолѣпный кодакъ, съ которымъ она не разставалась. И всѣ спустились въ тихо дремлющій паркъ и стрѣльчатой аллеей прошли на зеленую луговину, гдѣ, среди круглой, одичавшей куртины, надъ тихой Старицей, стоялъ, окруженный цвѣтушимъ жасминомъ, воскресшій богъ съ выраженіемъ необыкновеннаго покоя и величія на своемъ плоскомъ лицѣ. Профессоръ былъ въ полномъ восторгѣ. Другіе притворялись, что все это очень интересно. Мэри-Блэнчъ сказала что-то мужу.

— Господа, моя жена покорнѣйше проситъ всѣхъ васъ стать вокругъ… этого… ну, я не знаю, какъ это называется… ну, монумента, что-ли… — обратился Алексѣй Петровичъ ко всѣмъ. — Она хочетъ снять васъ…

И вотъ, подъ руководствомъ оживленной американки, всѣ съ шутками и смѣхомъ стали размѣщаться вкругъ воскресшаго бога: и замкнутый, усталый, далекій Алексѣй Петровичъ, и довольный собой и жизнерадостный Петръ Ивановичъ, и благодушно улыбающійся попикъ, который сумлѣвался, однако, подобаетъ, ли ему въ его санѣ сниматься съ идоломъ поганымъ, и вся теперь играющая жизнью и счастьемъ Ксенія Федоровна, и смущенно сторонящійся ея Андрей, и мужественно-спокойный и прямой Левъ Аполлоновичъ, и худенькій, не отъ міра сего, профессоръ, высохшій среди старыхъ текстовъ, и лѣсной отшельникъ, влюбленный въ свои зеленыя пустыни, Сергѣй Ивановичъ, и хорошенькая Лиза, только недавно прилетѣвшая изъ Парижа. А надъ ними, на фонѣ старыхъ великановъ парка, въ сіяніи яснаго неба, царилъ Перунъ, грозный богъ, милостивый богъ, съ пучкомъ ярыхъ молній въ десницѣ и съ выраженіемъ какого-то неземного величія на плоскомъ лицѣ…

И сухо шелкнулъ Кодакъ… И еще… И еще…

— Это весьма цѣнная находка и, конечно, московскій историческій музей съ радостью приметъ вашъ даръ… — говорилъ совсѣмъ оживившійся и даже разрумянившійся профессоръ. — Нѣтъ, нѣтъ, я давно думалъ, что, какъ ни интересны наши сѣверныя губерніи, намъ не мало работы и по близости. И эта работа еще интереснѣе, потому что труднѣе: тамъ вся старина лежитъ еще почти на поверхности народной жизни, а здѣсь надо итти глубоко въ народную душу, въ самый материкъ… И завтра же, чтобы не терять времени, Андрей Ипполитовичъ, мы проѣдемъ съ вами къ Спасу-на-Крови…

— А послѣ завтра, не угодно ли вамъ, г. профессоръ, посмотрѣть нашу Исехру?.. — любезно предложилъ Петръ Ивановичъ, съ упоеніемъ выговаривая слова «г. профессоръ». — Это, можно сказать, самая наша глушь… И на озерѣ этомъ, знаете, плаваютъ эдакіе какіе-то бугры зеленые и народъ нашъ говоритъ, что это «короба», въ которые засмолены были убійцы древлянскаго князя нашего Всеволода — засмолили ихъ, будто бы, да такъ и пустили въ озеро… И будто на Свѣтлый день изъ коробовъ этихъ и теперь еще слышны стоны убійцъ… Я такъ полагаю, что все это бабьи сказки, ну, а, между протчимъ, интересно. На Исехру ѣдетъ по своимъ дѣламъ сынъ мой, Алексѣй Петровичъ, — вотъ и васъ, если интересуетесъ, мы прихватили бы, г. профессоръ. Это отсюда верстъ двадцать…

Алексѣй Петровичъ былъ недоволенъ, но дѣлать было уже нечего. И онъ быстро поладилъ съ профессоромъ о времени выѣзда.

— Мы, конечно, одинъ другого стѣснять не будемъ… — сказалъ онъ твердо. — Вы будете дѣлать свое дѣло, а я — свое…

— Конечно, конечно… — довольный по случаю открытія Перуна, говорилъ профессоръ. — Великолѣпно…

А дома, въ душной комнаткѣ своей, заставленной темными образами, бокотала горбунья Варвара:

— И стыдобушки нѣту! То словно отравленная муха ходила, а тутъ сразу, какъ розанъ пышный, расцвѣла… Быть бѣдѣ, быть большой бѣдѣ тутъ!..

Наташа слышала ея воркотню, ей было больно и на прелестныхъ глазахъ ея наливались крупныя слезы…