Ночью Иванъ Степановичъ спалъ своимъ обычнымъ легкимъ старческимъ сномъ, и сновъ никакихъ особенныхъ не виделъ, и ничего особеннаго не болѣло, и думъ никакихъ особенныхъ не было, но когда утромъ, на зорькѣ, онъ проснулся, онъ вдругъ съ несомнѣнностью почувствовалъ, что въ жизни его за ночь произошла какая-то огромная перемѣна. И вся такая обычная комната его, и портретъ любимой дочурки, которая улыбалась ему изо ржи, и его бумаги, надъ которыми онъ прожилъ всю свою жизнь, и эта милая синяя пустыня лѣса, все точно отодвинулось отъ него куда-то въ даль, точно стало уже чуть-чуть чужимъ, точно перешло въ какой-то другой, уже не его, міръ. Безъ словъ, но ясно онъ понялъ, что пружина его жизни, раскручиваясь, подошла къ концу. Онъ не испугался, не опечалился, а только весь исполнился какою-то новою, свѣтлой важностью. И когда изъ-за лѣса долетѣлъ до него чистый звукъ монастырскаго колокола, онъ подумалъ, что хорошо бы зажечь лампадочку…
Онъ тихо умылся, одѣлся, но гулять, какъ обыкновенно, не пошелъ, а сѣлъ за столъ и сталъ перебирать свои бумаги, но вскорѣ отодвинулъ въ сторону и ихъ и написалъ коротенькое письмо Софьѣ Михайловнѣ, женѣ. Марья Семеновна услыхавъ, что хозяинъ проснулся, но не выходитъ, встревожилась, не нездоровъ ли онъ, и, осторожно постучавшись, вошла. Иванъ Степановичъ ласково поздоровался съ ней, успокоилъ, чтовсе у него въ порядкѣ, что съ удовольствіемъ выпьетъ онъ вотъ сейчасъ кофейку, но и въ глазахъ его, и въ звукахъ голоса, и во всемъ она почувствовала что-то новое, пугающее: точно онъ оторвался отъ всего, точно онъ куда-то пошелъ. И, едва выйдя отъ него, она горько расплакалась, а потомъ немного справилась съ собой и съ красными, то и дѣло туманящимися слезой глазами принялась за свои обычныя дѣла. Она никому ни слова не сказала о томъ, что она замѣтила, но весь домъ скоро исполнился тишины и торжественности…
Она неслышно убрала его комнату, а потомъ принесла ему кофе и поставила его на обычное мѣсто. И Иванъ Степановичъ этимъ новымъ, спокойнымъ, точно матовымъ голосомъ, сказалъ ей:
— Вотъ это письмо надо послать Софьѣ Михайловнѣ… А потомъ, когда Сережа позавтракаетъ, надо попросить его зайти ко мнѣ… А про письмо лучше ему не говорить…
— Хорошо…. — тихо сказала Марья Семеновна и вдругъ лицо ея искривилось и изъ глазъ закапали слезы.
Иванъ Степановичъ замѣтилъ это и спокойно, по новому, сказалъ:
— Э-э, нѣть…. Зачѣмъ это, Марья Семеновна? Всякому овощу свое время… А вотъ лампадочку хорошо бы мнѣ зажигать каждый день — съ ней потеплѣе. А?
Марья Семеновна взяла письмо, и, давясь рыданіями, вышла. А старикъ разсѣянно взялся за кофе, а потомъ снова сталъ перебирать бумаги, чтобы потомъ имъ было легче во всемъ разобраться. Скоро вошелъ Сергѣй Ивановичъ въ охотничьемъ снаряженіи — чтобы скоротать мучительный день, онъ рѣшилъ промять гончихъ. Утро было тихое, туманное, влажное — гонъ будетъ великолѣпный….
— Нѣть, Сережа, сегодня я ужъ не пойду… — сказалъ старикъ. — А ты вотъ присядь минутъ на десять — поговорить мнѣ съ тобой надо…. Да… Вотъ такъ… Видишь ли, милый, я уже старъ и надо мнѣ готовиться къ неизбѣжному, такъ вотъ и хочется мнѣ посвятить тебя въ мои послѣднія распоряженія. Нѣтъ, нѣтъ, не тревожься, я нисколько не боленъ и поживу еще съ вами немножко, но я всегда любилъ въ жизни аккуратность и порядокъ. Такъ вотъ, голубчикъ, въ этомъ конвертѣ мое духовное завѣщаніе. Въ немъ извѣстная сумма отчислена въ пользу Литературнаго Фонда — нельзя, надо своей братіи помогать. Затѣмъ кое-что въ пользу нашего монастыря, гдѣ я провелъ столько хорошихъ минутъ и гдѣ я буду отдыхать. Затѣмъ есть даръ Марьѣ Семеновнѣ, которая столько лѣтъ служила мнѣ и вамъ. И я очень прошу тебя оставить ее въ домѣ — мало ли въ жизни чего бываетъ? А человѣкъ она преданный, вѣрный… Это всегда большая рѣдкость… Затѣмъ, есть кое-что для всѣхъ нашихъ лѣсниковъ, а въ особенности для Гаврилы и Петро. Пусть поминаютъ… Да… Ну, а остальное мамѣ и всѣмъ вамъ поровну… Вы всѣ молодцы, работать умѣете, а мои книжки будутъ вамъ нѣкоторымъ подспорьемъ. Вотъ, кажется, и все…
— Папа, милый, ты тревожишь меня….
— Зачѣмъ тревожиться? Неизбѣжное — неизбѣжно, а порядокъ, брать, хорошая вещь… Ничего, иди съ Богомъ, промни собачекъ… Да, только вотъ еще что: никакихъ телеграммъ въ газеты и никому, кромѣ близкихъ, голубчикъ. Я никогда не любилъ этой шумихи на похоронахъ: смерть дѣло, во всякомъ случаѣ, серьезное и зачѣмъ тутъ… баловаться? А пройдетъ недѣля, другая, пусть тогда нашъ милый Юрій Аркадьевичъ напечатаетъ мой некрологъ: онъ давно ужъ заготовленъ у него…. Ну вотъ…. Теперь, навѣрное, все. Иди, милый, — ни шерсти, ни пера…. Гдѣ думаешь набросить?
— Да думалъ въ Ревякѣ…
— Прекрасно… Я выйду на крыльцо, послушаю — гонъ сегодня будетъ чудесный…. Ну, иди съ Богомъ…
Сынъ, взволнованный, вышелъ, но того, что почувствовала Марья Семеновна, онъ не почувствовалъ: женщины и вообще болѣе чутки въ этомъ отношеніи да и весь онъ былъ поглощенъ своимъ, такимъ неожиданнымъ, такимъ яркимъ и въ то же время такимъ еще неувѣреннымъ счастьемъ. И чувствовалъ онъ, что въ затишьѣ его любимаго лѣса на него вотъ-вотъ сорвется буря, но онъ не боялся ея, онъ звалъ ее… А объ отцѣ онъ подумалъ, что тотъ просто занемогъ немного….
За дверью въ корридорѣ послышалось нетерпѣливое повизгиваніе и этотъ сухой стукъ когтей по полу. Марья Семеновна чуть пріотворила дверь и весело сказала:
— Гости пріѣхали къ вамъ, Иванъ Степановичъ…
— Ну, ну, пустите… — догадываясь, сказалъ старикъ.
Дверь отворилась и въ комнату, оскользаясь по полу, ворвались «Кракъ» и «Стопъ», и заюлили, и запрыгали вокругъ хозяина. «Стопъ» обнюхалъ книги, туфли, стойку съ ружьями, всѣ углы и, сѣвъ на задъ посрединѣ комнаты, уставился на хозяина своими орѣховыми, говорящими глазами.
— Что, въ поле хочется? — ласково спросилъ тотъ. — А?
«Стопъ» нетерпѣливо гавкнулъ.
— Нѣтъ, ужъ сегодня не пойдемъ, хоть и хорошо бы вальдшнеповъ поискать…. Да, братъ, дѣлать нечего….
«Стопъ» жалобно завизжалъ.
— Ну, ну, завтра, можетъ быть, и сходимъ… Да… А теперь идите, побѣгайте….
Онъ приласкалъ еще разъ своихъ собакъ и Марья Семеновна почувствовала, что ихъ надо увести: и эта давняя связь порывалась. Жутко было у нея на душѣ и, выманивъ собакъ въ корридоръ, она, стараясь подавить волненіе, сказала:
— А въ газетахъ пишутъ, что въ Вѣнѣ, въ этой самой палатѣ-то ихней, опять депутаты страшенный шумъ подняли: кулаками стучали, свистѣли, въ кого-то чернильницей бросили… И что раззоряются эдакъ, не поймешь…
— Чѣмъ бы дитя ни тѣшилось, лишь бы не плакало…. — спокойно, не интересуясь, отвѣчалъ старикъ.
И Марья Семеновна закрыла дверь, съ тревогой отмѣтивъ, что первый разъ въ жизни старикъ не спросилъ ее о внукѣ.
По росистому двору прошли Сергѣй Ивановичъ съ Гаврилой и Петромъ. За ними, поднявъ крутые гоны, трусили на смычкахъ костромичи, черные съ багрянымъ, похожіе на волковъ… И вдругъ большая любовь и къ сыну, и къ лѣсникамъ, и къ собакамъ, и ко всему этому тихому туманному утру вспыхнула въ сердцѣ Ивана Степановича и онъ, умиленный, прослезился. Марья Семеновна снова вошла съ лампадкой и съ особеннымъ, умиротвореннымъ и сильнѣе человѣческимъ лицомъ, которое бываетъ у женщинъ, когда онѣ зажигаютъ лампаду, поставила ее къ образу. И ликъ Спасителя, кроткій, благостный, согрѣлся и сталъ какъ живой и не только комната, но и вся жизнь точно освѣтилась, согрѣлась и стала кроткой и торжественной.
— А вы хотѣли собакъ послушать, Иванъ Степановичъ… — сказала она. — Идите, гонятъ…
— А-а, это хорошо… — сказалъ онъ тихо. — Съ удовольствіемъ послушаю…
Съ помощью ея онъ надѣлъ свой охотничій, на бѣличьемъ мѣху, тулупчикъ, шапку и вышелъ на крылечко. Тамъ его встрѣтилъ Ваня и «Рэксъ» и онъ обоихъ ихъ приласкалъ…. Утро было тихое, тихое, — ни одна вѣточка не шелохнется — и въ этой тишинѣ, внизу, у рѣки, въ туманѣ, стоялъ и не проходилъ какой-то новый, длинный, музыкальный, страстно-дикій стонъ: то паратая стайка костромичей шла въ доборъ по красному. «Рэксъ», прислушиваясь къ кипѣвшей внизу стаѣ, скашивалъ голову то въ одну, то въ другую сторону, и лицо его было строго, а на лицѣ его стараго хозяина выступила и не сходила слабая далекая улыбка: сколько разъ въ жизни волновалъ его до слезъ этотъ дикій, торжествующій лѣсной ревъ! И вдругъ вспомнилось сегодняшнее, ночное, новое; Иванъ Степановичъ сгорбился, точно забылъ все и, тихо задумчивый, вернулся въ свою осіянную лампадой комнату. Марья Семеновна, исподтишка наблюдавшая за нимъ, съ красными глазами ушла въ кладовку. Тамъ стояли ея безчисленныя, разноцвѣтныя, остро и вкусно пахучія баночки и кадушечки съ вареньями, соленьями, моченьями, маринадами, — въ созерцаніи этихъ своихъ богатствъ она всегда находила утѣшеніе, это было ея убѣжищемъ въ минуты смятенія души и скорби…
А гончія варомъ-варили въ уже тронутой ржавью осени «Ревякѣ», среди тихихъ, точно остеклянѣвшихъ озеръ, и матерой, еще только что начавшій кунѣть, лисовинъ, распустивъ трубу и вываливъ красный языкъ, безшумно летѣлъ по кустамъ и еланямъ. Охотники не разъ видѣли уже его близко на перемычкахъ, но Сергѣй Ивановичъ приказалъ его не трогать до осени, пока хорошо выкунѣетъ. Сергѣй Ивановичъ лишь въ полъ-уха, не какъ раньше, слушалъ дикую, точно доисторическую, волнующую музыку гона, — его душа тоскующей чайкой вилась вокругъ старой часовни надъ Гремячимъ Ключемъ. И все властнѣе овладѣвала имъ неотвязная мысль: а вдругъ она вотъ сейчасъ, въ эту самую минуту подходитъ къ старой соснѣ — вѣдь онъ можетъ лишній разъ ее увидѣть, можетъ быть, даже говорить съ ней! И все вокругъ точно провалилось куда, онъ не видѣлъ и не слышалъ ничего и, полный смятенія, твердилъ себѣ только одно: нѣтъ, надо итти немедленно… И, наконецъ, глядя въ сторону, — точно ему было совѣстно чего… — онъ сказалъ лѣсникамъ:
— Ну, пусть собаки погоняютъ, какъ слѣдуетъ, а потомъ собьете ихъ и къ дому. А я пройду, на питомники посмотрю да и вальдшнепковъ дорогой поищу. Должны бы быть…
— Слушаю… — тоже глядя въ сторону, уныло отвѣчалъ Гаврила. — «Вальдшнепковъ поищу»… — уныло повторилъ онъ про себя. — Это безъ собаки-то? О-хо-хо-хо…
И, закинувъ ружье за спину, Сергѣй Ивановичъ быстро скрылся въ туманѣ, мягко окутавшемъ лѣсъ. И въ сердцѣ его было только одно: мучительная боязнь опоздать. Скорѣе, скорѣе!..
И вотъ среди мокрыхъ стволовъ старыхъ сосенъ смутно обрисовались въ уже рѣдѣющемъ туманѣ стѣны монастыря. Чтобы не быть замѣченнымъ, онъ сдѣлалъ большой обходъ. И съ тяжкимъ напряженіемъ, мѣшая дышать, забилось въ груди его сердце: неподалеку стояла опаленная старая сосна. Забывъ всякую осторожность, онъ быстро подошелъ къ ней, сунулъ руку въ дупло — бумага! Онъ лихорадочно выхватилъ ее — нѣтъ, это его письмо къ ней! Значитъ, она еще не была… Сзади, у часовни, послышался легкій шорохъ. Онъ быстро обернулся — на порогѣ часовни стояла въ своей черной мантіи съ бѣлыми черепами и костями мать Евфросинія, схимница, и смотрѣла на него своими потухшими, всегда налитыми, какъ свинцомъ, тяжкою неизжитою скорбью глазами…. Онъ оторопѣлъ.
— Подите сюда, — мнѣ надо говорить съ вами… — сказала схимница своимъ угасшимъ, шелестящимъ, какъ омертвѣвшая осенью трава, голосомъ и онъ, какъ провинившійся школьникъ, послушно подошелъ къ ней: въ этой черной, угасшей женшинѣ съ бѣлыми черепами на мантіи онъ чувствовалъ какую-то огромную, мистическую силу, которая внушала ему и почтеніе и какую-то жуть. — Бесѣдуя съ вами, я нарушаю данный мною обѣтъ невмѣшательства ни въ какія дѣла міра, — продолжала она. — Но я надѣюсь, что милосердный Господь проститъ мнѣ мой грѣхъ, такъ какъ дѣло идетъ о спасеніи души самаго мнѣ близкаго человѣка. Сядьте…
Сергѣй Ивановичъ послушно сѣлъ на старенькую скамеечку у часовни. Она опустилась рядомъ съ нимъ. Отъ нея пахло храмомъ — ладономъ, воскомъ, старыми книгами, — и въ блѣдныхъ, какъ у мертвой, и высохшихъ рукахъ была черная, старая лѣстовка.
— Она не придетъ… — тихо сказала схимница, не подымая глазъ. — И не старайтесь ее увидѣть, вы этого не достигнете… Я давно замѣтила тяжелое искушеніе, овладѣвшее ею. Вчера поздно ночью въ щель занавѣски я увидала, что у нея въ кельѣ горитъ огонь, я вошла къ ней; она писала вамъ, рвала написанное и опять писала… Она не могла таиться и открылась мнѣ во всемъ. Я провела съ ней всю ночь въ бесѣдѣ и молитвѣ, а съ утра жду васъ здѣсь, чтобы сообщить вамъ ея рѣшеніе не видѣть васъ больше… Подождите… Я еще не кончила… — безстрастно и печально продолжала монахиня, замѣтивъ его невольное движеніе недовѣрія, боли и протеста. — Можетъ быть, то, что я скажу вамъ, еще болѣе увеличитъ ваши страданія, но я должна сказать вамъ все. Она не приняла еще полнаго пострига, она могла бы совершенно свободно оставить монастырь и итти за вами, но… она сама рѣшила иначе…
— Боже мой! — схватился онъ за голову. — И зачѣмъ вы это все сдѣлали?
Она подняла на него свои налитые тяжелой скорбью глаза и холодно, размѣренно, точно ударяя по сердцу тяжелымъ молотомъ, сказала:
— Нѣсколько лѣтъ тому назадъ пьяные люди, подкравшись ночью къ моему дому, какъ звѣри, подожгли этотъ домъ, въ которомъ былъ мой мужъ и мои дѣти, не сдѣлавшіе имъ никогда никакого зла. И пока домъ горѣлъ… изъ огня слышались крики о помощи… дѣтскіе крики… они бѣсновались вокругъ дома, какъ… я не знаю какъ кто… ни звѣрь, ни дикарь, ни дьяволъ, кажется, неспособенъ на это… И, когда я, какъ безумная, примчалась домой, я нашла отъ всего, что было, только… нѣсколько обгорѣлыхъ костей… Жизнь, въ которой это было, въ которой это можетъ быть всегда, — я такой жизни признать не могла. И я отказалась отъ всего и ушла вотъ сюда, чтобы молиться о нихъ, моихъ дорогихъ, милыхъ, такихъ радостныхъ, такихъ ласковыхъ, и чтобы молиться о тѣхъ, которые погубили ихъ. Да, я нашла въ себѣ силы на это — я молюсь, чтобы Господь помиловалъ ихъ, открылъ имъ глаза на содѣянное ими и привелъ ихъ къ спасенію… И Нину, единственнаго теперь мнѣ близкаго человѣка, отпустить въ этотъ страшный, звѣриный міръ?! И у нея можетъ быть любимый человѣкъ, и у нея могутъ быть дѣти и этихъ дѣтей могутъ у нея замучить, сжечь, убить, осквернить… Нѣтъ! Мы проговорили съ ней всю ночь и Господь укрѣпилъ ея заколебавшуюся душу и удержалъ ее отъ ложнаго шага… Вотъ ея письмо вамъ…
И изъ складокъ своей пахучей мантіи она вынула бѣленькую бумажку. Съ болью въ сердцѣ, точно въ туманѣ, Сергѣй Ивановичъ прочелъ:
Простите меня за тѣ страданія, которыя я причиняю вамъ. Между нами все кончено. Я навсегда отказываюсь отъ васъ, отъ всего міра, я отдаю себя Богу. Ради Бога, не старайтесь видѣть меня. Нѣтъ, я не могу больше! Простите, простите меня… — Н.
Онъ вскочилъ, хотѣлъ закричать этой полумертвой старухѣ что-то злое, оскорбительное, но въ это мгновеніе старый колоколъ величаво пропѣлъ надъ лѣсной пустыней что-то суровое и значительное. Схимница истово перекрестилась.
— Можетъ быть, придетъ время и вы будете благодарить меня и благословлять этотъ тяжелый теперь вамъ часъ… — сказала она. — Такъ не тревожьте же покой той, которую вы полюбили любовью земной — полюбите ее теперь любовью божественной! Съ сегодняшняго же дня она вступаетъ на трудный путь приготовленія себя къ пріятію сана иноческаго… Простите меня… — низко поклонилась она ему.
— Знаю, больно, тяжело вамъ, но эти страданія скоро проходятъ… Подумайте крѣпко о томъ, что я вамъ сказала, и да хранитъ васъ Господь…
И снова, въ поясъ поклонившись ему, она устало, тяжело опираясь на свой посохъ, пошла лѣсной тропинкой къ монастырю. Туманъ, цѣпляясь за мокрыя деревья, расходился. Старый колоколъ торжественно и грустно пѣлъ надъ лѣсной пустыней, точно вѣщая грѣшному міру о погребеніи молодой души…