Перунъ

IV. — ЗОЛОТЫЯ СЛОВА

Иванъ Степановичъ вошелъ въ свою комнату, трудами Марьи Семеновны уже прибранную и полную солнечнаго свѣта, запаха цвѣтовъ изъ росистаго цвѣтника подъ окномъ и щебетанія ласточекъ. Налѣво стояла кровать подъ темнымъ, мягкимъ одѣяломъ, съ вытертой уже шкурой матерого волка на полу и блокнотомъ для записыванія ночныхъ думъ на стѣнкѣ, умывальникъ, а направо большой, почтенный диванъ и круглый столъ съ букетомъ свѣжихъ полевыхъ цвѣтовъ, которые онъ самъ вчера набралъ. У окна помѣщался большой рабочій столъ съ книгами и папками и уже поблекшимъ портретомъ рано, въ дѣтствѣ, умершей любимицы-дочки, Маруси, которая улыбалась ему изо ржи. Въ одномъ углу помѣщалась этажерка съ разными книгами и, большею частью, нечитанными журналами, которые изъ уваженія къ старому писателю высылались ему редакціями, а въ другомъ — стеклянный шкафчикъ съ его любимыми ружьями. На полкахъ, сзади его кресла, пестрѣли корешки его любимыхъ книгъ, немногихъ, которыя были его друзьями всю жизнь и въ которыя онъ и теперь любилъ иногда заглянуть, а подъ ними, на полу, стоялъ старый, очень потертый сундукъ, сундукъ-другъ, который всю жизнь путешествовалъ съ Иваномъ Степановичемъ изъ края въ край. Онъ вообще любилъ старыя вещи, которыя долго служили ему, и только въ крайнемъ случаѣ разставался съ ними… По стѣнамъ висѣли портреты близкихъ, писателей и его любимыхъ собакъ, нѣсколько чучелъ, а надъ диваномъ — хорошая копія съ прелестнаго левитановскаго «Вечерняго Звона».

Не успѣлъ онъ, прифрантившись немного передъ старымъ зеркаломъ, надѣть свои шлепанцы, какъ въ дверь легонько постучали и вошла Марья Семеновна съ подносомъ.

— Готовы?.. Ну, кушайте… — сказала она, ставя подносъ на столъ у дивана и подвигая потертое, хорошо обсиженное кресло.

Въ домѣ былъ заведенъ хорошій порядокъ завтракать утромъ у себя — такъ дольше продолжалось утреннее уединеніе и покой.

На подносѣ былъ душистый кофе, топленыя сливки съ черно-золотистыми пѣнками, горячіе, аппетитно пахнущіе пирожки, тарелочка красной, душистой клубники и два послѣдніе номера «Русскихъ Вѣдомостей» — другія газеты Марья Семеновна сразу же брала въ свое распоряженіе и безпокойными, сердитыми листами ихъ аккуратно выстилала свои комоды, сундуки и полочки и въ знакъ особаго благоволенія раздавала лѣсникамъ и крестьянамъ на курево и на оклейку избъ. Да и «Русскія Вѣдомости» развертывалъ теперь затихшій Иванъ Степановичъ только изрѣдка: непріятно было ему нарушать свой ясный покой и вмѣшиваться въ то, что отъ него въ концѣ концовъ не зависѣло. Онъ помалкивалъ обыкновенно объ этомъ, но, Господи, какъ звонко расхохоталась Лиза, его меньшая, когда онъ какъ-то разъ нечаянно высказалъ эти мысли! Какъ никто ничего не знаетъ?! Какъ никто ничего не можетъ?! Вотъ оригиналъ этотъ старый папка!.. Да она только на четвертомъ курсѣ, а и то все понимаетъ. А что это будетъ, когда потомъ поѣдетъ она доучиваться заграницу! Нѣтъ, наука… И она разразилась горячимъ символомъ вѣры, въ которомъ профессора съ громкими именами играли роль деміурговъ «новой жизни».

— Ты бы послушалъ, что говорила недавно на одномъ рефератѣ на эту тему Евдокія Ивановна Кукшина! — воскликнула она.

— Какая Кукшина? — разсѣянно спросилъ старикъ.

— Какъ? — поднялся кверху задорный, хорошенькій носикъ. — Ты не знаешь Евдокіи Ивановны Кукшиной?! Это извѣстная общественная дѣятельница, которая…

И пошла, и пошла!.. И Иванъ Степановичъ долженъ былъ смириться подъ этой стремительной аттакой église militante, но за то теперь, когда никого строгаго рядомъ не было, онъ сказалъ Марьѣ Семеновнѣ спокойно:

— Нѣтъ, Марья Семеновна, вы и «Русскія Вѣдомости» возьмите себѣ…

— И хорошо дѣлаете, что не читаете… — сказала Марья Семеновна степенно. — Что зря глаза-то тупить?

Но сама она съ тѣхъ поръ, какъ побывала въ 1905 г. съ семьей Ивана Степановича заграницей — старику-гуманисту былъ противенъ кровавый разгулъ бездарнаго правительства, которымъ оно отвѣтило на народныя волненія, и онъ уѣхалъ заграницу, — очень пристрастилась къ газетамъ — она говорила не «пристрастилась», а «набаловалась», считая такое увлеченіе все-таки слабостью, баловствомъ, дѣломъ несерьознымъ, — и любила посмотрѣть иногда, какъ идутъ тамъ дѣла, причемъ особенно пріятны ей были извѣстія изъ тѣхъ странъ, гдѣ она побывала: она считала себя компетентною въ ихъ дѣлахъ.

— А пирожками вы окончательно избалуете меня, Марья Семеновна! — принимаясь за кофе, сказалъ Иванъ Степановичъ. — И не надо бы ѣсть, а не вытерпишь: вѣдь, ишь, какъ зарумянились!

— Почему не надо? — возразила Марья Семеновна. — На то и пирожки, чтобы кушать…

— Отяжелѣешь, работать меньше будешь…

— Вотъ важность какая! Ежели не бѣда, что у курицы однимъ яйцомъ меньше будетъ, то нѣтъ бѣды и въ томъ, что на свѣтѣ будетъ одной книжкой меньше…

Иванъ Степановичъ задребезжалъ старческимъ смѣхомъ.

— Вотъ это такъ золотыя слова, Марья Семеновна! Непремѣнно запишу… Это вотъ вѣрно!.. И теперь я съ вашими пирожками стѣсняться ужъ не буду…

— Ну, и кушайте на здоровье… — сказала она, довольная, что Иванъ Степановичъ развеселился, что подносъ ея выглядитъ такъ аппетитно, что все вокругъ ея стараніями такъ чисто, солнечно, въ порядкѣ и, захвативъ «Русскія Вѣдомости», она вышла, а черезъ двѣ-три минуты съ крыльца раздался ея ласковый голосъ:

— Гдѣ ты, Рэксъ? Иди завтракать… А-а, все не выспался, старый… А ночью что дѣлалъ? Ну, ну, знаю, что хорошая собака… Ну, пойдемъ…

Иванъ Степановичъ уже кончалъ завтракъ, когда въ дверь постучали.

— Иди, иди… — отозвался Иванъ Степановичъ, зная по стуку, что это Сережа, сынъ.

Дверь отворилась и въ комнату вошелъ Сергѣй Ивановичъ, невысокій, худощавый, черноволосый и черноглазый человѣкъ лѣтъ двадцати восьми въ потертой формѣ лѣсничаго и въ высокихъ сапогахъ. Въ лицѣ его стояло какъ будто выраженіе подавленной грусти…

Едва кончивъ лѣсной институтъ въ Германіи, онъ полюбилъ эту хорошенькую, нарядную Таню и женился на ней. Его влекло къ наукѣ, онъ готовился остаться при Академіи, а Таню влекла шумная, сверкающая жизнь бездѣлья и наслажденія. Онъ уступилъ ей, взялъ мѣсто въ Петербургѣ, но вскорѣ Таня закружилась въ вихряхъ ненасытной жизни и унеслась, оставивъ послѣ себя молодого мужа съ разбитымъ сердцемъ и маленькаго сына Ваню. Сергѣю Ивановичу все опротивѣло и онъ принялъ мѣсто лѣсничаго въ одномъ изъ глухихъ лѣсныхъ уѣздовъ, чего всегда шутя желалъ ему его отецъ-охотникъ. И вскорѣ Таня погибла безобразной и жестокой смертью: ее застрѣлилъ послѣ кутежа пьяный офицеръ-гвардеецъ. Да и не только горе, причиненное Таней, влекло его въ лѣса, но и общая усталость: много усталыхъ, разочарованныхъ въ заманкахъ жизни людей скрылось тогда, послѣ бури 1905 г., по разнымъ трущобамъ…

Сперва хозяйство его взяла было въ свои руки постарѣвшая и уставшая отъ жизни мать, Софья Михайловна, но такъ какъ ей было это трудно и часто ѣздила она гостить къ замужнимъ дочерямъ и заграницу лѣчиться, то съ общаго безмолвнаго согласія бразды правленія были переданы Марьѣ Семеновнѣ, которая вырастила Сергѣя Ивановича и считала себя какъ бы членомъ семьи. Иванъ Степановичъ скоро совсѣмъ переселился къ сыну и наслаждался покоемъ и одиночествомъ въ своихъ милыхъ, лѣсныхъ пустыняхъ.

— Ну, что? Здоровъ? — ласково проговорилъ отецъ, подставляя щеку для поцѣлуя.

— Спасибо. А ты какъ?! Письмо отъ мамы есть…

— А-а… Ну, какъ тамъ у нихъ?

— У Шуры все слава Богу, а Капа все бунтуетъ…

— Плохо, плохо… — покачалъ головой Иванъ Степановичъ, которому хотѣлось, чтобы не только у дочерей, но и во всемъ мірѣ все шло хорошо. — Я всегда этого боялся. У нея всегда была слишкомъ сильна не только Wille zum Leben, но и Wille zur Macht… А мужъ?

— Мужъ преуспѣваетъ. Возможно, что войдетъ отъ своей партіи въ Думу… — усмѣхнулся чему-то Сергѣй Ивановичъ. — А Лиза пріѣхала изъ Парижа и работаетъ при московскихъ клиникахъ. Скоро хочетъ побывать у насъ. Тысячи поклоновъ и поцѣлуевъ тебѣ…

— А-а, спасибо… Очень радъ… Она молодецъ у насъ…

— А что ты думаешь дѣлать сегодня? Я хотѣлъ прокатить тебя въ мои хвойные питомники. Утро чудесное…

— Нѣтъ, спасибо, милый… Я хочу сегодня немножко поработать. А, можетъ быть, мы лучше сдѣлаемъ такъ: сегодня каждый займется своимъ дѣломъ, а завтра поѣдемъ пораньше къ обѣднѣ въ монастырь, а по пути заглянемъ и на питомники…

— Прекрасно… — сказалъ Сергѣй Ивановичъ, какъ-то сразу оживая. — Кстати, я для «Вѣстника Лѣсоводства» статью свою пока кончу — ужасно она у меня залежалась…

— Ну, вотъ видишь, какъ все хорошо выходить…

— Ну, такъ будь пока здоровъ, папа…

— Будь здоровъ, милый… Не забудь прислать мнѣ Ваню поздороваться…

— Не безпокойся: онъ и самъ не забудетъ. Ты карандашъ ему, что ли, какой-то необыкновенный обѣщалъ? Цѣлое утро только о немъ и разсказываетъ…

— А да, да… Какъ же, дамъ…

Сергѣй Ивановичъ, немного повеселѣвшій, ушелъ къ себѣ, а Иванъ Степановичъ перешелъ къ своему рабочему столу. Новаго теперь онъ уже ничего не писалъ, но усидчиво готовилъ послѣднее, посмертное изданіе своихъ избранныхъ сочиненій и все исправлялъ и дополнялъ свои обширные мемуары. Въ собраніи сочиненій онъ не столько исправлялъ разныя несовершенства, сколько выбрасывалъ все злое, все раздражающее, все недоведенное до точки: пусть послѣ него останется не сорокъ томовъ непремѣнно, а хотя бы только четыре, но чтобы это было самое лучшее, что имъ за всю жизнь было создано… Но не успѣлъ Иванъ Степановичъ найти нужную ему папку, какъ дверь отворилась и въ комнату вбѣжалъ черноголовый, румяный Ваня, мальчикъ лѣтъ пяти, очень похожій на отца.

— Здравствуй, дѣдушка… А я пришелъ за карандашемъ…

— Вотъ тебѣ разъ! — воскликнулъ дѣдъ. — Я думалъ, что ты пришелъ поздороваться съ дѣдушкой, а оказывается, тебѣ нуженъ не дѣдушка, а карандашъ… Вотъ такъ внучекъ!

— Нѣтъ, и дѣдушка, но и карандашъ… — рѣшительно поправилъ мальчикъ.

— Навѣрно не только карандашъ, но и дѣдушка?

— Навѣрно…

— Тогда другое дѣло…

Иванъ Степановичъ порылся въ правомъ ящикѣ стола и досталъ толстый, граненый, сине-красный карандашъ.

— Вотъ видишь, съ этого конца онъ, какъ я и говорилъ тебѣ, синій, а съ этого — красный… Видишь?

Глаза ребенка загорѣлись восхищеніемъ: такого чуда онъ еще не видѣлъ! А старикъ молча, ласково смотрѣлъ на ребенка: болѣе двадцати лѣтъ тому назадъ такъ же пораженъ былъ чудомъ сине-краснаго карандаша Сережа, а шестьдесятъ лѣтъ назадъ это было однимъ изъ первыхъ чудесъ огромнаго міра для него самого!

— А очинить его можно? — спрашивалъ Ваня, все еще не довѣряя своему счастью.

— Можно. Но только у меня руки, братъ, не очень слушаются, такъ ты ужъ Марью Семеновну попроси — она тебѣ все наладитъ.

Дверь пріотворилась.

— Ну, иди, иди… — ласково сказала Марья Семеновна. — Я очиню…

Она хотя и пошутила на счетъ куринаго яйца и книги, тѣмъ не менѣе къ труду Ивана Степановича она относилась уважительно: какъ и Гаврила, она не понимала, зачѣмъ этотъ трудъ нуженъ, и эта-то вотъ таинственность цѣлей этого труда и внушала ей особое почтеніе. Только одному Ванѣ, дай то по настоятельному требованію самого дѣда, разрѣшалось тревожить его за утренней работой…

Мальчикъ разсѣянно, наспѣхъ — некогда было, — поцѣловалъ дѣда и побѣжалъ чинить скорѣе карандашъ. А Марья Семеновна въ открытую дверь сказала:

— А изъ Берлина пишутъ, Вильгельмъ захворалъ что-то… Совсѣмъ еще молодой, а поди вотъ… Не легкое дѣло, должно быть, царствовать-то…

— Ему и пятидесяти, должно быть, нѣтъ… — сказалъ Иванъ Степановичъ. — Что это за года? Совсѣмъ молодой человѣкъ…

Марья Семеновна легонько притворила дверь — раньше она этого дѣлать не умѣла и только съ годами выучилась и теперь и сама не любила, когда кто закрывалъ дверь «невѣжливо».

Иванъ Степановичъ все моршилъ лобъ и потиралъ лысину, стараясь вспомнить что-то нужное для работы. И, наконецъ, вспомнилъ и улыбнулся. Онъ отыскалъ въ своихъ мемуарахъ нужную главу — «Послѣдніе годы литературной и общественной дѣятельности», — и своимъ мелкимъ, четкимъ почеркомъ вставилъ въ одномъ мѣстѣ на поляхъ «золотыя слова» Марьи Семеновны о томъ, что нѣтъ для людей никакой бѣды въ томъ, если писатели будутъ писать и поменьше.

И долго, съ задумчивой улыбкой старикъ сидѣлъ надъ своими мемуарами, а въ открытое окно широко лился солнечный свѣтъ, и сладкій запахъ цвѣтовъ изъ палисадника, и щебетанье ласточекъ, и восторженный визгъ стрижей, и тихій шумъ вершинъ лѣсной пустыни…