Перунъ

XXX. — ПЕРУНЪ ВЪ МОСКВѢ

Еще зимой въ одной изъ залъ историческаго музея въ Москвѣ собралось засѣданіе ученаго общества, чтобы обсудить вопросъ о перевозѣ въ музей обрѣтеннаго въ Древлянской губерніи Перуна. И былъ зеленый столъ, и яркій свѣтъ, и уважительная тишина, и учтивыя рѣчи ученыхъ старичковъ. Предсѣдательствовалъ профессоръ Максимъ Максимовичъ Сорокопутовъ. Знаменитый ученый былъ очень смущенъ: съ нимъ случилось нѣчто, чего не случалось съ нимъ за всю долгую ученую карьеру ни разу. Пріѣхавъ тогда изъ Древлянска, онъ передалъ статейку Юрія Аркадьевича въ одну ему близкую редакцію — статью напечатать отказались: русскій народъ — сказалъ ему редакторъ съ несовсѣмъ русскимъ именемъ, — обрисованъ слишкомъ мрачно, это можетъ оскорбить общественное мнѣніе и, главное, можетъ охладить пылъ революціонныхъ круговъ. Старичекъ изумился и передалъ статью въ другую редакцію — отказъ: совершенно немыслимо разсказывать о народѣ такія мрачныя вещи! Старичекъ разсердился, приказалъ статью переписать и, подписавъ ее собственнымъ именемъ, самъ отвезъ ее въ редакцію третьей газеты, гдѣ онъ былъ постояннымъ сотрудникомъ. Чрезъ три дня къ нему на квартиру пріѣхалъ самъ редакторъ, чрезвычайно смущенный, и извинялся, и извивался, и не зналъ, куда дѣваться отъ смущенія, но — статью помѣстить рѣшительно немыслимо! Да еще съ такимъ именемъ! Нѣтъ, нѣтъ, это рѣшительно невозможно… Пусть глубокочтимый Максимъ Максимовичъ проститъ его… дорогой Максимъ Максимовичъ знаетъ, какъ имъ дорожатъ въ редакціи… Но это — немыслимо!

— Да почему? Почему? — стукнулъ о свой рабочій столъ маленькимъ кулачкомъ знаменитый ученый. — Почему?

— Но, Боже мой… Выставлять крестьянство въ такомъ свѣтѣ… — разводилъ редакторъ, очень почтенный человѣкъ, руками. — Вѣдь, это же значить ставить крестъ на всемъ освободительномъ движеніи! Вѣдь, это же значитъ сказать намъ, работающимъ для освобожденія Россіи, что у насъ нѣтъ никакой почвы подъ ногами, что вся наша работа была одной сплошной ошибкой, что, словомъ, должно быть начато что-то совсѣмъ новое. Это — немыслимо! Пусть дорогой, безконечно уважаемый Максимъ Максимовичъ простить, но это — невозможно!

Такъ и не удалось старику ничего сдѣлать. Это былъ первый его, профессора Сорокопутова, трудъ за сорокъ лѣтъ литературной дѣятельности, отвергнутый редакціями. Это его огорчило, испугало и, рѣшивъ, что онъ утратилъ всякое пониманіе современной жизни, старикъ нахохлился, отошелъ въ сторону и опустился опять въ глубь вѣковъ, гдѣ было ему все такъ ясно и такъ, главное, спокойно.

Засѣданіе старичковъ шло тихо и чинно. И было рѣшено: перевезти Перуна въ историческій музей. Конечно, для выполненія этого дѣла было бы вполнѣ достаточно послать въ «Угоръ» толковаго дворника съ запиской къ Андрею Ипполитовичу и все было бы сдѣлано прекрасно, но и Максимъ Максимовичъ и всѣ старички чувствовали, — и вполнѣ основательно — что это было бы оскорбительно и для воскресшаго бога, и для всего прошлаго Россіи, и для науки, и для нихъ самихъ. И потому тихо и учтиво была выбрана комиссія изъ трехъ лицъ, которой и поручено было принять всѣ необходимыя мѣры для того, чтобы въ полной сохранности доставить Перуна въ Москву. Но такъ какъ была зима, было холодно, то цѣня — и вполнѣ справедливо — здоровье и удобства старичковъ изъ комиссіи, было рѣшено перевозку отложить до тепла…

Наконецъ, наступила весна и старички изъ комиссіи собрались въ путь. Пріѣхавъ въ Древлянскъ, комиссія, по наказу профессора М. М. Сорокопутова, прежде всего посѣтила Юрія Аркадьевича. Счастливый такимъ высокимъ посѣщеніемъ, — старички изъ комиссіи были все люди съ именами — онъ жалъ имъ всѣмъ руки, и говорилъ ласковыя слова, и, бросивъ все, самъ водилъ ихъ посмотрѣть и отбитыя имъ у балды-архіерея удивительныя фрески, которыя тотъ все хотѣлъ «подновить», и показывалъ имъ трогательную старенькую церковку Божьей Матери на Сѣчѣ, а затѣмъ повелъ ихъ и въ музей, гдѣ обратилъ ихъ вниманіе и на перчатки нашего знаменитаго писателя И. С. Тургенева, и на возокъ Екатерины, и на позеленѣвшія стрѣлы татарскія, и на черновичекъ профессора Сорокопутова — выудилъ таки старичекъ! — и на зеленыя бусы дѣвушекъ вятскихъ…

— А это вотъ, извольте посмотрѣть, послѣдняя, видимо, запись, въ ночь передъ смертью, нашего извѣстнаго писателя, Ивана Степановича, котораго я имѣлъ счастье и честь знать лично… — указалъ онъ на какую-то записочку, которая висѣла на стѣнѣ подъ стекломъ въ приличной рамочкѣ. — Пожертвована, по моей просьбѣ, сыномъ покойнаго писателя…

И старички, надѣвъ поверхъ очковъ еще пенснэ, внимательно и уважительно прочитали листочекъ изъ того блокъ-нота, который висѣлъ всегда надъ кроватью Ивана Степановича для записыванія его ночныхъ думъ. На листочкѣ неувѣреннымъ почеркомъ, карандашемъ, стояло:

Старичкамъ было это не совсѣмъ понятно и, конечно, были они съ этимъ совершенно несогласны, но они отнеслись уважительно къ высказанному почтеннымъ писателемъ въ его послѣднюю ночь на землѣ, обмѣнялись нѣсколькими учтивыми замѣчаніями и прошли дальше, къ стариннымъ рукописямъ, собраннымъ трудами Юрія Аркадьевича…

На другой день Юрій Аркадьевичъ показалъ имъ обитель Спаса-на-Крови, — тамъ въ этотъ день постригали въ ангельскій чинъ Наташу: сказочный принцъ такъ и не догадался о ея любви… — а изъ монастыря всѣ они проѣхали въ «Угоръ», къ поджидавшему старичковъ Перуну.

Андрей Ипполитовичъ представилъ ученыхъ гостей и Льву Аполлоновичу, и своей молодой женѣ, которая, давъ старичкамъ время привести себя въ порядокъ, радушно пригласила ихъ подкрѣпиться. И старички учтиво кушали и пили, учтиво бесѣдовали съ любезными хозяевами, а когда послѣ трудной экспедиціи — отъ города до «Угора» было цѣлыхъ двадцать верстъ — они пришли въ себя, хозяева проводили ихъ къ Перуну. И старички долго — точно въ хороводѣ какомъ священномъ — ходили вкругъ Перуна, стоявшаго среди цвѣтущихъ, точно сметаной облитыхъ, черемухъ, во всемъ блескѣ вешняго солнца, и любовно осматривали его со всѣхъ сторонъ, и дѣлали учтивыя замѣчанія. А Перунъ, сжимая въ десницѣ своей пучокъ ярыхъ молній, взиралъ благосклонно — онъ на все взиралъ благосклонно — на этихъ лысыхъ, въ очкахъ, съ узкою грудью и на слабыхъ ножкахъ старичковъ и немножко удивлялся, что священный хороводъ ихъ такъ медлителенъ и спокоенъ: не такъ, не такъ кружились вкругъ него его дѣти въ старину!..

Затѣмъ при нихъ — тутъ подъѣхалъ проводить Перуна съ Ужвинской Стражи и Сергѣй Ивановичъ съ молодой женой, — Перунъ былъ снятъ съ пьедестала и съ величайшими предосторожностями, — такъ требовали старички — положенъ въ большой и крѣпкій ящикъ, заготовленный для этой цѣли Андреемъ по письму профессора М. М. Сорокопутова, и ящикъ былъ поднятъ на телѣгу. Старички при этомъ всѣ очень волновались и сдѣлали нѣсколько очень цѣнныхъ замѣчаній. И когда Корнѣй — которому старички заботливо дали нѣсколько основательныхъ указаній, какъ обращаться съ богомъ въ пути до полустанка, — выѣхалъ съ Перуномъ изъ воротъ, всей молодежи вдругъ стало почему-то очень грустно. За богомъ шелъ, изъ уваженія къ господамъ пѣшкомъ, Липатка Безродный, который служилъ теперь при усадьбѣ ночнымъ сторожемъ и былъ взятъ Корнѣемъ съ собой на станцію на всякій случай. Липатка темно недоумѣвалъ, для чего это господамъ понадобилось перевозить стукана съ одного мѣста на другое: стуканъ онъ стуканъ и есть, куда ты его ни вози, — думалъ онъ…

На полустанкѣ бога взвѣсили и долго спорили, по какой рубрикѣ взять за его провозъ въ столицу: въ спискѣ тарифовъ не было указано платы за провозъ боговъ. Но Корнѣй съ медлительною важностью предъявилъ какую-то бумагу съ печатями и росчерками, споры разомъ всѣ кончились и бога тотчасъ же положили на платформу, что-то засвистало, загрохотало и съ невѣроятной быстротой Перунъ понесся въ невѣдомое…

И вотъ примчали его въ огромный городъ, съ великимъ почетомъ вынули въ присутствіи озабоченныхъ и волнующихся старичковъ изъ ящика и водворили въ величественной, похожей на храмъ, залѣ. Въ огромныя окна виднѣлись кремлевскія башни старыя, много церквей и огромная красивая площадь, на которой суетились маленькіе, черненькіе человѣчки…

Любопытные москвичи, узнавъ чрезъ газеты, что въ музей привезли какого-то стараго бога, толпами шли поглядѣть на него. Сперва странными, незнакомыми показались Перуну эти плѣшивые, слабогрудые, полуслѣпые потомки вятичей, которые приходили къ нему и смотрѣли на него удивленными, неузнающими глазами, но онъ очень скоро разобралъ, что это совершенно такіе же люди, какъ и тѣ которые нѣкогда плясали шумными хороводами вкругъ него среди величавыхъ лѣсовъ земли вятской, подъ вольнымъ небомъ, подъ звуки дикихъ пѣсенъ и лютенъ осьмиструнныхъ, и гусель яровчатыхъ, и свирѣлей звонкихъ, — они только притворялись для чего-то другими. А, можетъ, и просто маленько повылиняли…

Къ вечеру москвичи всѣ разошлись. А на утро снова побѣдно засвѣтилъ надъ землей московской великій Дажь-богъ благодатный. Мысеичъ, одинъ изъ музейныхъ сторожей, приличный такой, тихенькій старичекъ въ потертомъ мундирѣ, вошелъ въ покой Перуна и, обмахивая бога пыльной тряпкой, по своей привычкѣ тихонько, фистулой напѣвалъ:

На огромной площади шла безпрерывная суета маленькихъ черныхъ человѣчковъ. Надъ Кремлемъ промежъ золотыхъ крестовъ съ криками кружилась огромная стая галокъ и воронъ. Мелкія букашки вели свои незримыя, но важныя дѣла въ расщелинахъ стѣнъ. На выступѣ карниза зацвѣла Богъ знаетъ кѣмъ и какъ занесенная сюда былинка. И среди немолчнаго водоворота огромнаго города, одинокій, стоялъ въ величавой неподвижности древлій богъ, сжимая въ десницѣ своей пучокъ ярыхъ молній…

Начато въ с. Булановѣ Владимірскаго уѣзда въ 1917 г.

Кончено въ Рейхенгаллѣ, Верхн. Баварія, въ 1924 г.