Перунъ

XII. — НА СОЛОМКѢ

Напившись рано поутру чаю съ густымъ топленымъ молокомъ и съѣвъ пару яичекъ въ смятку, профессоръ немного ожилъ, хотя голова его болѣла. Онъ долго бился, чтобы растолковать Кузьмѣ Ивановичу и Танѣ цѣль своей экспедиціи, но ничего не выходило: старинная посуда, старинныя вышивки, пѣсни и сказанія старинныя — да на что эта пустяковина нужна? И, наконецъ, поняли: въ книжку писать. И, понявъ, сразу исполнились къ профессору жалостливаго презрѣнія, съ какимъ относится деревня къ дурачкамъ и блаженненькимъ. И про себя дивился Кузьма Ивановичъ, какая можетъ промежду образованными людьми разница быть. Взять хоть того же Лексѣй Петровича: орелъ, такъ и ширяетъ, деньги, по всѣмъ видимостямъ, и не сосчитаешь, а за дѣло берется мертвой хваткой. А этотъ побаски какія-то въ книжку записываетъ, ровно маленькій, пѣсни ему, старому дураку, подавай… Но такъ какъ при извѣстной обходительности изъ всего можно свою пользу извлечь, то Кузьма Ивановичъ сразу принялъ рѣшительныя мѣры. Сперва онъ провелъ своего гостя по всѣмъ своимъ сродственникамъ, тупымъ и тугимъ старовѣрамъ — онъ упорно звалъ ихъ столовѣрами — и они, нехотя, показали заѣзжему чудаку и посуду старинную, и мѣдные литые складни, и распятія старовѣрскія, и черныя иконы старинныя «на двухъ шпонкахъ», на которыхъ уже нельзя было ничего отъ копоти разобрать, и книги святоотческія. Но все это было самое обыкновенное и не имѣло съ научной точки зрѣнія никакой цѣны, а когда сталъ профессоръ распрашивать ихъ о пѣсняхъ, то молодежь соромилась, отнѣкивалась и пряталась, а старики считали его домогательства личнымъ оскорбленіемъ: не угодно ли, они пѣсни для него играть будутъ! Они холодно говорили, что они ничего знать не знаютъ и вѣдать не вѣдаютъ и смотрѣли на него презрительно и зло. Такъ проканителился Кузьма Ивановичъ по пустякамъ все утро. Наконецъ, все это надоѣло ему и онъ послалъ свою Ѳеклисту позвать Васютку Кабана, своего крестника, и другихъ ребятъ, а когда всѣ они собрались робкой кучкой у порога, онъ сказалъ:

— Ну, вотъ, господинъ пріѣзжій хочетъ сказокъ деревенскихъ послушать, такъ вы, того, раскажите ему…. Ты, Васютка, парень ловкай — разсказывай. Коли потрафите, ланпасе и орѣховъ отъ господина получите, а не потрафите, я съ вами по-свойски раздѣлаюсь…. Поняли?

Ребята исподлобья глядѣли на профессора и въ глазахъ ихъ было и полное недовѣріе, и ужасъ. Но профессоръ погладилъ бѣлокурыя головы, велѣлъ Кузьмѣ Ивановичу тотчасъ же одѣлить ихъ орѣхами и конфектами — Кузьма Ивановичъ сразу же рѣшилъ сбыть при этомъ случаѣ завалявшееся у него ланпасе, которое «скипѣлось» въ одинъ сплошной, пестрый и какой-то слюнявый монолитъ, — и потихоньку ребята стали отходить, дѣло налаживаться и черезъ какіе-нибудь полчаса вся компанія лежала уже на соломкѣ, у овина, на задахъ.

— Ну, хошь, разскажу я тебѣ про трехъ воровъ, двухъ московскихъ и одного деревенскаго? — сказалъ Васютка, разбитной парнишка лѣтъ одиннадцати, двѣнадцати, съ бойкими глазенками, въ платаной рубашкѣ и босой. — Такая сказка — индо духъ захватываетъ…

— Валяй! — одобрилъ профессоръ. — Разсказывай всѣ, какія знаешь, а тамъ мы разберемъ….

И, глядя въ небо — денекъ былъ сѣренькій, тихій, ласковый, — профессоръ, съ наслажденіемъ лежа на спинѣ, приготовился слушать.

— Ну, вотъ… — проглотивъ слюни, началъ Васютка все еще срывающимся голосомъ. — Жили-были три вора, два московскихъ и одинъ деревенскій. Много лѣтъ работали они вмѣстяхъ, а наконецъ того порѣшили разойтитца, чтобы кажній самъ по себѣ старался. Ну, подѣлили это они между собой добычу и поѣхали наши москвичи домой. И вотъ, ужъ сидя на машинѣ, стали они свѣрять свои счеты съ Петрушкой — вора-то деревенскаго Петрушкой звали, — и видятъ, обсчиталъ ихъ сукинъ сынъ Петрушка — не гляди, что деревенскій!

Всѣ ребята сочувственно и дружно разсмѣялись.

— Да… — продолжалъ Васютка, оживленный явнымъ успѣхомъ. — Пріѣхали это они домой, взяли гумаги, счеты, крандаши, давай — опять считать. Ну, какъ ни считаютъ они, а все выходитъ, что здорово огрѣлъ ихъ сукинъ сынъ Петрушка. И взяло ихъ зло и поѣхали они опять въ деревню — вотъ хошь въ нашу, къ примѣру. А у сукина сына Петрушки сердце ужъ чуетъ, что не сегодня-завтра дружки его къ нему опять за расчетомъ пожалуютъ…. Ну, пымалъ онъ для этого случаю двухъ воронъ: одну дома подъ лавкой оставилъ, а другую за пазуху себѣ положилъ и пахать поѣхалъ. Пашетъ это онъ — вдругъ, глядь, а дружки его ужъ съ машины катятъ… Увидали это они его и къ нему: «что ты это насъ, сукинъ сынъ, Петрушка, въ расчетахъ надулъ, а? Ты гляди, какъ бы тебѣ, брать, за это не напрѣло!..» «Не можетъ этого быть, — говоритъ сукинъ сынъ Петрушка. — Пойдемте ко мнѣ въ избу, свѣримся….» Ну, вынулъ онъ ето изъ-за пазухи ворону и приказалъ ей: «лети ты, ворона, къ моей бабѣ и скажи, что гости ко мнѣ пріѣхали московскіе, чтобы она самоваръ скорѣе ставила и закусочку чтобы соорудила…» И пустилъ ворону. Та, извѣстное дѣло, кра и — ходу…. А уходимши изъ дому-то сукинъ сынъ Петрушка женѣ своей наказалъ, чтобы всякое угошеніе было у него на столѣ завсегда и чтобы отъ самовара она не отходила, ну, и все тамъ такое… Ну, приходитъ ето онъ съ гостями домой, а на столѣ угощеніе всякое стоитъ, а подъ лавкой ето ворона прыгаетъ. «Ну, спасибо, — говоритъ ей ето сукинъ сынъ Петрушка, — что все исправила, какъ слѣдуетъ…» А ето была, знамо дѣло, другая ворона, та, которую онъ, уходимши, подъ лавкой оставилъ. И подивились воры московскіе: какая умственная птица!.. Большую, дескать, въ нашихъ дѣлахъ такая птица помочь оказать можетъ… Ну, сѣли это всѣ за столъ, выпили-закусили, считаться стали и, какъ ни крутился сукинъ сынъ Петрушка, а все на него начетъ большой вышелъ, тыщъ въ пять, а то и поболѣ. «Ну, дружки мои московскіе, — говоритъ — видно дѣлать нечего, приходится вамъ мнѣ платить. Ну, только — говорить — деньги у меня всѣ въ государственной банкѣ, въ городѣ, а вотъ ежели хотите, могу я вамъ продать мою ученую ворону: за мной пять тыщъ, а воронѣ цѣна десять тыщъ — доплатите мнѣ пятъ тыщъ и въ расчетѣ… Идетъ?» А воры московскіе и рады: идетъ, говорятъ. Ударили по рукамъ, забрали воры московскіе свою ворону и на машину, рады радешеньки….

Ребята и подошедшій послушать Кузьма Ивановичъ весело расхохотались.

— Ну, и сукинъ сынъ Петрушка! — съ восхищеніемъ сказалъ дѣтскій голосокъ.

— Да… — еще больше одушевляясь, проговорилъ Васютка, блестя своими бойкими глазами. — Да… Ну, стали ето они къ Москвѣ подъѣзжать, вынули изъ кошелки ворону и говорятъ ей: «ну, ворона, лети домой къ намъ и вели нашимъ бабамъ угощеніе всякое намъ приготовить….» И пустили они ворону въ окошко. А та, знамо дѣло, кра и — будь здоровъ, Капустинъ, поминай, какъ звали! А воры московскіе промежду собой толкуютъ: вотъ, чай, наши бабы дивиться будутъ, какъ ворона имъ нашъ приказъ отлепортуетъ!.. Ну, пріѣзжаютъ ето они домой — никакого угощенія. «Что такое? Почему? А гдѣ же ворона?» А бабы: «какая ворона? Самъ ты ворона…. Нажрался, что и говорить ужъ чего не знаешь…» И поняли воры московскіе, что опять сукинъ сынъ Петрушка ихъ ограчилъ, и еще больше обозлились они на него… И черезъ день-два опять покатили они къ ему въ деревню, чтобы поквитаться съ нимъ, какъ слѣдуетъ… Хорошо… А сукинъ сынъ Петрушка знаетъ, что опять дружки къ нему пожалуютъ и раскидываетъ ето головой, какъ ему быть, что дѣлать? И пошелъ онъ ето къ мяснику и купилъ пузырь бычій и налилъ его кровью, а потомъ позвалъ бабу свою и говоритъ: «вотъ, подвяжи ето себѣ какъ поаккуратнѣе подъ бокъ, а какъ пріѣдутъ мои пріятели московскіе, буду я приказывать тебѣ собрать угощеніе, а ты ето кобенься, не слушайся, ругай насъ… Тогда пырну я тебя ножикомъ въ бокъ, а ты и помри, а какъ посѣку я тебя вербой вотъ изъ-за образовъ, ты сичасъ же вставай, и всякое угощеніе ставь, и будь ласковой и покорливой…» Ладно… И вотъ пріѣзжаютъ со станціи воры московскіе, на чемъ свѣтъ стоитъ сукина сына Петрушку ругаютъ, а онъ едакъ все посмѣивается: «да дурьи головы, говоритъ, а адристъ-то вашъ вы воронѣ сказали?» Тѣ себя по лбу хлопъ: про адристъ-то и запамятовали! А сукинъ сынъ Петрушка ругать ихъ давай: зря, говоритъ, вы птицу ученую сгубили — зналъ бы, говоритъ, такъ дуракамъ такимъ ни за какія деньги ее не продалъ бы… Ну, да ужъ ладно, говоритъ, песъ съ вами — впередъ умнѣе буду… Ну-ка, баба… — говоритъ, — сооруди ты намъ съ горя закусить чего-нито да поживѣе, а то москвичи-то, чай, голодные съ дороги… А та въ анбицею: «стану я на васъ, сволочей, собирать, — ишь, повадились, таскаются! Не будетъ вамъ ничего и не дожидайтесь… Какую птицу загубили, дурьи головы, а я имъ угощенье ставить буду…» Кы-ыкъ сукинъ сынъ Петрушка ножикомъ размахнется, кы-ыкъ въ бокъ ей саданетъ — та ай-ай-ай-ай заверезжала, кровью вся залилась и на полъ повалилась: помираетъ… Воры московскіе ни живы, ни мертвы сидятъ: «что ты, сукинъ сынъ Петрушка, надѣлалъ? И себя, и насъ теперь загубилъ. Безпримѣнно насъ теперь господишки въ Сибирь засудятъ…» А сукинъ сынъ Петрушка кобенится еще: «ну, засудятъ, не больно у меня засудятъ…» Взялъ онъ ето отъ образовъ вербу, подошелъ къ бабѣ и давай ее по ж… едакъ легонько сѣчь: будя дурака-то валять, вставай… — приговариваетъ. Баба ето вскочила, какъ ни въ чемъ ни бывало, ласковая такая сдѣлалась, на столъ всего тащитъ, а воры московскіе индо и слова отъ удивленія выговорить не могутъ…

Старенькій профессоръ давнымъ давно уже приподнялся съ соломы и, пораженный, во всѣ глаза смотрѣлъ на всѣ эти дѣтскія лица, которыя въ полномъ упоеніи слушали сказку, на Кузьму Ивановича, который, забывъ всю свою солидность, присѣлъ на корточки и слово боялся пропустить, на Васютку, который, забывъ о всякомъ смущеніи, плавалъ въ наслажденіи: ни такихъ сказокъ, ни такого стиля профессоръ еще не встрѣчалъ въ русскомъ народѣ за все время съ IX по XX вѣкъ!

— Ну… — захлебнулся Васютка въ восторгѣ. — Увидали ето воры московскіе всю диковину ету и пристали къ сукину сыну Петрушкѣ: «что ето у тебя за верба такая? Что хошь ты съ насъ возьми, только продай намъ ее….» «А ето — говоритъ сукинъ сынъ Петрушка, — живилка называется: какого хошь мертвеца, говоритъ, изъ могилы подыметъ въ разъ…» Тѣ такъ и вцѣпились: продай да продай намъ твою живилку, потому намъ въ нашемъ дѣлѣ это первѣющая вещь!.. Ну, сукинъ сынъ Петрушка поломался эдакъ для виду маленько да и продалъ москвичамъ свою живилку за двадцать пять тыщъ рублей. И такую-то они на радостяхъ выпивку закатили, что едва къ послѣднему ночному поѣзду, пьяные-распьяные, потрафили. Ну, ладно… Пріѣзжаютъ ето они домой за полночь: ставьте, бабы, самоваръ скорѣе и пожевать чего-нито соберите, да живо! А хозяйка ихъ къ черту на кулички посылаетъ: полуношники, пьяницы, чтобы вамъ, чертямъ, куды провалиться… И пошла, и пошла чехвостить… А мужъ-атъ ето какъ вынетъ изъ-за голенища ножикъ, да какъ въ бокъ ей п-пыхъ! Та ай-ай-ай-ай да вся въ крови оземь и ударилась… Сбѣжались ето домашніе всѣ, а воры себѣ и-и куражатся: все ето для насъ самое плевое дѣло… Ну, беретъ потомъ мужикъ ейный живилку ету самую и давай ее по ж… стегать. А та и не шевельнется: померла! Ну, позвали ето полицею, обоимъ нашимъ москвичамъ руки назадъ и сперва въ острогъ пожалуйте, а тамъ и въ Сибирь… Такъ и ослобонился сукинъ сынъ Петрушка, воръ деревенскій, отъ своихъ пріятелей закадышныхъ, воровъ московскихъ…

Ребятишки заливались веселымъ смѣхомъ, били себя ладошками по ляжкамъ и все въ восторгѣ повторяли:

— Ай да сукинъ сынъ Петрушка! Вотъ такъ утеръ сопли москвичамъ! А? Не гляди вотъ, что дуракъ деревенскай, а какъ всѣхъ обчекрыжилъ…

— Ну, Васютка, и молодчина ты! — довольный, смѣялся Кузьма Ивановичъ. — За такую сказку и я тебѣ сверхъ уговору орѣховъ отсыплю… И гдѣ ты только подцѣпилъ ее?

— А о мясоѣдѣ у насъ шерстобиты стояли, валенки валяли, вотъ вечеромъ какъ-то и разсказывали… — польщенный, сказалъ Васютка. — Да еще ето что! — возгордился онъ. — Вотъ какъ они про попа съ попадьей разсказывали, такъ индо всѣ животики надорвали, смѣямшись…

Профессоръ такъ растерялся отъ этого новаго фольклора, что буквально и словъ не находилъ, а только все водилъ изумленными очками съ одного лица на другое.

— А въ школу ты ходишь, Вася? — спросилъ онъ.

— А какъ же…. Къ Егорью ходимъ….

— Кто же васъ учить тамъ?

— Учителька… Раньше то учила Аксинья Федоровна, вотъ что за стараго угорскаго барина вышла замужъ, а теперь Вѣра Гавриловна учитъ, о. Настигая племянница…

Профессоръ хотѣлъ какъ-то связать эту сказку со школой, но отъ растерянности у него ничего не вышло. Онъ все разсматривалъ сквозь толстыя очки свои эти веселыя дѣтскія лица, точно искалъ на нихъ чего. И вдругъ за домомъ послышался звукъ подъѣхавшаго экипажа. Кузьма Ивановичъ торопливо ушелъ посмотрѣть, кто подъѣхалъ, и тотчасъ же вернулся.

— Это Лексѣй Петровичъ отъ Егорья пріѣхали, спрашиваютъ васъ, угодно ли вамъ съ ними домой ѣхать или еще у насъ погостите? — вѣжливо освѣдомился онъ у профессора.

— Нѣтъ, нѣтъ, я ужъ съ нимъ поѣду… — заторопился вдругъ профессоръ, точно боясь, что его оставятъ здѣсь одного. — Конечно, вмѣстѣ лучше… Вы ужъ одѣлите, Кузьма Ивановичъ, дѣтей лакомствами и пойдемте сосчитаемся со мной…

Черезъ какую-нибудь четверть часа онъ уже сидѣлъ рядомъ съ Алексѣемъ Петровичемъ въ тарантасѣ.

— Ужъ вы, Лексѣй Петровичъ, ежели начнете дѣло, сдѣлайте милость, не оставьте…. — кланялись Кузьма Ивановичъ съ Таней. — Насчетъ поставки харчей тамъ рабочимъ, али по найму, али еще тамъ что… Будемъ потрафлять, какъ отцу родному, а не то что… Потому народъ здѣшній сѣрый, лѣсной и гдѣ же вамъ съ вашимъ нѣжнымъ воспитаніемъ возжаться съ мужиками?

И, когда гости уѣхали, Кузьма Ивановичъ сѣлъ съ Таней попить чайку и за чаемъ съ удовольствіемъ разсказалъ ей сказку про двухъ воровъ московскихъ и одного деревенскаго… И Таня и старая Ѳеклиста со смѣху помирали…

А тарантасъ, кряхтя, заколыхался и занырялъ по лѣсной дорогѣ. Въ умѣ Алексѣя Петровича сами собой рождались столбцы длинныхъ цифръ, разсыпались и опять сбѣгались въ столбики. Митюха, не ожидая уже отъ господъ никакихъ антиресныхъ разговоровъ, клевалъ носомъ, а профессоръ чувствовалъ себя такъ, какъ будто онъ сорвался съ высокой колокольни и очень ушибся о землю. Міръ красивыхъ былинъ, мудрыхъ пословицъ, проникнутыхъ глубокимъ религіознымъ чувствомъ сказаній, пѣсни, живой красотой плѣняющія, вотъ что считалъ онъ раньше подлиннымъ и прекраснымъ выраженіемъ души народной. Но вотъ вдругъ въ глухой лѣсной деревушкѣ оказалось, что этихъ былинъ, пословицъ, сказаній и пѣсенъ никто не знаетъ, что все это теперь лишь мертвое украшеніе гимназическихъ хрестоматій и предметъ для ученыхъ диссертацій, а изъ устъ народа, изъ дѣтскихъ устъ на него вдругъ полился потокъ зловоннѣйшей грязи! Что же это такое? Конечно, онъ не только зналъ, но могъ наизусть цитировать, что сказали по поводу грубости нравовъ русскихъ и Олеарій, и Максимъ Грекъ, и Крижаничъ, и святители московскіе, и Котошихинъ, и Симеонъ Полоцкій, но, Боже мой, вѣдь съ тѣхъ поръ сколько лѣтъ прошло!.. Гдѣ же была церковь-просвѣтительница, гдѣ была школа, гдѣ были образованные классы?! Какъ можно было не обратить вниманія на такое ужасное явленіе?! Что же они смотрѣли? Что съ этимъ дѣлать? Вѣдь, это ужасъ, ужасъ, ужасъ — другого слова тутъ не подберешь!..

Всѣ эти мысли, всѣ эти чувства были для профессора такъ новы, что охватившая его растерянность все больше и больше увеличивалась — растерянность и какая-то тяжелая безпомощность. А рядомъ съ нимъ сидѣлъ Алексѣй Петровичъ, спокойный, увѣренный въ себѣ и въ своихъ цифрахъ и не обращалъ рѣшительно никакого вниманія ни на что. То, что онъ нащупалъ среди родныхъ лѣсовъ, была настоящая Калифорнія и въ головѣ его роились проэкты одинъ другого смѣлѣе, одинъ другого грандіознѣе…

И зашепталъ по лѣсу тихій и спорый — «грибной» — дождь…