Перунъ

VII. — ШЕСТВІЕ БОГА

Старая игуменья не только ничего не имѣла противъ удаленія Перуна, но, наоборотъ, настаивала, чтобы его поскорѣе убрали подальше.

— Ну его… — говорила она и въ лицѣ ея была какая-то странная брезгливость. — Увезите поскорѣе, развяжите руки… Тоже сокровище!..

Андрей подрядилъ одного изъ пріѣхавшихъ помолиться крестьянъ, общими усиліями взвалили восскресшаго бога на телѣгу, — она была совсѣмъ почти такая, какъ и тысячу лѣтъ тому назадъ, — и, сопровождаемый шутливымъ прощаніемъ толпы любопытныхъ, Перунъ переѣхалъ на паромѣ на ту сторону и солнечными дорогами и шумными деревнями медленно поѣхалъ по родной землѣ въ невѣдомое. Вездѣ шумѣла разряженная молодежь, все носившая красиво убранныя березки.

— Стукана везутъ!.. — кричали веселые голоса встрѣчнымъ и поперечнымъ. — Въ рѣкѣ пымали… Ахъ, батюшки, вотъ чуда-то! Глядите, глядите: и руки, и морда человѣчья, все, какъ слѣдоваитъ… И откедова онъ такой взялся?…

И, окруженная пестрымъ вѣнкомъ молодежи, телѣга, не торопясь, двигалась вечерѣющими дорогами къ «Угору».

— Тпру! Съ какимъ товаромъ? — весело крикнулъ, видимо, подгулявшій встрѣчный мужикъ съ рыже-красной бородой, останавливая свою бѣлую, впразелень, кляченку.

— Стукана водяного веземъ! — весело кричали со всѣхъ сторонъ. — Въ рѣкѣ пымали: въ Оку плылъ. А мы переняли…

Мужикъ на ходу подивился на Перуна.

— И я тоже, не хуже вашего, мертвое тѣло везу… — заржалъ онъ, скаля бѣлые, крѣпкіе зубы. — О. Настигая… Такъ наклевался у насъ, что одно слово: ни вдыхнуть, ни выдьіхнуть…

— Кого? Кутилкина? Запьянцовскаго? Га-га-га-га… — раскатилась толпа.

Дѣйствительно, въ телѣгѣ, обративъ къ сіяющему небу маленькое, сморщенное, съ курносымъ, краснымъ носикомъ лицо, храпѣлъ на свѣжемъ сѣнѣ старенькій попикъ отъ Устья, о. Евстигнѣй, великій грѣховодникъ передъ Господомъ и большой весельчакъ. Тѣ, кто помоложе и позубастѣе, звали его Настигаемъ, Достигаемъ, Запьянцовскимъ, Кутилкинымъ, а тѣ, кто посолиднѣе и кто не хотѣлъ очень ужъ компрометировать духовенство, тѣ величали его «попикомъ непутнымъ». Часть молодежи, которой стуканъ уже успѣлъ надоѣсть, увязалась за телѣгой огненнаго мужика и два шествія съ шумомъ разошлись: одна толпа плясала и дурачилась вкругъ воскресшаго Перуна, а другая, съ березкой, вкругъ пьянаго до безчувствія попика. А въ небѣ ярко сіяло склонявшееся къ вечеру солнце — казалось, что добрый Дажьбогъ, ухватившись обѣими руками за толстый и круглый животъ свой, громко хохоталъ надъ шумными забавами зеленой, его милостью счастливой земли… И шедшій за Перуномъ Андрей почувствовалъ, что въ душу его запала отъ этой встрѣчи Перуна съ пьянымъ Настигаемъ среди солнечныхъ полей какая-то большая, но совсѣмъ еще смутная мысль, которую онъ старался выявить яснѣе, но напрасно…

И, шумя веселымъ шумомъ, шествіе ввалилось на широкій, заросшій и немножко точно грустный дворъ угорской усадьбы. Андрей рѣшилъ поставить Перуна около своей любимой старой бесѣдки, надъ сонной, затканной бѣлой кувшинкой Старицей, на уцѣлѣвшемъ цоколѣ, на которомъ когда-то стояла теперь совсѣмъ развалившаяся богиня Флора съ цвѣтами въ подолѣ, среди густо разросшагося шиповника и жасмина и высокихъ, теперь точно сметаной облитыхъ черемухъ. Молодежь разомъ подхватила стукана на руки и со смѣхомъ понесла его старымъ паркомъ къ бесѣдкѣ.

— Во, важно… — раздавались голоса, когда Перунъ сталъ на свое мѣсто. — Такъ вотъ пущай и стоитъ… Тутъ ему гоже: вся земля видна съ горы-то… А теперь угощай, давай, дѣвокъ-то, Андрей Палитычъ: нельзя, старались…

Андрей Ипполитовичъ вопросительно посмотрѣлъ на вышедшаго на шумъ Льва Аполлоновича. Этотъ вопросъ съ «угощеніемъ» всегда былъ тяжелъ ему. Но съ другой стороны нельзя было, конечно, и не отблагодарить сосѣдей.

— Ну-ка, Корнѣй, поди-ка принеси намъ сюда наливочки какой послаще… — сказалъ Левъ Аполлоновичъ, котораго невольно заражало это неудержимо наростающее веселье. — И спроси у Варварушки для дѣвицъ пряниковъ, что ли, какихъ, орѣховъ тамъ…

Чрезъ какіе-нибудь четверть часа угощеніе вкругъ воцарившагося надъ ликующей землей Перуна было въ полномъ разгарѣ. Парни молодцевато хлопали по очереди свой стаканчикъ и для чего-то считали обязательно нужнымъ ловко сплюнуть потомъ въ сторону, дѣвки сперва маленько «соромились», отнѣкивались, но въ концѣ концовъ выпивали сладкой и душистой наливки и, выпивъ, съ улыбкой прятались за спины подругъ. А когда молодежь угостилась, пристали и сбѣжавшіеся изъ сосѣднихъ Мещеры и Вошелова старшіе. И всѣхъ ихъ обнесъ собственноручно Левъ Аполлоновичъ душистой наливкой. И, когда заговорилъ крѣпкій хмѣль въ праздничныхъ головахъ, звонкій и задорный бабій голосъ крикнулъ:

— Ну, всѣ… дѣвки, бабы… караводъ! Надо потѣшить хозяина тароватаго… Ну, живо!..

И вотъ вдругъ, точно по наитію, вкругъ воскресшаго бога пышно зацвѣлъ — какъ и тысячу лѣтъ тому назадъ, — живой вѣнокъ хоровода. Сосѣди отлично знали — по помочамъ и по престоламъ — что новыхъ, «фабришныхъ», «паскудныхъ» пѣсенъ здѣсь хозяева не любятъ, и вотъ Акулина, гладкая, складная, ражая баба подъ-сорокъ, съ лукавыми и жадными глазами крикнула:

— Ну, вы тамъ… которые молодые… Я старинную заведу, а вы подлаживай…

И шевельнулся и поплылъ пестрый хороводъ и въ тихомъ сіяніи вечера, на зеленой полянѣ, среди стараго парка поднялся вдругъ сильный и звонкій голосъ Акулины:

И весело, въ ладъ подхватилъ хороводъ:

И Перунъ благостно взиралъ на веселье дѣтей своихъ… И хмѣль крѣпкій, и весна, и праздникъ старинный все болѣе и болѣе горячили сердца и туманили головы.

— Ну, давайте веселѣе! — пьяно крикнула Акулина. — Давай ковровую! Ну… Подлаживай!..

И снова увѣреннымъ говоркомъ весело, подмывающе завела она своимъ звонкимъ, сильнымъ голосомъ:

И, пьянѣя, подхватилъ хороводъ:

Заря потухала. Въ ласковомъ небѣ серебристо проступилъ неполный мѣсяцъ. И кружились головы отъ густого аромата травъ и цвѣтовъ, и просились изъ груди пѣсни заливистыя, и ноги просились плясать…

— Эй, бабы, шабашить! — зашумѣли вдругъ мужики. — Коровъ пора доить… Благодари хозяевъ и расходись…. Всѣ по домамъ, живо!

И, веселые, довольные, пьяные, всѣ благодарили хозяевъ и съ веселымъ гомономъ потянулись по своимъ деревнямъ.

И завела разбитная Акулина звонко:

И весело подхватилъ многоголосый хоръ:

— А славный все таки нашъ народъ, какъ его ни ругаютъ… — направляясь къ дому, сказалъ Андрей.

— Ничего, если по шерсткѣ его гладить… — усмѣхнулся Левъ Аполлоновичъ. — И во всякомъ случаѣ, плохъ ли, хорошъ ли, а свой… — вздохнувъ, добавилъ онъ тише.

— Только бы вотъ какъ сдѣлать, чтобы дома его удержать, отъ цивилизаціи этой трактирной освободить и спасти… — добавилъ Андрей.

И они скрылись въ душистомъ сумракѣ темнаго парка.

И зазвучалъ вдругъ въ душѣ Андрея, пьяня его, веселый напѣвъ послѣдней плясовой пѣсни:

И показалось ему, что въ сравненіи съ этимъ напѣвомъ, съ дѣвушкой милой, съ ея поцѣлуемъ все на свѣтѣ вздоръ и чепуха…

Проснувшійся послѣ тысячелѣтняго сна Перунъ долго вглядывался своими каменными глазами въ бездны вздрагивающаго отъ дальнихъ зарницъ неба, гдѣ паслись раздольно, какъ и встарь, свѣтлыя стада Велесовы, вслушивался въ звуки весны, принюхивался къ запахамъ ея пьянымъ… Да, да: то же небо, тотъ же звенящій шумъ старыхъ деревьевъ, тѣ же раскаты царя-музыканта, соловья, надъ завороженными водами, тотъ же шелестъ растущихъ травъ, и звонъ боевой комариныхъ полчищъ, и упоительный духъ черемухи, и царить въ небѣ всесильная чаровница, пресвѣтлая Мокошь, и бултыхается въ серебряной Старицѣ озорникъ Водяной… Все то же, какъ было! А онъ-то думалъ, что его царство кончилось!.. И на каменномъ, загадочномъ лицѣ воскресшаго бога — бога грозъ, бога страсти, бога жизни широкой и вольной и горячей, — сильнѣе проступило выраженіе благосклонной силы, величія и тайны…

Изъ зеленой путаницы водорослей вылѣзла толстая лягушка и, вскарабкавшись на холодный камень, удобно усѣлась и, глядя на свѣтлый ликъ Мокоши пресвѣтлой, стала съ удовольствіемъ квакать. Къ ней присоединилась другая, третья, сотая, тысячная и вотъ вся Старица, всѣ луга заливные, всѣ тихія озера пойменныя огласились этой музыкой вешней, музыкой любви, и колдунъ-соловей искуссно вплеталъ въ нее свои яркія, горячія гирлянды…

И вдругъ за лѣсами глухо проворчалъ громъ. Страстно вздрогнуло небо отъ молніи дальней и — снова громъ. И еще, и еще… Темная туча медленно, увѣренно, спокойно, гася звѣзды серебристыя, затягивала небо. Пробѣжалъ, шумя вершинами, теплый вихрь и снова, послѣ синей молніи, раскатился громъ, — совсѣмъ близко, за Старицей, надъ гулкими лѣсами. Затихли лягушки, затихли соловьи и были слышны только тугіе порывы набѣгавшаго вѣтра, точно испуганный лепетъ листьевъ, да гдѣ-то на крышѣ тревожно бился оторвавшійся листъ желѣза.

Горбунья Варвара полозила изъ комнаты въ комнату, зажигая вездѣ лампадки, на лицѣ ея былъ страхъ и какая-то зловѣщая радость, точно она хотѣла сказать всѣмъ: ну, что? довертѣлись?

— Святъ, святъ, святъ… — шептала она, крестясь при каждой вспышкѣ молніи. — Гнѣвъ-то Господень!.. Воо, опять молонья… Святъ, святъ, святъ…

Наташа, какъ ласточка, все вилась вокругъ комнаты Андрея, и боялась, и не могла уйти, и въ глазахъ ея то и дѣло наливались крупныя слезы…

Молніи слѣдовали одна за другой почти безпрерывно, — бѣлыя, золотыя, зеленыя, синія, красныя… — громъ не умолкалъ ни на мгновенье, то удаляясь, то приближаясь, то оглушая страшными взрывами, отъ которыхъ, казалось, сотрясалась земля и все живое невольно затаивало дыханіе. Казалось, точно пробовалъ воскресшій Перунъ свою силушку старую, словно торжественно, въ буйномъ веселіи праздновалъ онъ свое возвращеніе къ жизни, къ родной землѣ… И застучали по стекламъ первыя, крупныя капли теплаго дождя, забарабанило дружно и весело по крышѣ и вдругъ властный, ровный, бархатный шумъ дождя потопилъ всѣ звуки. Молніи вздрагивали все такъ же часто, но громъ сталъ какъ-то менѣе яростенъ и слышно было, какъ все оживало въ теплой тьмѣ. И старый Корнѣй, радостно фыркая, крякая, вздыхая, съ наслажденіемъ мылъ по своей привычкѣ подъ трубой, душистой и теплой дождевой водой и лицо, и шею, и руки, и все приговаривалъ:

— Во, важно! Экая благодать!.. Вотъ милость-то Божья… Не вода, а одно слово шелкъ… Варварушка, ты что же не умоешься? Сразу на двѣсти лѣтъ помолодѣешь… А я погляжу, погляжу да и посватаюсь… А?

— Тьфу, грѣховодникъ старый! — отгрызалась горбунья. — Имъ все ни по чемъ — какой народъ пошелъ!.. Святъ, святъ, святъ…

Гроза затихала. По парку шелъ немолчный шепотъ капель. Въ широко распахнутыя окна свѣжими потоками лился упоительный, весь пропитанный ароматами воздухъ. Въ прорывы черныхъ тучъ иногда выкатывалась свѣтлая луна и тогда лохматые края тучъ одѣвались въ блѣдное золото. Въ глубинѣ парка смутно среди облитыхъ сметаной черемухъ выступали очертанія отдыхающаго теперь Перуна. И проглянули звѣзды, и раскатилась опять соловьиная пѣснь, чистая, серебряная, точно омытая ливнемъ… А когда разсвѣло и встало опять яркое солнце, и вся земля засверкала алмазами и жемчугами, и закурилась ароматами, какъ гигантская жертвенная чаша, мужики выходили со дворовъ на околицы и, радостно глядя на пышно цвѣтущіе сады и луга и поля, все сладострастно пожимали плечами и повторяли еще и еще:

— Экая благодать Господня… Не надышишься! А рожь-то, рожь-то, кормилица… Ну, и послалъ Господь милости…

И всѣ были ласковы и любовны и готовы къ умиленію и душамъ ихъ было тѣсно въ груди: имъ хотѣлось летать…