Перунъ

XXVIII. — ЛИЗА

Лиза сидѣла въ своей рабочей комнаткѣ на Дѣвичьемъ Полѣ, неподалеку отъ клиникъ, и грустила. Грустила она, во-первыхъ, потому, что на дворѣ ослѣпительно сверкало солнце и брилліантами вспыхивала звенящая капель, а она вотъ одна, во-вторыхъ, потому, что до сихъ поръ никакъ не могла она простить себѣ, что зимой, послѣ похоронъ отца, она наговорила столько колкостей Андрею, а въ-третьихъ, и главнымъ образомъ потому, что въ душѣ ея все не угасалъ давній и тяжелый разладъ.

Въ Лизѣ было собственно двѣ Лизы. Одна Лиза любила ходить по грибы, пѣть въ звонкомъ лѣсу русскія пѣсни, играть въ горѣлки, говорить всякія глупости и хохотать такъ, здорово живешь, безъ всякой причины, а другая Лиза считала непремѣннымъ долгомъ своимъ ходить на концерты Скрябина и мучиться и считать себя круглой дурой потому, что — если говорить по совѣсти — ничего она въ этой странной музыкѣ не понимала и никакого удовольствія она ей не доставляла; одна Лиза могла часами, съ увлеченіемъ, съ восторгомъ возиться съ Марьей Семеновной въ ея пахучей кладовкѣ, варить, солить, мочить, мариновать, увязывать, пробовать всякія съѣдобныя сокровища, а другая Лиза терзалась надъ разногласіями эсъ-эровъ и эсъ-дековъ и никакъ не могла взять въ толкъ, «почему сіе важно въ-пятыхъ»; одна Лиза могла искренно расплакаться, если дуракъ-гребень не хотѣлъ сразу расчесать ея красивыхъ, мягкихъ черныхъ волосъ и швырнуть его, идіота, къ черту въ уголъ, и плакать ночами потому, что никакъ она не можетъ не говорить Андрею дерзостей, а другая Лиза умирала отъ тоски надъ «Божественной Комедіей», изъ которой ея знакомый революціонеръ Константинъ Юрьевичъ съ такой легкостью цитировалъ «Lasciate ogni speranza», надъ «Потеряннымъ Раемъ», надъ Карломъ Марксомъ, который — вотъ проклятый! — написалъ цѣлыхъ три тома «Капитала», одинъ непонятнѣе другого, и шла на рефератъ Евдокіи Ивановны Кукшиной, и спорила съ курсистками и студентками о міровой революціи. Лизѣ кажется, что г-жа Кукшина несетъ плоскій и пошлый вздоръ отъ котораго уши вянутъ, но оглянется — вездѣ внимательныя лица, апплодисменты и на утро во всѣхъ газетахъ: Евдокія Ивановна… Евдокія Ивановна… Евдокія Ивановна, чтобы ее черти совсѣмъ побрали… И Лиза съ сіяющими глазами начинаетъ апплодировать тоже… И, естественно, Лизѣ кажется, что засѣдать, реферировать, сказать во время «Lasciate ogni speranza», поспорить про Маркса, попасть въ газеты чрезвычайно важно и значительно. И она никакъ не могла понять, какая же Лиза въ ней настоящая, печалилась и изнемогала подъ той, во-истину, непосильной ношей, которую она, подчиняясь чьей-то сторонней и странной волѣ, взваливала на свои молодыя плечи… И что всего хуже, одна Лиза хотѣла бы хоть разъ, но всѣмъ сердцемъ броситься на шею Андрею и, какъ лѣсная мавка-русалка, зацѣловать, заласкать его до смерти, а другая Лиза, Лиза Маркса, г-жи Кукшиной и «Lasciate ogni speranza», презрительно вздергивала кверху свой хорошенькій носикъ и совѣтовала ему, прежде чѣмъ спорить съ ней, прочесть книгу Бебеля о женщинѣ…

— Можно?

Весенняя печаль сразу слетѣла съ хорошенькаго личика. Лиза притворила дверь въ свою бѣлую спаленку, быстро напустила на себя выраженіе совершенно сознательной личности и сказала:

— Пожалуйста!

Въ комнату вошелъ развязно и нагло Константинъ Юрьевичъ. На его козлиномъ лицѣ нагло сіяло золотое пенснэ, а въ красивомъ, небрежно повязанномъ галстухѣ сказывался одновременно и кокетство, и презрѣніе къ буржуазному міру и его гнуснымъ предразсудкамъ. Его очень тянуло къ хорошенькой землячкѣ, но онъ считалъ бы для себя величайшимъ позоромъ обнаруживать какіе-то тамъ сантименты. Въ этомъ словѣ слышалось ему что-то такое отъ сантима, отъ всей этой буржуазной сволочи и вообще чепухи, какъ правильно замѣтилъ это Базаровъ и блестяще подтвердилъ Джонъ-Стюартъ-Милль. Онъ съ аффектированной небрежностью поздоровался съ Лизой, повалился въ кресло и сталъ нагло раскачивать ногой. Это раскачиваніе было неудобно ему, утомительно, но это говорило о его презрѣніи къ предразсудкамъ да, пожалуй, отчасти и къ жизни вообще, это было довольно шикарно…

— Хотите чаю? — спросила Лиза.

— Ну, вотъ… Какъ придешь, такъ непремѣнно чаю… — усмѣхнулся Константинъ Юрьевичъ. — Какъ еще крѣпко сидитъ въ васъ бабушка! А еще современная женщина…

— Пожалуйста! — вздернула Лиза носикомъ. — Я люблю пить чай и безъ всякой бабушки… Хотите или нѣтъ?

— Ну, что же, пожалуй, разъ это доставляетъ вамъ удовольствіе. А вы были вчера на рефератѣ Кукшиной?

— Разумѣется!

— Ну, что, какъ?

— Чрезвычайно, чрезвычайно интересно!

— Да, она бабецъ съ темпераментомъ… — снисходительно замѣтилъ Константинъ Юрьевичъ. — Хотя много еще въ ней сидитъ этой буржуазной маниловщины…

Въ дверь осторожно постучали.

— Войдите!

На порогѣ стоялъ Андрей, исхудавшій и печальный. Лиза вспыхнула и мысленно быстро обратилась къ своему языку: «если ты и теперь мнѣ что напортишь, такъ и знай: исколю булавкой!» И ласково она проговорила:

— А-а, Андрей Ипполитовичъ… Это очень любезно съ вашей стороны… Давно изъ «Угора»!?

— Только вчера…

Онъ замѣтилъ вдругъ развязную позу Константина Юрьевича и его нагло качающуюся ногу, по лицу его прошла тѣнь и въ душѣ потянуло холодкомъ.

— Ну, садитесь… Сейчасъ будемъ пить чай… — говорила разрумянившаяся Лиза. — Но сперва только скажите: какъ у васъ тамъ? Все слава Богу?

— Нѣтъ, не совсѣмъ…

— Что такое?

— Да это нашествіе иноплеменниковъ взбудоражило весь край… — отвѣчалъ Андрей, поздоровавшись съ Константиномъ Юрьевичемъ и садясь отъ него подальше. — Инженеры въ городъ понаѣхали, свои и американцы, лазятъ по лѣсамъ, все что-то вычисляютъ, записываютъ, измѣряютъ… А въ городѣ кутежи безъ конца, тройки, шампанское… Идетъ Капиталъ и — что-то будетъ?

— Ну, и что же? И прекрасно… — поднялся кверху хорошенькій носикъ. — По крайней мѣрѣ край оживится… Не всѣ такіе медвѣди, какъ вы: лежитъ въ своей берлогѣ, сосетъ лапу и ни до чего ему дѣла нѣтъ…

— И это міровой процессъ и бороться противъ него отдѣльному человѣку также безполезно, какъ безполезно комару пытаться остановить курьерскій поѣздъ… — важно вставилъ Константинъ Юрьевичъ, качая ногой.

Андрей пропустилъ его замѣчаніе мимо ушей. Константинъ Юрьевичъ всегда раздражалъ его. Но онъ сдержался.

— Почему же берлога? — обратился онъ къ Лизѣ. — Жизнь, если въ нее вдуматься поглубже, и тамъ также интересна, какъ и вездѣ… Возьмите хотя эту драму, которая начинаетъ теперь развертываться тамъ, эту борьбу боговъ, — развѣ это не интересно? Съ одной стороны въ лѣсныхъ пустыняхъ нашихъ живо еще древнее славянское язычество, этотъ свѣтлый пантеизмъ, съ которымъ вотъ уже тысячу лѣтъ безплодно борется враждебная ему мрачная византійщина, подмѣнившая собою Христа, теперь выступаетъ на сцену новый, желтый Богъ нашего времени, Капиталъ, и уже чуется въ воздухѣ, въ тысячѣ мелочей, ходъ бога новѣйшаго, Революціи, который идетъ вслѣдъ за Капиталомъ. Что побѣдитъ, когда, какъ?..

— Конечно, революція… — авторитетно усмѣхнулась Лиза.

— Само собой разумѣется, она сотретъ и ваше дикое язычество, и противную византійшину, и гнусный капиталъ… — раскачивая ногой, презрительно сказалъ Константинъ Юрьевичъ.

— Я не такъ увѣренъ въ этомъ… — стараясь удержать разговоръ въ мирныхъ рамкахъ, хотя что-то темное уже поднималось въ его сердцѣ, сказалъ Андрей. — Если вы присмотритесь къ исторіи человѣчества, то вы не можете не видѣть, что исторія человѣчества есть прежде всего исторія необыкновенныхъ приключеній, борьбы и смерти боговъ. И въ этой исторіи боговъ васъ поражаетъ какая-то фатальность: свѣтлый и ласковый въ началѣ къ человѣку пантеизмъ какъ-то постепенно, незамѣтно доходитъ до человѣческихъ жертвоприношеній и «обагришася холмы наша кровію»; Христосъ, говорившій о лиліяхъ солнечныхъ полей и радостныхъ птицахъ небесныхъ, чрезъ нѣсколько вѣковъ превращается въ грознаго Бога, который заставляетъ людей зарываться въ землю и тоже заливать эту землю морями человѣческой крови въ религіозныхъ войнахъ изъ-за словъ, утверждаетъ инквизицію и пр.; капиталъ очень склоненъ забывать, что его назначеніе служить человѣку, служить жизни — вѣдь, и бѣлка, собирая на зиму орѣхи въ дупло, собираетъ капиталъ, — и скоро начинаетъ пожирать людей, осквернять и опустошать природу, уродовать всю жизнь, какъ это дѣлаютъ и другіе идолы… И революція побѣдитъ только тогда, когда она будетъ помнить, что роль ея служебная; если же она забудетъ это и превратится въ нѣчто самодовлѣющее, — а опасность эта есть, — то и она станетъ, какъ и другіе боги, страшнымъ Вааломъ, безчувственнымъ, все пожирающимъ идоломъ. Не забывайте страшнаго факта: въ началѣ всякой революціи стоитъ святой, который хочетъ отдать людямъ все, даже жизнь свою, а въ концѣ всегда появляется шарлатанъ, который хочетъ взять у людей все, даже жизнь ихъ. Революція должна усилить нравственный элементъ въ жизни людей, а она разрушаетъ его…

Задорно поднятый кверху носикъ опустился — это было и интересно, и какъ-то особенно задушевно, и совсѣмъ не похоже ни на Маркса, ни на Евдокію Ивановну Кукшину, ни на споры курсистокъ со студентами… Лиза не знала еще, что все, что онъ ни говорилъ бы, было бы для нея одинаково убѣдительно.

— Все это… фантазіи… — сказалъ Константинъ Юрьевичъ и сильнѣе закачалъ наглой ногой.

Носикъ поднялся кверху.

— Позвольте… Въ чемъ же рѣшеніе вопроса?..

Это было угловато и совсѣмъ непонятно, но Андрей, какъ и всегда, понялъ ее.

— Рѣшеніе вопроса, можетъ быть, въ томъ, чтобы помирить боговъ… — еще задумчивѣе сказалъ онъ: въ послѣднее время онъ много думалъ на эту тему. — Для этого нужно возвратить ихъ къ ихъ первоначальному состоянію, чистому и простому. Если вы отъ современной церкви съ ея золотыми митрами, которая охраняется отъ вратъ адовыхъ отрядами стражниковъ, подниметесь къ ея источникамъ, къ Христу, простому и ясному, то вы увидите, что онъ совсѣмъ не врагъ ни свѣтлому и теплому Дажьбогу нашему, ни благодатному Перуну, ни прекрасной Мокоши, но, наоборотъ, онъ, воспѣвшій лиліи полей и птицъ небесныхъ, такой же богъ любви, богъ жизни, богъ вѣчный, какъ и они. И если вы знаете, что въ началѣ капиталъ это горсть орѣховъ, спрятанныхъ бѣлкой въ дуплѣ, закромъ крестьянина, изъ котораго онъ будетъ кормить свою семью и нищаго-прохожаго, прекрасный лѣсъ, и звѣрь, и птица, которыхъ вашъ братъ свято блюдетъ для грядущихъ поколѣній, вы увидите, что и капиталъ это жизнь, тепло, радость. И если отъ липкой, вонючей гильотины и шарлатана, перевязавшаго себя краснымъ шарфомъ, вы пойдете къ источнику, вы найдете благородную, теплую мысль, въ которой сіяетъ и свѣтлый Сварогъ, и живетъ Христосъ, и дума мужика о нищемъ, — тепло, жизнь, свѣтъ, любовь… Рѣшеніе вопроса, какъ вы говорите, въ простотѣ, въ ясности, въ первоисточникѣ, ибо въ основѣ всѣхъ боговъ человѣческихъ покоится — Богъ, Единый, всюдусущій и присносущій…

Опять опустился хорошенькій носикъ. Сколько въ его душѣ тепла! И почему онъ такъ печаленъ? Милый, милый… О чаѣ было совсѣмъ забыто… Нога нагло качалась и нагло было козлиное лицо… Что-то сжало сердце Андрея и ему захотѣлось уйти. Да, уйти совсѣмъ… Но только бы узнать: отчего въ ней столько враждебности къ нему?

— Какой-то странный… мистицизмъ… — усмѣхнулся Константинъ Юрьевичъ. — Это совсѣмъ не по моей части… И вообще, я боюсь, что подобная проповѣдь не найдетъ отклика въ современномъ обществѣ…

— Я ничего и не проповѣдую… — сказалъ Андрей тоскливо и снова обратился къ Лизѣ: — И знаете, что здѣсь у васъ, въ Москвѣ, особенно рѣжетъ глазъ деревенскому жителю?

— Ну-съ? — сощурилась Лиза, желавшая показать, что растрогать ее совсѣмъ ужъ не такъ то легко. — Это интересно…

— Блестящіе магазины, милліоны книгъ, рефераты, разговоры, театры, роскошь, а тамъ… Вотъ что случилось у насъ въ Вошеловѣ этимъ лѣтомъ, когда васъ на стражѣ не было. Замѣтили мужики, что у нихъ кто-то производить зажины…

— Зажины? Это что такое?

— У крестьянъ существуетъ повѣрье, что если на зорькѣ, въ одной рубашкѣ, безъ креста, нажать нѣсколько колосьевъ на чужой полосѣ и колосья эти повѣсить у себя надъ сусѣкомъ, то съ нихъ какъ бы невидимо потечетъ въ сусѣкъ зерно того, съ чьей полосы они сжаты. А у того, у хозяина, зерна будетъ соотвѣтственно убывать. Это очень распространенное у насъ повѣрье. И вотъ замѣтили вошеловцы, что у нихъ кто-то зажинаетъ. Два парня вызвались итти покараулить съ ружьемъ. Пошли… И дѣйствительно, на зорькѣ, видятъ, бѣжитъ полями какая-то баба въ одной рубашкѣ и все зажинаетъ, все зажинаетъ… Парни подпустили ее поближе и — выстрѣлили. Та закричала и упала на дорогу. Бросились они къ ней и Гараська, тотъ, что стрѣлялъ, видитъ вдругъ, что это — его мать! И привезли ее къ намъ на усадьбу: вся въ крови, грудь разворочена волчьей картечью, уже умираетъ… И она мучилась, безъ конца, а парней урядникъ увезъ въ острогъ…

— Какая дикость! — презрительно вздернулъ плечами Константинъ Юрьевичъ. — Какое невѣжество!

— Да. Но кто въ этомъ виноватъ? — сказалъ тихо Андрей.

— Во всякомъ случаѣ не я! — нагло захохоталъ Константинъ Юрьевичъ.

— И что же старуха? — тихо спросила Лиза.

— Такъ у насъ на дворѣ и умерла, — до больницы, вѣдь, больше двадцати верстъ… — сказалъ Андрей. — Мой отецъ не разъ предлагалъ отвести подъ больницу нашъ большой флигель, давалъ освѣщеніе и отопленіе, но на содержаніе персонала у него средствъ не хватаетъ… Просили-было князей Судогодскихъ… — онъ только рукой махнулъ. — И народъ видитъ это пренебреженіе къ нему и озлобляется. Давно ли отшумѣлъ 905? И теперь успокоилось, вѣдь, только снаружи, а внутри охъ, какъ бродитъ…

— Вотъ это какъ разъ то, что говорю и я… — замѣтилъ самодовольно Константинъ Юрьевичъ, особенно нагло раскачивая ногой. — Только вы, какъ я вижу, склонны опасаться, что ли, этого, а мы привѣтствуемъ этотъ новый и, надѣюсь, окончательный взрывъ…

Андрею стало совсѣмъ тоскливо и онъ всталъ.

— Ну, мнѣ пора итти… — сказалъ онъ. — Можетъ быть, забѣгу къ вамъ еще какъ-нибудь потомъ… Вы на Пасхѣ пріѣдете къ намъ?

— Да, какъ всегда…

— Ну, такъ пока до свиданія…

— До свиданія… Да, кстати… — вспомнила она уже въ передней и хорошенькіе глазки ея впились въ его лицо. — А вы знаете… Ксенія Федоровна весьма преуспѣваетъ…

Она смутно чувствовала, что эта женщина сыграла въ ея жизни тяжелую роль, и хотѣла свои подозрѣнія провѣрить.

— Да? — сдержанно спросилъ Андрей. — Гдѣ же вы ее видѣли?

— Въ кино… Вы слыхали объ Элла Стрэй? Это — она…

— Да что вы говорите?!

— Фактъ… Сходите въ кино или купите портретъ Эллы…

Онъ простился и вышелъ. Лиза задумчиво опустила голову: нѣтъ, повидимому не Элла. И сегодня — надо отдать себѣ справедливость, — она сдерживалась много больше… Но все же этотъ глупый тонъ какого-то превосходства совершенно непозволителенъ!

— Ну, что же нашъ чай? — спросилъ Константинъ Юрьевичъ.

— Чай? — очнулась она. — Нѣтъ, у меня что-то голова разболѣлась, Константинъ Юрьевичъ… Вы лучше идите, а… чай въ другой разъ…

Козлиное лицо криво усмѣхнулось и онъ всталъ. Онъ былъ оскорбленъ. Но — сантименты ни въ какомъ случаѣ! И онъ раскланялся небрежно и вышелъ, а Лиза, заперевъ за нимъ дверь, бросилась на свою бѣленькую кроватку и проплакала до самой ночи…

Невесело было и на душѣ Андрея. Онъ задумчиво шелъ широкой Садовой. На Страстной площади на него чуть не налетѣлъ огромный и роскошный автомобиль. Оглушенный могучей сиреной его, онъ отпрянулъ назадъ, вскинулъ глаза и — остолбенѣлъ: въ автомобилѣ, развалившись на мягкихъ подушкахъ, вся укутанная въ драгоцѣнные мѣха, сидѣла Ксенія Федоровна съ подчеркнуто бѣлымъ лицомъ и ярко-красными, какъ какой-то цвѣтокъ, губами. А рядомъ съ ней сидѣлъ молодой красивый кирасиръ, князь Судогодскій, и, блестя своими золотыми зубами, разсказывалъ ей что-то. Она весело смѣялась въ свою огромную муфту изъ дорогихъ шиншилей…