Перунъ

I. — «КОЛОКОЛА»

Андрей Ипполитовичъ, только годъ назадъ окончившій университетъ, филологъ и артистъ въ душѣ, съ какою-то толстой, хорошо изданной книгой, вошелъ въ старенькую, сѣренькую бесѣдку, висѣвшую надъ широкой, сонной, сплошь заросшей всякими водорослями и бѣлыми лиліями Старицей, и сѣлъ у раскрытаго окошка съ цвѣтными стеклами, чтобы почитать. Но не читалось ему: слишкомъ хорошо было это раннее вешнее утро, слишкомъ пьянилъ сладкій духъ черемухи, и косые золотые лучи солнца, которые прорѣзывали тамъ и сямъ высокія, стрѣльчатыя аллеи стараго парка, наполняли душу свѣтлой, безграничной радостью. Андрей былъ очень чутокъ къ красотамъ природы и ко всякой красотѣ, онъ страстно любилъ всѣ искусства и, скрывая это, какъ тяжкій грѣхъ, и самъ писалъ недурные стихи…

Онъ снова раскрылъ книгу и попробовалъ читать. Эти были трагедіи Эсхила. Не самыя трагедіи были нужны ему — онъ ихъ зналъ уже давно. Ему хотѣлось открыть въ нихъ ту тайну очарованія, которая, какъ медъ, истекаетъ изъ нихъ вотъ уже тысячелѣтія: онъ и самъ трудился надъ большой философской поэмой, въ которой онъ хотѣлъ излить все, что онъ нашелъ въ жизни за свои двадцать четыре года. Но чтеніе опять не пошло и онъ, глядя на красивую трагическую маску на обложкѣ книги, задумался и его красивое лицо съ золотистыми усиками и бородкой, какъ у Ванъ-Дейка, и голубыми глазами, изъ тѣхъ, которые рѣдко смѣются, стало торжественно и мягко. И тихій вѣтерокъ, влетѣвшій въ раскрытое окно, мягко шевелилъ его длинными золотистыми волосами — онъ любилъ ласку солнца и всегда ходилъ въ деревнѣ безъ шляпы…

И сладко дремалъ въ сіяніи утра старинный паркъ, и спала тихая, почти черная вода Старицы съ неподвижными, точно заколдованными камышами и водорослями, и въ мозгу Андрея ярко развертывались прекрасные образы его философской поэмы «Колокола». Его мало интересовала суетливая современность; онъ былъ по преимуществу созерцателемъ; внутренняя жизнь его шла какими-то и для него совершенно неожиданными, таинственными путями и чѣмъ неожиданнѣе были эти изломы жизни въ его душѣ, тѣмъ ярче и глубже ощущалъ онъ пьянящую сладость бытія…

Сюжетъ его поэмы былъ изъ не совсѣмъ обычныхъ. Это была тема, надъ которой онъ усердно работалъ прежде всего для самого себя. Съ одной стороны его съ дѣтства какъ-то тяготили люди, онъ не любилъ ихъ за творимую ими тѣсноту жизни, за ихъ шумъ и кровавую суетливость, а съ другой стороны — возможно ли счастье безъ людей? И онъ, отвѣчая себѣ на этотъ вопросъ, медленно, вдумчиво, любовно воздвигалъ стройное, нарядно-звучащее зданіе своей свѣтлой поэмы «Колокола».

Въ 2687 г., послѣ страшной и опустошительной войны между Европейскими и Американскими Соединенными Штатами съ одной стороны и великими республиками Азіи, на сторону которыхъ сталъ почти весь черный континентъ, — съ другой, жизнь людей, оправившись послѣ страшныхъ потрясеній, забила съ особенною яркостью и силой. Ломались старыя, уже изжитыя формы общежитія и создавались новыя, въ искусствахъ и наукахъ расцвѣли такія достиженія, что головы людей восторженно кружились отъ радостнаго сознанія мощи человѣческаго интеллекта и отъ жажды новыхъ радостныхъ возможностей; людскія страсти били особенно горячими ключами и вся жизнь казалась людямъ волшебной и пестрой сказкой, торжественнымъ и веселымъ праздникомъ. И какъ разъ въ это время надвинулась на землю изъ безднъ вселенной гигантская комета. Одни астрономы говорили, что она спалитъ всю жизнь земли въ огневыхъ вихряхъ несказанной ярости, другіе утверждали, что комета сорветъ съ земли ея атмосферный покровъ и люди въ мукахъ погибнутъ отъ недостатка воздуха, третьи увѣряли, что никакой опасности комета для земли не представляетъ: это будетъ такъ что-то вродѣ свѣтовой ванны. Предсказанія астрономовъ пугали людей нѣсколько, но споры ихъ смѣшили своей противорѣчивостью и въ концѣ концовъ они не вѣрили ученымъ и жизнь текла, какъ широкая, полноводная рѣка, величавая и прекрасная…

А комета охватывала по ночамъ уже полнеба…

И жилъ въ это время на землѣ одинъ юноша, философъ и поэтъ, который, томясь людской суетой, ушелъ высоко въ горы и жилъ тамъ среди прекрасныхъ вершинъ, слагая звучныя строфы о жизни земли, которая лежала у его ногъ въ голубомъ туманѣ, далекая, манящая и прекрасная. И вдругъ въ одинъ яркій день отшельникъ-поэтъ замѣтилъ, что вся земля внизу одѣлась въ какую-то мутную пелену, тяжелую и зловѣщую. И странно: замолкли вдругъ всѣ колокола земли, которыя онъ такъ любилъ слушать со своихъ высотъ… И постепенно зловѣще-мутные газы разсѣялись, уползая вдаль тяжелыми гигантскими змѣями, и предъ юношей открылась ужасающая картина черной, совершенно соженной земли. Томимый тяжелыми предчувствіями, онъ спустился со своихъ горъ и увидѣлъ, что комета какимъ-то ядомъ отравила все живое на землѣ. Всюду, въ селеніяхъ и городахъ, по лѣсамъ и на моряхъ валялись и плавали тысячи, милліоны труповъ животныхъ и людей, захваченныхъ внезапной смертью за своими повседневными занятіями. Съ ужасомъ нашелъ онъ своего стараго отца, который, склонившись надъ древними текстами, казалось, былъ погруженъ въ глубокую думу, но на самомъ дѣлѣ былъ мертвъ; онъ видѣлъ тысячи прекрасныхъ дѣвушекъ, которыя валялись повсюду и съ невыразимой кротостью смотрѣли въ небо остеклянѣвшими глазами; онъ видѣлъ астрономовъ, умершихъ подъ своими могучими телескопами, видѣлъ тысячи милыхъ дѣтей, какъ цвѣты скошенныхъ хвостомъ страшной кометы. Юноша-поэтъ раньше и самъ въ тайныхъ грезахъ своихъ видѣлъ освобожденную отъ суетливыхъ людей землю, зеленую и солнечную, на которой онъ, поэтъ, живетъ одинъ, вольный и счастливый. Но теперь, когда все это дѣйствительно случилось, онъ прямо окаменѣлъ отъ ужаса и волосы на головѣ его становились дыбомъ. Эта опустошенная, тихая, какъ кладбище, земля съ почернѣвшими лугами и лѣсами была такъ ужасна, что его умъ мутился и душа его мучилась нестерпимо и не тѣмъ, что вотъ умерли милліоны живыхъ существъ, — смерть удѣлъ всего земного, — а тѣмъ, что вотъ онъ остался одинъ во вселенной…

Но человѣкъ ко всему привыкаетъ — въ этомъ спасеніе его и ужасъ его. Привыкъ и онъ понемногу къ своему тяжелому одиночеству и, грустный, день за днемъ жилъ на опустошенной землѣ, на которой праздничнымъ утромъ не звонили уже въ голубой вышинѣ колокола. Травы и деревья оживали понемногу, щебетали въ перелѣскахъ какимъ-то чудомъ уцѣлѣвшія и очень еще рѣдкія птички, и плясали въ золотыхъ лучахъ солнца тихими вечерами свою пляску веселыя мошки, и необыкновенно пышной красой сіяла пустынная земля въ то время, какъ горѣли и играли въ небѣ вечернія облака, на которыя теперь уже не было кому, кромѣ него, любоваться. И слагались въ душѣ его печальные гимны. Но странно: живой родникъ поэзіи, такъ горячо бившій нѣкогда въ его душѣ, сталъ точно слабѣть, священный огонекъ едва теплился, готовый вотъ-вотъ угаснуть. И онъ понялъ, почему: главный предметъ человѣческой поэзіи это человѣческая душа, зеркало міра, съ ея страстями и нѣжными переливами чувствъ, но человѣка на землѣ уже не было и не о комъ было слагать звучныя поэмы и не для кого…

И грустный, прощаясь со своими послѣдними воспоминаніями о человѣчествѣ, ходилъ онъ — и годъ, и два, и три… — изъ края въ край по безбрежной землѣ и нестерпимо тосковалъ о человѣкѣ, который нѣкогда такъ тѣснилъ его, такъ тяготилъ, и о встрѣчѣ съ которымъ онъ только и мечталъ теперь. И тѣмъ болѣе казалась ему такая встрѣча вѣроятной, что все чаще и чаще стали ему встрѣчаться въ его скитаніяхъ животныя — такія довѣрчивыя теперь и кроткія, — которыя быстро размножались отъ немногихъ уцѣлѣвшихъ, видимо, на большихъ высотахъ особей. И съ мукой тяжкой, съ палящей жаждой неустанно мечталъ онъ о женщинѣ, златокудрой, какъ солнце, и стройной, какъ молодая березка, съ милыми, нѣжными, зовущими глазами…

И вотъ вдругъ разъ, когда онъ тихимъ золотымъ вечеромъ, печальный, подходилъ къ бѣлѣющему среди горъ тихому городку, вотъ вдругъ навстрѣчу ему понеслись бурно-радостные звоны колоколовъ… Обезумѣвъ отъ радости, задыхаясь, онъ бросился къ городу. Въ своемъ воображеніи онъ уже видѣлъ людей, видѣлъ ту, златокудрую и нѣжную, по которой такъ мучительно томилась его душа длинными темными ночами, видѣлъ, какъ по заросшей дикими травами и цвѣтами площади она спѣшитъ ему навстрѣчу, радостная и смущенная, и — бѣжалъ, бѣжалъ, блѣдный отъ волненія, задыхаясь, на звуки колоколовъ, которыхъ онъ столько времени не слыхалъ…

А колокола все гудѣли — бурно, радостно, торжественно, точно привѣтствуя возрожденіе человѣческой жизни на землѣ со всѣми ея человѣческими скорбями и радостями. Онъ уже бѣжитъ, спотыкаясь отъ волненія и радости, заросшими улицами и площадями, онъ шаритъ жадно глазами по окнамъ, переулкамъ и площадямъ, онъ летитъ… Вотъ онъ уже подъ порталомъ бѣлаго собора, вотъ онъ несется уже по каменнымъ ступенямъ на гудящую колокольню. Еще только нѣсколько ступеней… одна ступень… одинъ шагъ… Онъ съ силой отбрасываетъ тяжелую дверь — то, рѣзвясь, наполняетъ всю землю ликующимъ шумомъ омертвѣвшихъ-было колоколовъ цѣлая семья… медвѣжатъ!..

— Все одинъ, все одинъ!.. — раздался надъ нимъ мелодичный, немножко насмѣшливый голосъ. — Упиваетесь мечтами?

Онъ такъ и затрепеталъ весь: предъ нимъ златокудрая, стройная, нѣжная, почти такая, какою онъ видѣлъ въ грезахъ своихъ желанную, ожидающую его въ пустынѣ, подъ ликуюшіе звуки колоколовъ, стояла въ мягкомъ сіяніи утра Ксенія Федоровна, жена его пріемнаго отца. Она съ улыбкой осмотрѣла его помятую, вышитую по воротнику косоворотку и влажные сапоги, къ которымъ пристали былинки и лепестки цвѣтовъ, — по обыкновенію пробродилъ, вѣроятно, все утро…

— Ну, не смотрите же такъ на меня! — проговорила она съ улыбкой. — Развѣ вы хотите съѣсть меня? И скажите: почему вы всегда смотрите исподлобья и почти никогда не улыбаетесь?

— Не замѣчалъ… Не знаю… — какъ всегда, смутившись, отвѣчалъ онъ.

— Всегда исподлобья… Иногда мнѣ даже страшно дѣлается…

И она засмѣялась своимъ серебристымъ смѣхомъ.

— Ну, идемте чай пить… А то дѣдушкѣ одному скучно…

Дѣдушкой она звала своего мужа и это было всегда непріятно Андрею почему-то…

Онъ всталъ и стрѣльчатыми аллеями, полными трепетанія теплыхъ солнечныхъ зайчиковъ, молча пошелъ за Ксеніей Федоровной. И сердце его тревожно билось… А она шла впереди, что-то напѣвая, и, повидимому, не обращала на него ни малѣйшаго вниманія.

Андрей зналъ ее еще дѣвушкой, когда она была учительницей въ селѣ Егорьевскомъ, неподалеку. И тогда, при первой встрѣчѣ его съ ней — тогда совсѣмъ не была она такъ хороша, какъ теперь — забилось его сердце сладкимъ волненіемъ. Но было въ ней что-то такое, что пугало его и тогда, и теперь. Иногда казалась она ему похожей на чутко дремлющую кошку съ этимъ ея стройнымъ, гибкимъ тѣломъ и точно зелеными, хищно мерцающими иногда глазами. И всегда издѣвалась она надъ всѣмъ «идеальнымъ», какъ говорила она. И тогда около нея чрезвычайно увивался одинъ изъ молодыхъ сосѣдей, кирасиръ-корнетъ князь Судогодскій… Андрей всегда робѣлъ съ женщинами, боязливо сторонился ихъ и онъ отошелъ отъ нея, а когда въ прошломъ году вернулся онъ на лѣто въ «Угоръ», онъ нашелъ Ксенію Федоровну уже хозяйкой старой усадьбы и Левъ Аполлоновичъ, пріемный отецъ его, смущенно шутя, просилъ его дружно жить съ молодой хозяйкой, которая, надѣялся онъ, тоже не будетъ обижать его пріемнаго сына. И всѣ были точно смущены… Въ то лѣто онъ не долго пробылъ въ «Угорѣ» и уѣхалъ со своимъ учителемъ и другомъ профессоромъ Максимомъ Максимовичемъ Сорокопутовымъ на крайній сѣверъ, куда его тянуло безлюдье и старина, сѣдыя легенды и былины, и эти удивительныя, многоглавыя старинныя церковки, доживавшія свои послѣдніе годы надъ свѣтлой гладью водъ, среди угрюмыхъ лѣсовъ и болотъ, уѣхалъ, унося въ сердцѣ, въ самыхъ отдаленныхъ тайникахъ его, златокудрый образъ съ томно зелеными глазами…

Не прошла тяжелая неловкость и въ этомъ году, когда онъ, какъ всегда, пріѣхалъ отдохнуть въ «Угоръ». И не узналъ Андрей Ксеніи Федоровны: въ этой изящной, прекрасно одѣтой женщинѣ совсѣмъ потонула та прежняя захудалая земская учительница. Казалось, что она такъ и выросла въ этой обстановкѣ и совсѣмъ никогда и не знала заботы о завтрашнемъ днѣ. И онъ думалъ о ней и днями и ночами, и мучительно тянулся къ ней, и боялся этого страшно…

Они вышли на широкую луговину передъ старымъ, темнымъ домомъ, гдѣ на огромныхъ, старинныхъ куртинахъ уже распушились недавно посаженные цвѣты. За потемнѣвшимъ палисадникомъ виднѣлся широкій залитый солнцемъ дворъ, гдѣ въ теплой пахучей пыли возились куры, утки, индѣйки и пѣтухи, поджавъ одну ногу и скашивая на бокъ голову, строго оглядывали синій небосклонъ: не видно ли гдѣ хищной тѣни ястреба? Среди нихъ, подъ молодой кудрявой рябинкой, съ корзиной крупной и душистой клубники въ рукахъ стояла бывшая нянька, маленькая, старая горбунья Варвара, жившая въ «Угорѣ» съ незапамятныхъ временъ. Варвара видѣла все всегда въ самомъ мрачномъ видѣ, всегда ожидала всяческихъ бѣдствій и всячески отравляла жизнь своей племянницѣ-сиротѣ, Наташѣ, которая служила въ «Угорѣ» горничной и все стремилась уйти въ монастырь…

Варвара обратила на Ксенію Федоровну и Андрея свое старое сморщенное лицо, долго смотрѣла имъ вслѣдъ своими увядшими глазами и, маленькая, сухенькая, зловѣще покачала своей облѣзлой, повязанной чернымъ платкомъ головой и тяжело вздохнула:

— О-хо-хо-хо-хо…

И носились надъ усадьбой пьяныя солнцемъ ласточки, и звенѣли совсѣмъ обезумѣвшія отъ радости жить мухи, и гудѣли пчелы среди бѣло-розовыхъ шатровъ старыхъ яблонь, и бѣжали куда-то бѣлыя, пушистыя облака въ синевѣ неба и, казалось, было все счастливо такъ, что больше ужъ и нельзя было быть…