Перунъ

XXIII. — НАДЪ ЧЕРТОЙ

Тяжелыя тучи все клубились надъ тихимъ «Угоромъ» и жизнь людей билась въ какомъ-то душномъ тупикѣ. Левъ Аполлоновичъ, подъ предлогомъ нездоровья, почти не выходилъ изъ своего кабинета, гдѣ онъ все рѣшалъ никакъ не рѣшающіеся вопросы, которые поставила передъ нимъ жизнь тогда, когда особенно хотѣлось прожить послѣдніе годы на землѣ спокойно и уединенно.

Мучился и Андрей мукой безвыходной: уѣхать? Безполезно: какъ и лѣтомъ тогда, вся его душа, все равно, осталась бы здѣсь и, вѣроятно, онъ долго не выдержалъ бы разлуки и снова прибѣжалъ бы сюда, тѣмъ болѣе, что чрезвычайная страстность Ксеніи Федоровны очень пугала его: въ порывѣ страсти она могла надѣлать Богъ знаетъ чего. Не разъ и не два пробовалъ онъ забыться въ своей поэмѣ «Колокола», но изъ нея рѣшительно ничего не выходило: эта новая сказка объ Адамѣ и Евѣ какъ-то не завершалась. Имъ, очевидно, не хватало животной непосредственности ихъ прародителей, чтобы жить солнечной жизнью полевыхъ лилій и птицъ небесныхъ. Ихъ жизнь выходила прѣсна, травяниста и бездушна. И становилась все яснѣе мысль, что въ глубокой основѣ человѣческаго счастья всегда должна лежать какъ-то трагедія, а трагедія жизни человѣческой создается людьми. И, какъ это было и въ старомъ мифѣ объ Адамѣ и Евѣ, и въ его поэму стучались уже смутные образы человѣческіе — и въ особенности почему-то образъ Лизы, которая такъ очевидно была чѣмъ-то огорчена въ ея послѣдній пріѣздъ въ «Угоръ» осенью, — и нестройными еще толпами рвались они на опустошенную по капризу поэта землю, чтобы снова создать въ ней жизнь, въ которой неотдѣлимо переплеталось бы свѣтлое съ темнымъ, прекрасное съ безобразнымъ, нѣжное счастье съ горячими слезами, корчами страданія и даже кровью. И часто долгими часами сидѣлъ онъ надъ своей рукописью, исчерченной и перемаранной и, точно загипнотизированный, не отрываясь, созерцалъ прекрасно исковерканную страстью маску, которая была изображена на обложкѣ трагедій Эсхила…

И замѣтно измѣнялась въ борьбѣ съ собой, съ Андреемъ, съ мужемъ, съ рокомъ Ксенія Федоровна. Это была уже не торжествующая побѣду женщина, а покорно затихшая, иногда даже безвольная жертва и всѣ ея дерзкія словечки, которыми она раньше сыпала, какъ горячими углями, теперь были похожи на привядшіе цвѣты, которыми она сама усыпала свой путь къ жертвеннику страсти, куда, покорная, она шла на закланье. И дерзкихъ словечекъ этихъ становилось все меньше и меньше…

Была темная, почти черная, бархатная ночь, вся усыпанная алмазной пылью искрящагося неба. Андрей сидѣлъ у своего стола и машинально рисовалъ на поляхъ своей рукописи женскія головки. И вдругъ въ окно что то легонько стукнуло — точно кто бросилъ въ него снизу вѣтку. Онъ наклонился во мракъ, но было такъ черно, что онъ ничего не могъ разобрать.

— Выйди ко мнѣ… — низкимъ груднымъ голосомъ, отъ котораго онъ весь затрепеталъ, сказала невидимая Ксенія Федоровна.

Онъ выпрямился, заколебался, — было совершенно ясно, что дѣлать этого не слѣдуетъ, но страхъ за нее побѣдилъ и онъ неслышно спустился въ садъ.

— Я не могу, не могу, не могу! — сразу бурно бросаясь ему на шею, залепетала она. — Я не могу! Лучше умереть…

— Но выхода нѣтъ… — страстно прижимая ее къ себѣ, сказалъ онъ.

— А я не могу больше! — прижималась она къ нему беззащитно. — Онъ… да, онъ необыкновенный, благородный человѣкъ… и я понимаю, что ты не можешь… не долженъ… поступать иначе, какъ ты поступаешь… но что же дѣлать, если я не могу?! Можетъ быть, намъ съ тобой бѣжать? Подумай: мы молоды и вся жизнь передъ нами, такая широкая, такая упоительная… И сколько всякихъ возможностей! А теперь здѣсь, въ этой дырѣ — вѣдь это только медленное умираніе…. И для него это, можетъ быть, было бы лучше, и для насъ: по крайней мѣрѣ сразу…. Или — разстаться?… — пролепетала она растерянно и тутъ же въ ужасѣ схватилась за голову. — Нѣтъ, тогда лучше въ Старицу!..

Они незамѣтно подошли къ старой бесѣдкѣ. Надъ ними въ черной тьмѣ смутнымъ пятномъ бѣлѣлъ Перунъ. И стоялъ старый паркъ, какъ заколдованный…

И снова, и снова, лаская одинъ другого и страстно, и боязливо, повторяли они себѣ все, что каждый изъ нихъ въ отдѣльности и оба вмѣстѣ повторяли себѣ уже тысячи разъ: если бы даже онъ и не былъ пріемнымъ отцомъ, и то разбить такъ чужое гнѣздо было бы тяжело, но онъ былъ пріемнымъ отцомъ. Но что значитъ пріемный отецъ? Вѣдь тутъ, въ концѣ концовъ, гипнотизируетъ и страшитъ только слово отецъ. Но какой же онъ отецъ? И по крови, и даже по имени онъ совсѣмъ чужой человѣкъ. Да, но въ то же время что-то ясно и властно говорило, что онъ совсѣмъ не чужой человѣкъ, что онъ, дѣйствительно, почти отецъ, что чрезъ его честь, чрезъ его, можетъ быть, жизнь переступить они не имѣютъ права ни въ какомъ случаѣ… И Андрей невольно отмѣтилъ, что Ксенія Федоровна совсѣмъ уже не говорить больше о томъ, что онъ старъ, а она молода, не говорить о своемъ правѣ на счастье, не говорить о томъ, что она ничего не боится. Точно переломилось въ ней что и точно страсть пошла въ ней какимъ-то новымъ, мучительнымъ путемъ. И жалость къ ней — самое опасное — примѣшивалась къ его безмѣрной любви и терзался онъ безсильными муками, которыя были нестерпимы и былъ въ которыхъ такой сладкій ядъ, что не было силъ отъ него отказаться…

Ночь — и эта! — не принесла имъ ничего, кромѣ еще болѣе обостреннаго сознанія, что выхода нѣтъ, что — думалъ Андрей и это было нѣчто новое, — и то уже, что они дѣлаютъ, встрѣчаясь тайно для слезъ, поцѣлуевъ и словъ безнадежныхъ, уже есть, если не преступленіе, то ложь. И Андрей почувствовалъ, что Ксенія Федоровна — она какъ-то сразу вся затихла, — какъ-то собралась вся въ себя точно для прыжка приготовилась, точно рѣшилась на что-то новое и большое.

— Нѣтъ, я больше не могу, уже дѣйствительно не могу!., — тихо, но рѣшительно сказала она. — Прощай, милый, любимый!..

И они разстались….

И, когда, какъ всегда неспавшая, Варвара уловила настороженнымъ ухомъ — оно у нея всегда было, какъ и вся душа, насторожѣ, — едва слышный шелестъ платья возвращающейся къ себѣ Ксеніи Феровны, она чуть слышно прошептала испуганно и точно злобно: «что дѣлаютъ… что дѣлаютъ…» Горбунья была увѣрена въ томъ, что всѣ грани они уже перешагнули и что, мало того, все это люди дѣлаютъ вполнѣ добровольно. Слышала этотъ тихій шелестъ и Наташа и, обливаясь горячими слезами, она кусала подушки — только бы какъ не закричать… И Левъ Аполлоновичъ слышалъ осторожные, крадущіеся шаги Андрея наверху и не зналъ, что думать: немыслимымъ казалось ему, чтобы гордый и чистый Андрей его — да, да, его Андрей, сынъ его дорогого друга, замѣнившій ему погибшаго сына, — пошелъ на преступленіе, но съ другой стороны опытъ прожитой жизни говорилъ, что въ угарѣ страсти возможно все. И опять просидѣлъ онъ у стола всю ночь въ креслѣ, и опять мучили его страшные кошмары всю ночь, и опять мертвая зыбь мертвыхъ мыслей безрезультатно катилась въ его душѣ…

У Ксеніи Федоровны тоже до самаго разсвѣта горѣлъ огонь. Она что-то все писала, перечитывала, рвала и опять писала. Лицо ея было блѣдно, зло и рѣшительно. Видно было, что она беретъ разбѣгъ для какого-то большого, головоломнаго прыжка.

Въ обычное время изъ кабинета Льва Аполлоновича раздался звонокъ и горбунья, значительно поджимая губы, внесла ему чай.

— А тутъ Липатка Безродный карасей съ Исехры принесъ, баринъ…. — сказала Варвара, степенно складывая руки на животикѣ. — Только я брать не хочу: хоша карась и крупный, хорошій на видъ, но только рыба съ Исехры всегда маленько болотомъ отдаетъ…

— Ну, это тамъ какъ хотите… — разсѣянно отвѣчалъ Левъ Аполлоновичъ, чувствуя разбитость и крайнюю усталость во всемъ тѣлѣ.

— И говорилъ Липатка, что схиномонахиня мать Афросинія наказывала вамъ безпримѣнно быть у нея севодни послѣ поздней обѣдни по очень важному дѣлу….

— Мать Ефросинія? Черезъ Липатку? — поднялъ слегка брови Левъ Аполлоновичъ. — По важному дѣлу? Что же, развѣ не могла она написать мнѣ? Тутъ что-то не такъ…. Онъ здѣсь?

— На кухнѣ. Дожидается….

— Пошли его сюда…

— Слушаюсь….

Черезъ три минуты въ дверяхъ кабинета робко остановился Липатка, сѣрый, корявый, со смущеніемъ въ дикихъ лѣсныхъ глазахъ.

— Тебя прислала мать Евфросинія? — спросилъ Левъ Аполлоновичъ.

— Да… То-ись не мать Афросинья, а Шураль, перевошикъ… — косноязычно спотыкаясь, съ усиліемъ заговорилъ Липатка. — Иду я это мимо землянки его, а онъ поклоны передъ образами бьетъ. Ты, говоритъ, куда это, Липатка? Я инда спужался: никто николи слова отъ него не слыхалъ, а тутъ вдругъ заговорилъ! Къ угорскому барину, говорю, иду, рыбу несу… А онъ эдакъ словно задумался маленько, а потомъ и говорить: скажи, гритъ, угорскому барину, что мать Афросинія, гритъ, его къ себѣ по важному дѣлу сегодня, гритъ, требоваитъ… Что безпримѣнно, грить, сегодни… Она, гритъ, мнѣ велѣла сбѣгать да, гритъ, перевозъ мнѣ покинуть не на кого, а то, грить, люди серчать будутъ, коли на берегу ждать кому придется… Ты ему, гритъ, передай, какъ я тебѣ сказалъ, гритъ. Ну-къ што, говорю, передамъ, чай мнѣ не трудно…

Левъ Аполлоновичъ съ недоумѣніемъ слушалъ.

— Ну, вотъ возьми это себѣ за рыбу… — сказалъ онъ, подавая Липаткѣ цѣлковый. — И скажи тамъ, что буду…

Липатка даже перепугался: цѣлковый! И, нелѣпо кланяясь и за все задѣвая, онъ на цыпочкахъ прошелъ на кухню, сдалъ рыбу недовольной Варварѣ — она осуждала эту невыгодную покупку, — и сильными и ловкими ногами своими зашагалъ къ Устью.

Цѣлый цѣлковый отвалилъ — вотъ такъ баринъ! Чести приписать… И онъ сладко предвкушалъ, какъ онъ сейчасъ за его здоровье раздавитъ полдиковинки…

И Левъ Аполлоновичъ тотчасъ же послѣ завтрака, смутно тревожный, поѣхалъ въ монастырь: ему чудилось что-то зловѣщее въ этомъ странномъ посланіи…