Перунъ

XXIV. — ШУРАЛЬ

— Э-эй, паромъ! — повелительно крикнулъ Корнѣй на монастырскій берегъ. — Жива!

Изъ землянки Шураля показалась пожилая, крѣпкая, какъ мужикъ, мать Софья, монахиня, которая иногда смѣняла Шураля на перевозѣ, когда тому нужно было отлучиться куда. Мужики звали ее «мать Софья Премудрая» и боялись ея, какъ огня. Чуть что не такъ, мать Софья, не говоря худого слова, — это было ея любимое присловье — такъ отдѣлывала мужика, что тотъ въ другой разъ и ѣхать на монастырскій перевозъ не осмѣливался, а переправлялся подъ Устьемъ. И безъ всякаго стѣсненія мать Софья обирала съ проѣзжихъ семитки и пятаки: бѣсъ гортаннобѣсія владѣлъ ею издавна и никакъ не могла она совладать съ нимъ. И селедка съ лучкомъ, и малиновое варенье, и копчушки эти маленькія, и халва орѣховая, и многое другое составляло предметъ постоянныхъ мечтаній матери Софьи.

Черезъ десять минутъ паромъ тупо ткнулся въ берегъ и Корнѣй осторожно свелъ свою пару на дощатый помостъ.

— А гдѣ же Шураль? — спросилъ мать Софью Левъ Аполлоновичъ.

— Отлучился куда-то, батюшка… Не знаю… — отвѣчала та. — Меня вотъ замѣсто его потрудиться поставили…

Переѣхавъ черезъ Ужву, Левъ Аполлоновичъ пошелъ пѣшкомъ въ крутую монастырскую гору. Съ высокихъ деревьевъ сыпался послѣдній золотой листъ. И сѣро, и низко, и грустно было осеннее небо…

Прозвонили уже «къ достойнѣ», когда Левъ Аполлоновичъ вошелъ въ церковь. Служба сразу захватила его встревоженную послѣдними событіями душу и тишина, полная бездонной грусти, спустилась на нее. И Левъ Аполлоновичъ началъ молиться тепло и проникновенно…

Онъ и не замѣтилъ, какъ кончилась обѣдня. Богомольцы, шаркая ногами и сдержанно покашливая, двинулись къ выходу. «Къ Тебѣ прибѣгааааемъ…» торопился съ молебномъ въ глубинѣ церкви уставшій хоръ. На паперти нищіе жалобно просили о подаяніи… Левъ Аполлоновичъ нагналъ схимницу:

— Вы изволили выразить желаніе видѣть меня, мать Евфросинія? — почтительно освѣдомился онъ.

— Я? — удивленно уронила схимница, поднявъ на него свои скорбные, тяжелые глаза. — Нѣтъ…

— Но… — удивился Левъ Аполлоновичъ.

Онъ съ удивленіемъ оглядѣлся: народъ, вышедшій изъ церкви, не расходился, а становился широкимъ кругомъ неподалеку отъ лѣстницы храма. А запоздавшихъ богомольцевъ, которые, крестясь, выходили изъ церкви, Шураль, перевозчикъ, въ новыхъ лапоткахъ, съ орѣховымъ подожкомъ и съ холщевой сумочкой за плечами, совсѣмъ какъ странникъ, останавливалъ:

— Не уходите, православные, сдѣлайте милость… Обождите маленько… Дѣло до васъ всѣхъ тутъ есть… Постойте маленько…

И всѣ, удивленные и этой просьбой, и тѣмъ, что онъ заговорилъ, становились въ кругъ и, ничего не понимая, недоумѣвающе переглядывались. Наконецъ, Шураль, быстро оглядѣвъ всѣхъ, истово перекрестился и, весь бронзовый, точно опаленный, съ ярко сіяющими глазами и крѣпко сжатыми челюстями, рѣшительно шагнулъ навстрѣчу Льву Аполлоновичу:

— Честь имѣю явиться, ваше высокородіе: бывшій матросъ съ крейцера «Пантера» Юфимъ Омельченко… — вытянувшись, обратился онъ къ Льву Аполлоновичу и было слышно, какъ звякнули его вериги. — Имѣю сдѣлать вашему высокородію важное донесеніе…

Пораженный, Левъ Аполлоновичъ вглядѣлся въ бородатое, бронзовое, исхудалое, какое-то точно иконописное лицо и сквозь эти опаленныя, обострившіяся черты проступило что-то смутное, давно забытое: то молодое, наивное, полное жизни лицо, которое онъ еще недавно видѣлъ во снѣ.

— Говори… — сказалъ Левъ Аполлоновичъ, чувствуя, что и его охватываетъ волненіе.

Богомольцы, вытягивая шеи, безпорядочно надвинулись ближе. И было что-то непріятное въ этихъ жадно ожидающихъ глазахъ ихъ, въ этомъ стадномъ, тупомъ любопытствѣ…

— Признаете ли вы меня, ваше высокородіе? — спросилъ Шураль тихо. — Я вѣдь недолго подъ вашимъ начальствомъ на крейцерѣ служилъ, ваше высокородіе… И трехъ мѣсяцевъ не выслужилъ и ушелъ въ бѣга…

— Почему? — строго спросилъ Левъ Аполлоновичъ, въ которомъ вдругъ проснулся былой командиръ «Пантеры».

— Дюже тяжко на суднѣ было, ваше высокородіе, ужъ вы извините… — отвѣчалъ Шураль. — Я человѣкъ степной, вольный, а крейцеръ-то былъ для насъ все одно, что клѣтка для птицы… Вѣдь, живые люди все, ваше высокородіе, а на службѣ, извините, не только лишняго не скажи, а и не подумай… Только одно и знали, что «такъ точно»… И бывало, идете вы по крейцеру-то, — ужъ извините, ваше высокородіе, — такъ у всей тысячи человѣкъ ноги трясутся: пронеси только, Господи… Ну, другіе, которые посмирнѣе, терпѣли, а я ушелъ…

— Постой… — остановилъ его Левъ Аполлоновичъ. — Ты скажи мнѣ прежде всего, для чего тебѣ нужно было вызывать меня сюда? И для чего собралъ ты тутъ народъ?

— Объ этомъ рѣчь впереди, ваше высокородіе… — отвѣчалъ почтительно Шураль. — Дозвольте все по порядку… Я понималъ, ваше высокородіе, что вся эта строгость для пользы дѣла… я видѣлъ, вѣдь, что и себя вы не жалѣете нисколько, — не то, что иные протчіе командеры… И здѣсь вотъ, кого ни спроси, всѣ въ одинъ голосъ скажутъ: строгъ угорскій баринъ, но справедливъ и милостивъ… Да… Я это очень понималъ, ваше высокородіе, а все таки вытерпѣть не могъ, потому сызмальства я къ степи, къ своей волѣ привыкъ. Ну, какъ убѣгъ я, показаться домой мнѣ было ужъ нельзя и я забосячилъ — вмѣстѣ съ голотой этой всякой безпашпортной: ихъ тысячи, вѣдь миліёны, по Расеѣ шатаются, гдѣ день, гдѣ два, сегодня сытъ, а завтра голоденъ… И озлобился я, ваше высокородіе: потому такіе же вѣдь люди, а житье имъ горе-горькое… Оно, правда, многіе отъ себя страдаютъ — больше все черезъ пьянство, — ну, я такъ полагаю, что ко всякому человѣку жалость имѣть надобно, ваше высокородіе… И вотъ болтался я разъ въ Сухумѣ городѣ, отъ небилизаціи противъ японцевъ прятался и вдругъ вижу, въ бухтѣ «Пантера» якорь бросила. А вечеромъ какъ-то съ матросами я повстрѣчался и разсказывали мнѣ они, что былъ у ихъ на борту бунтъ большой и что военный судъ разстрѣлялъ восемь человѣкъ. И были всѣ матросы какъ бы внѣ себя. И загорѣлся я, ваше высокородіе, такъ что хошь на ножъ… Ваше высокородіе, дѣло прошлое, но вотъ, какъ передъ Истиннымъ — онъ широко перекрестился на церковь и вериги его звякнули, какъ кандалы, — вы, человѣкъ справедливый, въ томъ дѣлѣ поставили себя неправильно. Ваше высокородіе! — стукнулъ онъ себя кулакомъ въ грудь и опять звякнули его вериги, — на убой гнали насъ тогда тысячами и не знамо за что, и не посовѣсти вели войну правители наши, и народъ возропталъ по закону, по Божьему. Вѣдь, и мы живые люди, ваше высокородіе, вѣдь, и намъ больно бываетъ… И вы, человѣкъ справедливый, замѣсто того, чтобы поддержать народъ въ правдѣ его, вы восемь человѣкъ разстрѣлять приказали!.. И загорѣлся я… И сговорились мы съ матросами, чтобы сосчитаться съ вами за кровь народную, невинно пролитую, и когда вашъ сынъ съ патрулемъ шелъ два дня спустя за городомъ, я… я… изъ колючки… я убилъ его… — едва выговорилъ онъ и, чуть звякнувъ веригами, поднялъ руку просительно и быстро добавилъ: — Подождите, ваше высокородіе: я кончу, тогда вы и прикажете связать меня… и отправить… Дайте только докончить: я не сбѣгу… я самъ же пришелъ къ вамъ, чтобы повиниться… Да… Ударился я на Волгу… А тамъ тоже народъ крѣпко зашумѣлъ: потому и тѣснота тамъ въ землѣ большая — все помѣщики подъ себя забрали, — и всѣхъ война съ японцами прямо на дыбы подняла: тысячи народику положили, а кромѣ страмоты на весь свѣтъ ничего не получилось… И попалъ я какъ-то по заходу въ одно село большое, Хороброво прозывается…

Мать Евфросинія вздрогнула, выпрямилась и остановила глаза на Шуралѣ.

— Да… И какъ разъ и тамъ народъ взбунтовался… — продолжалъ Шураль. — И я сталъ съ народомъ за одно… И прослышали мы, что на село къ намъ казачишки эти посланы — здорово они въ ту пору надъ народомъ озорничали, разбойники… Ну, и порѣшили мы всѣмъ міромъ посчитаться съ ними. И вотъ, какъ стемнѣло, разбились мы на двѣ партіи: одна должна была усадьбу княжескую громить итти, а другая собрала со всего села бороны желѣзныя и зубьями вверхъ стала выстилать ими улицу, къ въѣзду, откуда казаки скакать должны были… Ну, какъ дали намъ знать огнемъ изъ степи дозорные наши, что казаки близко, идутъ, ударили мы на селѣ въ набатъ и зажгли усадьбу княжескую. Казаки — а ночь была темная, хошь въ глазъ коли, — во весь апортъ спасать усадьбу кинулись, налетѣли въ темнотѣ на бороны и, почитай, всѣ перекалѣчились, а какіе и душу Богу отдали тутъ же, на зубьяхъ… А мы тѣмъ временемъ на усадьбѣ дѣло дѣлали… — обращаясь уже больше къ матери Евфросиніи, въ глубокомъ волненіи продолжалъ Шурал. — На шумъ сперва выбѣжалъ князь и я… и я… тутъ же топоромъ голову ему разсѣкъ… а другіе завалили всѣ двери и… зажгли… а подъ окнами съ вилами и топорами стали… И слышали мы, какъ… кричали въ домѣ… въ огнѣ… дѣти княжескія…

— Такъ это… былъ ты?… — задохнулась, вся бѣлая, схимница.

— Я, матушка… Только погодите… — опять поднялъ онъ руку. — Я же самъ пришелъ къ вамъ… Да, и бросился народъ… много тогда промежду насъ пьяныхъ было, и то надо сказать… — все ломать и жечь… овецъ тонкорунныхъ въ огонь табунами загоняли… жеребцамъ кровнымъ глаза выкалывали… бугаевъ дорогихъ такъ, зря, порѣзали всѣхъ и побросали… И отъ села къ селу и пошло, и пошло — пока не залили пожара кровушкой народной. Мнѣ уйти удалось, ну… не на радость только: кровь пролитая, какъ ржа, ѣла душу мою и ни въ чемъ не находилъ я себѣ спокою… И вотъ потянуло меня сюды… поближе къ вамъ, кого такъ изобидѣлъ я… и жилъ вотъ я тутъ, въ нищетѣ… въ трудахъ… и молился, но не нашелъ себѣ спокою ни въ чемъ, пока, наконецъ того, не повелѣлъ мнѣ Господь итти къ вамъ и повиниться во всемъ…

И, звеня веригами, онъ рухнулъ на колѣни и поклонился схимницѣ до земли. Она едва на ногахъ держалась и была бѣла, какъ снѣгъ.

— Матушка, прости меня, окаяннаго… — задохнувшись во вдругъ поднявшемся рыданіи, проговорилъ Шураль. — Прости ради Христа… И не затѣмъ о прощеніи прошу я, чтобы ты никому не говорила о грѣхѣ моемъ, — нѣтъ, вяжите меня, везите въ острогъ, я пострадать хочу… Ну, только ты первая сними съ меня грѣхъ кровавый…

Судорожно сжавъ сухія руки, схимница свинцовыми глазами, изъ которыхъ падали на черную мантію крупныя слезы, долго смотрѣла на икону Богоматери надъ папертью — семь мечей было воткнуто въ сердце ея… — и, наконецъ, обернулась къ Шуралю и низкимъ, прерывающимся голосомъ тихо проговорила:

— Богъ проститъ… А я… я… тебя прощаю…

Рыданья снова бурно подняли грудь Шураля и онъ ударилъ головой въ ноги Льву Аполлоновичу.

— Ваше высокородіе… ради Христа…

— Встань! — повелительно сказалъ Левъ Аполлоновичъ, весь блѣдный, чувствуя себя во власти какой-то огромной силы. — Встань!

И, когда Шураль, повинуясь, звеня веригами, поднялся, Левъ Аполлоновичъ, твердо глядя ему сіяющими глазами въ глаза, проговорилъ:

— Не только я прощаю тебя въ грѣхѣ твоемъ, но… самъ прошу у тебя… у всѣхъ… прощенія…

И онъ твердо протянулъ своему бывшему матросу руку.

Тотъ быстро спряталъ руки за спину.

— Не смѣю, ваше высокородіе… — съ дрожащей челюстью едва выговорилъ онъ.

— Я прошу о прощеніи! — новымъ, высокимъ, странно звенящимъ голосомъ крикнулъ, не опуская руки, Левъ Аполлоновичъ. — Понялъ? Какъ же ты… можешь?

Шураль несмѣло, плача, протянулъ корявую, натруженную руку Льву Аполлоновичу и тотъ, восторженно испуганный какимъ-то яркимъ свѣтомъ, вдругъ залившимъ всю его душу, притянулъ его къ себѣ и крѣпко обнялъ, и отвернулся, и судорожно всхлипнулъ… И странно: что-то теплое и свѣтлое пробѣжало по затаившейся толпѣ богомольцевъ. Лица людей согрѣлись, просвѣтлѣли, очеловѣчились… Шураль хотѣлъ-было такъ, какъ онъ обдумалъ это еще въ землянкѣ, сказать, чтобы его вязали и отправили, куда слѣдуетъ, но онъ вдругъ съ несомнѣнностью почувствовалъ, что сказать теперь этого нельзя. И онъ нерѣшительно спросилъ:

— Какъ же прикажете мнѣ… поступить теперь?

— Поступай такъ, какъ ты самъ находишь лучше… — отвѣчалъ старый морякъ. — Тебѣ виднѣе…

— Мать Афросинья… — тихонько позвалъ Шураль скорбно задумавшуюся схимницу.

— Что? А, да… — очнулась она. — И я скажу: поступай такъ, какъ велитъ тебѣ совѣсть…

Шураль, потупившись, задумался.

— Такъ я пойду, заявлюсь… — вдругъ рѣшительно тряхнулъ онъ головой и лицо его неудержимо просіяло.

Шураль снова земно поклонился сперва имъ обоимъ, а потомъ потрясенной толпѣ и, не подымая глазъ, точно боясь расплескать что, поднялся.

— Не надо ли тебѣ денегъ на дорогу? — справившись съ собой, проговорилъ тихо Левъ Аполлоновичъ.

— Нѣтъ, покорно благодарю, ваше высокородіе… — дрогнулъ голосомъ Шураль. — Ничего не надобно… Такъ лутче… Богъ тамъ самъ укажетъ мѣсто всему… По крайности, душѣ спокой я нашелъ…

Шураль еще разъ низко поклонился на всѣ четыре стороны и мягкимъ спорымъ шагомъ направился по дорогѣ въ городъ.

Народъ точно проснулся и возбужденно и радостно загалдѣлъ. Нѣкоторые отошли отъ толпы въ сторону, думали что-то, молчали и глаза ихъ напряженно сіяли…

— Здравствуйте, баринъ! — поклонился Льву Аполлоновичу бѣлобрысый парень. — Меня Марья Стегневна къ вамъ было послала, — вотъ какъ хорошо потрапилось, что я васъ здѣся встрѣтилъ…

— А-а… — ласково отвѣчалъ Левъ Аполлоновичъ, признавъ Митюху, работника Бронзовыхъ. — Въ чемъ дѣло?

— Такъ что хозяинъ нашъ Петръ Иванычъ приказалъ вамъ долго жить…

— Какъ?! — встрепенулся Левъ Аполлоновичъ. — Когда?!

— Въ ночь. Ударомъ… Съ вечера такой веселый былъ, чай съ Марьей Сгегневной пилъ, все, какъ слѣдоваитъ, а въ ночь и преставился… — сказалъ Митюха. — Сичасъ я на полустанокъ гонялъ, телеграмъ Лексѣю Петровичу подалъ, а оттедова сюда вотъ хозяйка велѣла заѣхать на счеть псалтыря, а потомъ къ вамъ наказывала побывать, чтобы на панифидку васъ звать…

— Конечно, конечно… Кланяйся Марьѣ Стегнѣевнѣ и скажи, что буду…

Онъ простился съ Митюхой и, взволнованный вѣстью о смерти Петра Ивановича, сѣлъ въ свою старенькую коляску и спустился къ перевозу.

Мать Софья Премудрая переправила Льва Аполлоновича на тотъ берегъ и, получивъ отъ него двугривенный, все низко кланялась ему и благодарила. А онъ, снова сѣвъ въ коляску, все повторялъ себѣ слова Шураля: Богъ самъ свое мѣсто всему укажетъ… Да, да… — подумалъ онъ радостно. — Весь секретъ въ томъ, чтобы ни о чемъ не заботиться, а только свое дѣло исполнять… А въ чемъ мое дѣло, теперь я знаю навѣрное: въ жалости, въ состраданіи, въ любви, въ милосердіи…

И снова все его существо залилъ радостный и пугающій свѣтъ и онъ долженъ былъ собрать всѣ свои силы, чтобы не заплакать отъ умиленія. И всегда торжественное извѣстіе о смерти — въ которомъ всегда кроется напоминаніе о смерти своей, — придавало и этому свѣту, и этому умиленію углубленное и торжественное значеніе.

«Какъ все сразу стало ясно, просто и легко!» — думалъ онъ. — Вотъ онъ сейчасъ пріѣдетъ домой и позоветъ ихъ обоихъ, и скажетъ имъ мягко и ласково, что онъ имъ и не судья и не врагъ и что они могутъ поступать, какъ находятъ лучше… И въ головѣ его сами собой складывались эти новыя, мягкія, ласкающія слова и изъ взволнованной души все просились горячія слезы безграничной радости. Какъ все просто, какъ хорошо, какъ легко — только свести къ нулю себя! И нѣтъ, второй разъ такъ, какъ поступилъ онъ тогда на «Пантерѣ», онъ уже не поступитъ и крейсера не взорветъ! Не дисциплина, не порядокъ, не честь, не слава, не государство, — состраданіе, вотъ въ чемъ суть жизни! Со-страданіе — повторилъ онъ вполголоса внимательно, — страданіе съ кѣмъ-нибудь вмѣстѣ… Какое прекрасное и какое невѣрное слово! Какъ только является со-страданіе, такъ разомъ превращается оно въ этотъ ослѣпляющій свѣтъ радости…

Коляска остановилась у крыльца. Горбунья Варвара, степенно уложивъ ручки на животикѣ и какъ-то особенно значительно поджимая высохшія губы, тихо доложила:

— А барыня уѣхадчи въ городъ, баринъ…

— Когда? — не понялъ сразу Левъ Аполлоновичъ. — Зачѣмъ?

— Сичасъ же вслѣдъ за вами уѣхали… — пояснила Варвара. — Иванъ, сторожъ, тарантасъ имъ запрегъ… Говорили, что дня на три, на четыре въ городъ…

Левъ Аполлоновичъ прошелъ въ кабинетъ и сразу на темнозеленомъ сукнѣ стола увидалъ бѣлый квадратикъ конверта. Письмо было отъ жены. Онъ разорвалъ душистый конвертъ, вынулъ бумагу и прочелъ:

«Левъ Аполлоновичъ, я больше не могу жить съ вами. Я уѣзжаю совсѣмъ, Не ищите меня — это безполезно и ни къ чему не поведетъ. Благодарю васъ за все доброе, что вы для меня сдѣлали. Но — прощайте навсегда…»

Надъ головой у себя Левъ Аполлоновичъ слышалъ быстрые, взволнованные, изъ угла въ уголъ, шаги Андрея. Левъ Аполлоновича тотчасъ же тихо поднялся къ нему. При видѣ его Андрей очень смутился, но тотчасъ же справился съ собой и подошелъ къ нему рѣшительными шагами.

— Папа… — тепло дрогнулъ его голосъ. — Я знаю… ты знаешь все… И я не знаю: виноватъ я предъ тобой или нѣтъ? Въ томъ, что чувство это овладѣло мной, я не виноватъ… вѣдь это зависитъ не отъ насъ… Но я боролся и я… я… не… перешагнулъ черты… И Ксенія Федоровна уѣхала совсѣмъ — вотъ ея прощальное письмо ко мнѣ…

— Андрей, я вѣрю тебѣ, голубчикъ, и такъ… — отстраняя письмо, ласково и печально сказалъ Левъ Аполлоновичъ. — Не надо…

— А я прошу тебя, прочти…

— Если ты хочешь… — сказалъ Левъ Аполлоновичъ и прочелъ:

«Прощай, я уѣзжаю… И не ищите меня: это совершенно безполезно. Мнѣ отвратительна деревня, мнѣ противны эти всѣ книги твои, — хочу не читать про жизнь, а жить, и жить всѣми силами души и тѣла. Пусть онъ благородный человѣкъ, но я не хочу — не хочу, не хочу, не хочу! — сгорать на кострѣ даже самаго благороднаго человѣка на свѣтѣ. То, что я пишу тебѣ, можетъ быть, безтолково, но — все равно! Всякія слова опротивѣли мнѣ. Я больше не могу. И пожалуйста, не воображай, что я ѣду топиться: нѣтъ, жить, жить, жить буду я… Прощай и — разъ навсегда! Все кончено. — Ксенія.».

Онъ опустилъ письмо и ласково и печально посмотрѣлъ на Андрея. И вдругъ лицо Андрея задергалось и онъ, закрывъ его руками, заплакалъ.

— Но, Андрюша… — испытывая странную слабость и чувствуя опять въ себѣ этотъ разгорающійся свѣтъ, сказалъ Левъ Аполлоновичъ. — Я не стану вамъ на дорогѣ… Вы оба совершенно свободны…

Андрей поднялъ къ нему свое исковерканное страданіемъ лицо.

— Именно поэтому-то, можетъ быть… именно въ этомъ-то и узелъ всего… — едва выговорилъ онъ. — Но… но… я не… принимаю…

Въ комнатѣ наступила глубокая тишина, — только тихія рыданія Андрея нарушали ее… Внизу горбунья жутко выжидала чего-то. Наташа не хотѣла вѣрить своему счастью и не могла не вѣрить: ея нѣтъ, ея нѣтъ, ея нѣтъ! И — развѣ принцы въ сказкахъ не любили простыхъ дѣвушекъ?!