Перунъ

XXII. — ЛѢСНЫЯ СТРАСТИ

И лѣсъ, и пойма разрядились въ пышныя ткани осени. Воды очистились и стали прозрачны и холодны, какъ стекло, пышнѣе горѣли зори, ярче блистали въ чистомъ, похолодѣвшемъ воздухѣ чернобархатными ночами звѣзды. Всюду тянулись нѣжныя, длинныя паутинки и къ утру, покрытыя росой, становились похожими на нитки матовыхъ жемчуговъ. Лѣсъ замѣтно просвѣтлѣлъ, затихъ и только по опушкамъ въ красно-оранжевой, уже прохваченной утренникомъ рябинѣ цокотали и трещали жирные дрозды… Гаврила съ Петро уже ходили нѣсколько разъ по вальдшнепамъ, караулили глухарей на осинѣ, ходили на послухи, не ревутъ ли уже лоси, но лѣсники чувствовали, что всегда интересная осенняя охота въ этомъ году пропадетъ…

Какъ будто неожиданно пріѣхала въ лѣсную усадьбу Софья Михайловна съ Шурой. Иванъ Степановичъ тихо обрадовался имъ. Шура, худенькая женщина съ доброй улыбкой, съ тихой, нѣжной, беззащитной въ суровой жизни душой, какъ и Марья Семеновна, почувствовала вѣяніе близкой смерти надъ бѣлой головой любимаго отца, была съ нимъ особенно нѣжна и звала его, какъ и раньше, въ дѣтствѣ, «папикъ», а онъ не могъ смотрѣть на нее безъ слезъ, ласкалъ ее, старался сдѣлать для нея что-нибудь пріятное. И очень жалко старику было Софью Михайловну, маленькую, худенькую старушку, съ когда-то пышными бѣлокурыми, а теперь такими жиденькими, грязно-желтыми волосами, съ сердитыми глазами, — жалка была ему эта ея тонкая шея съ обвисшей кожей, жалко, что она такъ стара и слаба, жалка эта ея постоянная раздраженность. Въ молодости она знала и тюрьму и далекую ссылку, но теперь крестьянъ она звала мужичьемъ или сиволапыми, боялась крысъ, лягушекъ, пауковъ и даже кузнечиковъ и всюду и вездѣ чувствовала опасные сквозняки. И въ то время, какъ для Ивана Степановича все въ мірѣ стало источникомъ радованія и умиленія, для нея все было причиной огорченія, злобы или страха: онъ на росистой травѣ видѣлъ алмазныя розсыпи, она прежде всего боялась тутъ сырости, которая сейчасъ насквозь промочитъ ея башмаки, онъ любовался игрой голубей съ ихъ лазоревыми шейками, она требовала изгнать эту несносную птицу, которая все возится за наличниками и мѣшаетъ ей спать, отъ лампады она непремѣнно ожидала пожара и всячески старалась не дать Марьѣ Семеновнѣ газетъ, такъ, на зло: «вотъ еще! Что она тутъ понимаетъ!?» И вотъ это-то ея озлобленіе тамъ, гдѣ было столько радости, особенно печалило старика: голодный человѣкъ топталъ ногами хлѣбъ, жалкій нищій сидѣлъ на золотой розсыпи и не понималъ этого! У нихъ, какъ и у огромнаго большинства супруговъ, не все въ жизни было гладко, — ему хотѣлось теперь все это забыть, все простить отъ всей души, ему хотѣлось послѣдней ласки, но, вся занятая собой, въ постоянномъ страхѣ передъ сквозняками и крысами, эта маленькая старушка съ желтыми волосами и жалкими сердитыми глазами не замѣчала того, что происходить съ мужемъ и немножко ворчала, что онъ неизвѣстно зачѣмъ вызвалъ ее съ Шурой осенью, когда такъ легко простудиться, въ этотъ хмурый, противный лѣсъ…

Невесело было въ лѣсной усадьбѣ, тѣмъ болѣе, что Сергѣй Ивановичъ, похудѣвшій, почернѣвшій, точно опаляемый внутреннимъ огнемъ, никакъ не могъ, несмотря на всѣ усилія, быть гостепріимнымъ, веселымъ, ласковымъ, какъ прежде. Его, видимо, тяготило все и всѣ, онъ безпрерывно курилъ, онъ часто задумывался въ разговорѣ и не слышалъ, что ему говорили; а то вдругъ встанетъ среди бесѣды, возьметъ ружье и исчезнетъ въ лѣсу. Всѣ женщины понимали, что причиной его страданій — женщина, но такъ какъ, по ихъ мнѣнію, въ лѣсномъ краю не было близко никого, кто могъ бы заставить его такъ мучиться, то всѣ рѣшили, что онъ тоскуетъ по когда-то такъ горячо любимой имъ женѣ. Иногда мелькала мысль: ужъ не Ксенія ли Федоровна? Но это было всѣмъ почему-то такъ непріятно и жутко, что предположеніе это тотчасъ же отбрасывалось… Даже Ваня, и тотъ, чувствуя, что вокругъ что-то неладно, замѣчая, что у тети Шуры и Марьи Семеновны глаза часто красны, что отецъ всегда молчитъ, хмурится и убѣгаетъ, притихъ. Пробовалъ онъ занимать дѣда своими новыми игрушками, которыя привезла тетя Шура, но хотя дѣдушка и дѣлалъ видъ, что все это очень занимаетъ его, Ваня несомнѣнно чувствовалъ, что дѣдушка уже гдѣ-то далеко, что онъ едва слышитъ его, и встревоженный мальчикъ смотрѣлъ на старика круглыми, недоумѣвающими глазами и убѣгалъ къ своему другу Петро, чтобы часами разсматривать вмѣстѣ съ нимъ прейскуранты…

Потомъ пріѣхала на нѣсколько дней шумная, веселая, полная жизнью Лиза. Она усердно работала теперь при московскихъ клиникахъ, посѣщала всякіе рефераты, вотировала всюду, гдѣ можно только вотировать, и была убѣждена, что міръ идетъ впередъ и что идетъ онъ впередъ, только благодаря усиліямъ ея и ея пріятелей, которые открываютъ передъ человѣчествомъ такіе свѣтлые, безбрежные горизонты. А когда пріѣхала навѣстить Ивана Степановича мать Агнеса, игуменья, его старая пріятельница, Лиза говорила съ тихой старухой свысока… Важныя дѣла въ Москвѣ не позволили однако Лизѣ побыть въ лѣсу подольше, она перецѣловала всѣхъ, звонко смѣясь, закуталась въ халатъ Сергѣя Ивановича и унеслась изъ лѣсовъ, конечно, непремѣнно съ курьерскимъ, причемъ дорогой до станціи она старалась хоть немного развить Гаврилу, на прощанье на чай ему не дала, потому что это унизило бы его человѣческое достоинство, а пожала ему только руку, чѣмъ очень сконфузила его передъ станціонными сторожами… Въ этомъ же поѣздѣ уѣзжалъ и Алексѣй Петровичъ — Мэри Блэнчъ давно уже жила въ Москвѣ, въ «Славянскомъ Базарѣ», а онъ часто наѣзжалъ сюда по лѣснымъ дѣламъ, — но оба сдѣлали видъ, что не узнаютъ другъ друга.

И, сѣвъ въ вагонъ, Лиза горько всплакнула. Она ѣздила въ «Угоръ», но Андрей былъ такъ далеко отъ нея, какъ будто бы онъ былъ на лунѣ. И онъ не замѣтилъ даже, какъ была она первые полчаса своего пребыванія въ «Угорѣ» кротка съ нимъ и со всѣми. Но потомъ Лиза вспомнила, что плакать сознательной личности стыдно, утѣшилась и стала просвѣщать своихъ спутниковъ по части политической, увѣряя ихъ, что въ Россіи все не годится ни къ черту…

Сергѣй Ивановичъ видѣлъ всю жизнь, какъ во снѣ, какъ на приглядѣвшейся картинѣ, — онъ то уходилъ въ себя, сгорая въ этомъ бушевавшемъ внутри его пожарѣ, то, спрятавшись въ сырой, душистой чашѣ молодого ельника, горячими глазами смотрѣлъ на старыя монастырскія стѣны, стараясь хоть издали, хоть мелькомъ увидѣть тѣнь Нины. Но никакого намека на ея присутствіе въ монастырѣ не было. Изрѣдка проходили, низко кланяясь одна за другой, монахини, тащились рѣдкіе въ эту пору года богомольцы, уныло и гнусаво тянули у старинныхъ сводчатыхъ воротъ свои пѣсни слѣпые, просили милостыню калѣки, жертвы японской войны, пѣли надъ лѣсной ширью колокола, но ея не было, не было… Онъ понималъ, что все кончено, что надо побороть, сломить себя, что надо какъ-нибудь жить, работать, но ничего подѣлать съ собою онъ не могъ…

Софья Михайловна рѣшила, что здѣсь, въ сыромъ лѣсу, она непремѣнно захвораетъ и собралась въ Москву, тѣмъ болѣе, что Капа, старшая, разорвала съ мужемъ и собиралась на зиму съ дѣтьми въ Крымъ, отдохнуть отъ пережитыхъ бурь. Шура, прощаясь съ отцомъ, рыдала, плакалъ старикъ, плакала Марья Семеновна. И Шура обѣщала устроить только дѣтей, приготовить имъ все тепленькое къ зимѣ, посмотрѣть, какъ они безъ нея живутъ, какъ началось ученье и снова пріѣхать къ старику.

— Ничего не понимаю… — морщась болѣзненно, говорила Софья Михайловна. — Такой трагизмъ при обыкновенномъ прощаніи…

И, когда тарантасъ подъ звонъ колокольчика скрылся въ лѣсу, Иванъ Степановичъ ушелъ къ себѣ и, сѣвъ къ рабочему столу, тихо заплакалъ надъ грустью жизни, а потомъ скоро опять затихъ: и это все вдругъ отошло куда-то назадъ, далеко. А Марья Семеновна несмѣло вошла къ Сергѣю Ивановичу.

— Вы что, Марья Семеновна? — разсѣянно спросилъ онъ, надѣвая шведскую куртку.

— Охъ, не знаю ужъ, какъ и сказать вамъ… — тихо сказала она. — Прокатиться бы вамъ куда, что-ли, Сергѣй Иванычъ. А то и вы извелись совсѣмъ да и Ивана Степановича тревожитъ это. А имъ бы теперь покой дороже всего…

— Что такое? Что съ нимъ? — встревожился Сергѣй Ивановичъ.

— Ничего такого особеннаго, а только… готовятся они.

— То есть, какъ готовятся?

— Къ смерти готовятся… — тихо пояснила Марья Семеновна. — И хорошо бы покой душѣ ихъ дать… Да и васъ вѣтеркомъ обдуло бы, можетъ, стало бы полегче…

Сергѣй Ивановичъ разсѣянно — онъ уже снова ушелъ въ свое — взялъ ружье, надѣлъ шапку и на ходу сказалъ:

— Да, да, хорошо… Я обдумаю… У меня, дѣйствительно, нервы немножко поразстроились…

Онъ скрылся въ лѣсу, влажномъ, пахучемъ, тихомъ. И подумалъ онъ, что хорошо было бы ему, въ самомъ дѣлѣ, уѣхать отсюда, гдѣ каждый уголокъ былъ отравленъ неотвязной думой, злой тоской по ней… И нѣсколько дней онъ боролся съ собой: уѣхать хорошо, но не можетъ онъ уѣхать, не можетъ онъ оторваться отъ нея, отъ ея тѣни, отъ этого ею отравленнаго лѣса! И, наконецъ, онъ сдѣлалъ надъ собой героическое усиліе и, чтобы сразу сжечь за собой всѣ мосты, вошелъ къ отцу.

— А что, папа, ты ничего не будешь имѣть противъ, если я прокачусь немного? — сказалъ онъ, стараясь казаться обыкновеннымъ. — Я что-то расклеился и отдохнуть немножко мнѣ было бы не вредно. Къ тому же мнѣ давно хотѣлось посмотрѣть хвойные питомники и посадки въ имѣніяхъ князя Шенбурга…

— Великолѣпная мысль!.. — согласился старикъ. — А то ты, дѣйствительно, поосунулся что-то… Прокатись, прокатись…

— А къ тебѣ Шура хотѣла пріѣхать погостить пока…

— Обо мнѣ ты не безпокойся, голубчикъ… Мы здѣсь, въ лѣсу, въ тишинѣ проживемъ отлично… Поѣзжай съ Богомъ…

Сергѣй Ивановичъ быстро собралъ свои чемоданы, но въ послѣдній моментъ у него снова опустились руки и онъ, бросивъ сборы, снова побѣжалъ въ сырую чащу ельника: авось, онъ увидитъ ее… авось, случится чудо какое, — не можетъ быть, чтобы все такъ кончилось!.. Но опять и опять ничего, кромѣ новаго яда, не нашелъ онъ у бѣлыхъ стѣнъ обители и, дождавшись темноты, пробрался къ опаленной соснѣ, обыскалъ ея пустое, пахнущее прѣлью дупло и вернулся, измокшій подъ осеннимъ дождемъ, домой и не зналъ, что ему дѣлать, ѣхать или не ѣхать. И раскрытые чемоданы терпѣливо выжидали его рѣшенія…

— А какъ быки ревутъ, Сергѣй Ивановичъ, индо ужасти подобно! — сказалъ ему какъ-то на дворѣ совсѣмъ заскучавшій безъ охоты Гаврила. — Можетъ, сходимъ разокъ? Навѣрное одного заполюемъ…

— Отлично… — согласился Сергѣй Ивановичъ: надо же, въ самомъ дѣлѣ, хоть что-нибудь дѣлать… — Сегодня и пойдемъ… А вечеръ будетъ тихій… Готовься…

Обрадовавшійся Гаврила торопливо пошелъ готовить все необходимое для интересной охоты. Онъ ожилъ: авось, пронесетъ какъ Господь это навожденіе, авось, снова заживутъ они милой, мирной лѣсной жизнью! Онъ осмотрѣлъ свои пули, приготовилъ манокъ изъ бересты, попробовалъ его и снова сталъ объяснять Маринѣ, женѣ, какъ надо кормить сегодня вечеромъ собакъ.

— А ну тебя!.. Отвяжись, смола! — отмахнулась она, блѣдная, преждевременно опустившаяся женщина. — Не знаютъ съ твое-то…

— Главное дѣло, Ледьку покорми отдѣльной поменьше… — продолжалъ онъ. — Что-то заскучала собаченка и чутье горячее… Ужъ не чума ли, храни Богъ…

— А параликъ всѣхъ ихъ расшиби! — раздраженно крикнула Марина. — И до чего осточертѣлъ мнѣ этотъ твой лѣсъ, и сказать не могу… — Прямо хушь въ петлю, истинный Господь!..

Гаврила всталъ и, безнадежно махнувъ рукой, вышелъ и взволнованно закурилъ собачью ножку: бѣда съ этими бабами! И по кой лѣшій понесло его жениться? Но, когда осторожно, будто мимоходомъ, заглянулъ онъ въ окно Сергѣя Ивановича и увидѣлъ, что онъ промазываетъ пиролемъ своего удивительнаго Себастіана Функа, на душѣ его опять повеселѣло.

Въ три часа они вышли, чтобы до сумерекъ быть на мѣстѣ, на «Красной Горкѣ», неподалеку отъ «Журавлинаго Дола». Дорогой молчали: Сергѣй Ивановичъ все упорно думалъ свое и только односложно и разсѣянно отвѣчалъ на слова Гаврилы, и тотъ снова заскучалъ. Онъ показалъ Сергѣю Ивановичу «ямы», вырванную шерсть и кровъ на мѣстѣ побоища быковъ и тихонько, говоря едва слышнымъ шопотомъ, провелъ его съ подвѣтренной стороны на заранѣе намѣченное мѣсто, а самъ залегъ позади, поодаль, въ густомъ ельникѣ, чтобы «вабить».

Багрово засвѣтился сумрачный вечеръ. Въ небѣ клубились косматыя тучи. И было въ лѣсу такъ угрюмо, какъ будто умерли на землѣ всѣ радости навсегда. И тишина, тишина стояла необыкновенная — только рѣзко прокричитъ иногда красноголовая желна, затинькаеть нѣжно стайка синичекъ да быстро и безпокойно стучитъ свое неугомонное сердце…

И вотъ все замерло, и угасли надъ черными вершинами послѣдніе отсвѣты угрюмой, оранжевой зари и вдругъ гдѣ-то, не то далеко, не то близко, раздался какой-то странный, глухо-ревущій, короткій звукъ, точно кашель громаднаго лѣшаго. Сергѣй Ивановичъ вздрогнулъ, приготовилъ свой короткій тяжелый штуцеръ… Опять все тихо — только глухо и тревожно бьется сердце… И опять такой же грубый, дикій звукъ раздался сзади Сергѣя Ивановича и онъ вздрогнулъ отъ странной жути, хотя и зналъ, что это манитъ Гаврила. И въ третьемъ мѣстѣ раздался ревъ, нетерпѣливый, злой, вызывающій. Выждавъ нѣкоторое время, Гаврила взревѣлъ снова въ свою берестяную трубу и въ чуткой тишинѣ, тамъ, за оврагомъ, послышался чуть слышный трескъ сухихъ сучьевъ: то, принявъ вызовъ, шелъ онъ на смертный бой съ врагомъ невидимымъ, но ненавистнымъ…

— А вдругъ все это обманъ? — ослѣпительно яркой ракетой взорвалась въ мозгу Сергѣя Ивановича новая мысль. — Обманъ и это письмо ея — вѣдь, онъ же не знаетъ ея почерка! Можетъ быть, это совсѣмъ и не она писала… — и все это вмѣшательство старой схимницы, и это близкое будто бы постриженіе, все?! Что, если она ждетъ только случая, чтобы дать ему знать о себѣ, вырваться хотя къ старой соснѣ только, позвать на помощь?!

Снова сзади вызывающе заревѣлъ Гаврила. Трескъ вѣтвей былъ уже совсѣмъ недалеко, у самого края глухого оврага. Тишина точно вся напружинилась, затаилась точно вся лѣсная пустыня, но Сергѣй Ивановичъ не слышалъ уже ничего: и лѣсъ, и могучій звѣрь, ослѣпленно идущій на смертный бой съ предполагаемымъ соперникомъ, и Гаврила, и тяжелый штуцеръ на колѣняхъ, все разомъ пропало. Новая яркая надежда опьянила его и заставила все забыть… Гаврила ухнулъ въ сторону, тише, какъ бы уходя, но тотъ, слѣпо идущій во мракѣ на страданіе, можетъ быть, на смерть, уже не допускалъ отказа отъ боя, взревѣлъ яростно и, высоко поднявъ свою массивную съ раскидистыми рогами, голову, прекрасную во всемъ своемъ безобразіи, увѣренно и красиво шелъ на врага — близко, совсѣмъ близко… Но Сергѣй Ивановичъ не слышалъ уже ни сухого хруста сучьевъ подъ могучими ногами разъяреннаго звѣря: какъ могъ онъ позволить такъ одурачить себя?! Вѣдь, она, вѣроятно, измучилась вся, ожидая его помощи! Радость, спасенье, счастье, все, можетъ быть, въ его рукахъ, а онъ пришелъ въ отчаяніе, опустилъ руки и столько времени упустилъ, ничего не предпринимая!.. Потрясенный, онъ нервно сунулъ руку въ боковой карманъ, гдѣ всегда лежали наготовѣ папиросы, и чиркнулъ огнивомъ. Моментъ тишины и вдругъ по лѣсу точно вихрь понесся, съ шумомъ удаляясь, а сзади раздался, полный безконечнаго отчаянія, крикъ:

— Сергѣй Иванычъ… да что же вы это? Да развѣ такъ можно?!

Онъ пришелъ въ себя.

— Извини, братъ… Я задумался… — неловко пробормоталъ онъ. — Я… пойду…

И, не дожидаясь отвѣта, онъ невѣрными шагами пошелъ въ лѣсъ, къ монастырю. Растерянный, огорченный, испуганный, Гаврила не посмѣлъ послѣдовать за нимъ. А Сергѣй Ивановичъ, какъ только остался одинъ, сразу точно проснулся: Боже мой, да вѣдь это только тысяча первая надежда, это бредъ! И зачѣмъ онъ туда идетъ? Кончено — кончено… И никакихъ поѣздокъ никуда не надо: отъ себя никуда не спрячешься… Пулю въ лобъ и конецъ…

А Ваня? А старикъ?

И безсильными ногами, полный тоски, онъ шелъ знакомой дорогой къ дому, слушая безнадежный рэквіемъ истекающей кровью души… Начался сильный дождь, но онъ не замѣчалъ его… Вотъ засвѣтились уже, освѣщая мокрыя деревья, огоньки усадьбы… Уныло подошелъ онъ къ калиткѣ и въ бѣломъ снопѣ свѣта, падавшаго изъ столовой въ сырой мракъ, увидалъ какую-то закутанную, мокрую фигуру. Онъ удивился…

— Кто это? — строго спросилъ онъ.

Молчаніе.

Онъ схватился за карманный электрическій фонарикъ — на него съ измученнаго блѣднаго лица смотрѣли полные страданія, мольбы и любви глаза… Ему показалось, что онъ съ ума сходитъ.

— Нина?! Ты?

Рыдая, она бросилась ему на шею…

Черезъ нѣсколько минутъ лѣсники уже запрягли ему Буланчика. Гаврила предложилъ-было ему себя въ кучера, но онъ, возбужденный, сумасшедшій, только руками замахалъ: нѣтъ, нѣтъ, онъ самъ!.. И какъ былъ, въ шведской курткѣ и высокихъ сапогахъ, засунувъ халатъ подъ сидѣнье, онъ вскочилъ въ тарантасъ и скрылся подъ дождемъ во мракѣ. Никто не замѣтилъ, что на опушкѣ лѣса онъ остановился, кого-то посадилъ, бережно укуталъ въ халатъ и Буланчикъ, поглядывая чутко по сторонамъ, потащилъ усердно тарантасъ дальше…

— Бѣда, Марина… — вздыхалъ Гаврила, перебуваясь. — Не въ себѣ баринъ. Господи помилуй: быкъ во, а онъ за папироску! Безпремѣнно свихнется…

— Посиди вотъ еще въ лѣсу и ты свихнешься… — зѣвая, сердито отвѣчала Марина. — И развѣ ты не сумашедчій? Только и есть въ головѣ, что пичужки всякія да собаки… Охъ глазыньки мои на васъ, лѣшмановъ, не глядѣли бы!..