Перунъ

XXVI. — КОНЕЦЪ ОДНОЙ СКАЗКИ

И потекли на Ужвинской стражѣ тихіе, сѣренькіе, зимніе дни. Марья Семеновна, узнавъ о бѣгствѣ Нины, теперь поняла все и очень боялась, какъ бы это не узналъ Иванъ Степановичъ: зачѣмъ безплодно волновать тихо угасавшаго старика? Много времени проводила она въ своей кладовкѣ: то выстилала полки свѣжими газетами, то вносила какую-то кадочку, то ставила мышеловки, то пересматривала всѣ свои запасы. И чего-чего тутъ не было: и рыжики — да какіе! — и грузди, и капуста, и брусника моченая, и пахучая антоновка, и окорока, а варенья, варенья всякаго, а бѣлыхъ грибовъ, и маринованныхъ, и сушеныхъ, а наливки какія! И когда видѣла она все это свое пестрое, вкусно-пахучее богатство, на душѣ ей становилось легче, покойнѣе, уютнѣе… И она садилась пить съ Ваней чай съ новымъ вареньемъ, и они въ сотый разъ обсуждали, какія именно привезетъ игрушки добрая тетя Шура, а то Марья Семеновна брала свое вязанье и разсказывала Ванѣ разныя сказки, которыя онъ много разъ слышалъ, но которыя отъ этого были не менѣе интересны, а въ особенности, когда онѣ вотъ такъ сопровождались этимъ чуть слышнымъ звукомъ вяжущихъ спицъ, отъ котораго въ теплой комнаткѣ и на душѣ дѣлалось такъ уютно. Изрѣдка Марья Семеновна надѣвала очки, которые подарилъ ей Иванъ Степановичъ и которые она носила, не мѣняя стеколъ — вотъ еще новости, и такъ сойдетъ… — и брала «Русскія Вѣдомости» и искала тамъ, нѣтъ ли чего новаго въ Вѣнѣ, въ Берлинѣ, въ Швейцаріи и всюду, гдѣ она побывала съ хозяевами тогда, послѣ бунта 905. И, если она что находила, то сообщала новость Ванѣ и авторитетно, какъ бывалый человѣкъ, объясняла ему прочитанную телеграмму… Иногда разсказывала она ему о тогдашнихъ скитаніяхъ ихъ по заграницамъ, причемъ къ жизни тамошней она относилась критически и считала, что въ Россіи все же лучше всего.

— Правда, порядокъ тамъ во всемъ, а чистота такая, что иной разъ и глазамъ не вѣришь… — степенно говорила она. — Ну, а на счетъ пищи вотъ очень слабо, а въ особенности у нѣмцевъ: жидкая пища, несурьезная, а супы ежели взять, такъ и вовсе смотрѣть не на что: нашъ «Рэксъ» и нюхать не сталъ бы. Ну, не понравилось мнѣ тоже очень, что которые дѣтей до двѣнадцатаго году не хрестятъ. А такъ къ церкви усердны очень — какъ воскресенье, такъ всѣ у обѣдни, въ книжку смотрятъ и поютъ. Народъ вообще ничего, обстоятельный хорошій…

А Иванъ Степановичъ все сидѣлъ въ одиночествѣ въ своей тепло натопленной, уютной комнаткѣ. Въ печкѣ урчать, прихлопывая заслонкой, березовыя дрова, кошка, пригрѣвшись на диванѣ, дремотно мурлыкаетъ и кротко, благостно смотритъ большеокій ликъ Спасителя, согрѣтый лампадой, а старикъ неторопливо проглядываетъ свои записки и вся его жизнь, потерявъ свои острые углы и рѣзкіе изломы, смягченная, осіянная, преобразившаяся, проходитъ передъ нимъ, и все ему въ ней равно дорого и мило, и не въ чемъ какъ будто раскаиваться, не о чемъ сожалѣть, ибо все на своемъ мѣстѣ, какъ хорошо выбранное слово въ красивомъ стихѣ…

Иногда, въ ядреный, солнечный день лѣсники запрягали для него Буланчика и тихо возили его часокъ-другой лѣсными дорогами, и онъ замѣчалъ, что бѣлки въ этомъ году очень много, что вотъ тутъ перешли дорогу лоси, что въ Осиновомъ логу держится выводокъ волковъ… И случалось, увидитъ вдругъ Иванъ Степановичъ солнечный лучъ, тепло зардѣвшійся на золотомъ стволѣ сосны гдѣ-нибудь въ лѣсной чашѣ, и заплачетъ — такъ покажется ему это умилительно! А то пойнтерковъ своихъ выпустить велитъ и стоитъ въ шубкѣ на крыльцѣ, любуется, какъ они, воздушные, прекрасные, носятся по двору въ то время, какъ «Рэксъ», стоя рядомъ со своимъ старымъ хозяиномъ, смотритъ неодобрительно и печально на суету этихъ вертлявыхъ, легкомысленныхъ собакъ. Воробей Васька хлопотливо летаетъ вокругъ дома, вертится по карнизамъ и все подчеркиваетъ, что вотъ онъ живъ, живъ, живъ…

И вотъ разъ утромъ, когда въ тихомъ, морозномъ воздухѣ съ яснаго, блѣдно-голубого неба порхали рѣдкія веселыя звѣздочки-снѣжинки и особенно четко и ярко алѣла по бѣлымъ опушкамъ рябина, въ звонкомъ лѣсу отдаленно запѣлъ колокольчикъ. Ваня, торопливо одѣвшись, выбѣжалъ на крыльцо: папа изъ города ѣдетъ, папа ѣдетъ!.. Дѣйствительно, земская пара завернула на усадьбу, но въ тарантасѣ сидѣлъ не папа, а какая-то дама, закутанная въ шаль — путь съ полустанка былъ не близкій. Еще нѣсколько минутъ, тарантасъ остановился у крыльца и Ваня завизжалъ и запрыгалъ отъ радости: тетя Шура, его любимая тетя пріѣхала!..

— Не могла вытерпѣть… — говорила тетя Шура, цѣлуясь и улыбаясь своей доброй улыбкой. — Устроила кое-какъ ребятишекъ съ няней и къ вамъ… Она у меня славная… Ну, а у васъ какъ?..

И тотчасъ же лицо Марьи Семеновны приняло умиленное выраженіе и глаза налились слезами.

— Готовятся все… И до чего тихи, до чего тихи стали, прямо на удивленье…

И тетя Шура заплакала потихоньку…

Осторожно, безъ шума раздѣлась она въ передней, передала сразу племяннику игрушки, чтобы онъ шелъ играть и не шумѣлъ, — прежде всего чувствовалось, что нельзя въ домѣ шумѣть… — погрѣлась у печки и потихоньку постучалась къ отцу. Тихо — только слышно, какъ весело урчатъ въ печкѣ, похлопывая заслонкой, березовыя дрова… Она постучала еще, — отвѣта нѣтъ…

Шура тихонько отворила дверь — Иванъ Степановичъ, какъ-то странно опустившись, сидѣлъ въ своемъ креслѣ, за рабочимъ столомъ, точно надъ работой какой глубоко задумался… И весело урчалъ огонь въ печи, и уютно мурлыкала кошка, и солнечный свѣтъ трогательно смѣшивался съ тихимъ сіяніемъ лампады и золотилъ бѣлую, пушистую голову старика…

— Папикъ! — испуганно уронила Шура.

Старикъ не шевельнулся.

Обѣ въ тревогѣ бросились къ нему, уже зная, но не желая еще знать, что предъ ними. Но сомнѣнія не было: Иванъ Степановичъ былъ мертвъ.

Шура, рыдая, опустилась передъ нимъ на колѣни, а Марья Семеновна, истово перекрестившись на образъ Спасителя, залюбовалась сквозь слезы на трогательно-кроткое лицо Ивана Степановича, — точно золотымъ лѣтнимъ вечеромъ слушалъ онъ тихій звонъ стараго лѣса… Потомъ, то и дѣло прорываясь рыданіями, она торопливо пошла за лѣсниками и Дуняшей: надо было прибрать стараго хозяина. И въ головѣ ея уже, несмотря на горе, возстанавливался строгій чинъ похоронъ: перво-на-перво на окнѣ надо будетъ поставить чашку съ чистой водой, чтобы передъ отлетомъ изъ родного дома душа покойнаго могла омыться, надо сейчасъ же послать къ Спасу-на-Крови на счетъ монахини читать псалтирь, надо приготовить и кутью, и поминки для всѣхъ…

А Шура, полная тихой, но глубокой скорби, — она вспоминала, какъ особенно нѣженъ былъ съ ней отецъ въ ея послѣдній пріѣздъ сюда, — стояла около него и сквозь слезы машинально смотрѣла на ту страницу записокъ, надъ которой онъ умеръ. Тамъ неувѣреннымъ, старческимъ почеркомъ, какъ видно, совсѣмъ еще недавно, въ концѣ главы было приписано:

И, полная трепетнаго желанія уловить до конца послѣднюю мысль любимаго отца, Шура осторожно перевернула нѣсколько страницъ назадъ и глаза ея упали на совсѣмъ свѣжую, сдѣланную, вѣроятно, еще сегодня помарку: раньше глава эта называлась «Литературная и общественная дѣятельность за послѣдніе годы», — теперь это заглавіе было перечеркнуто, а сверху неувѣреннымъ, старческимъ почеркомъ было написано: «Сказка про большого пѣтуха»….