Письмо в Лабиринт

Глава 2. Поищите

1.

– Кодовое слово придумал? – спросил меня Морган уже почти на подъезде к месту.

– Да. «Поищите».

– «Поищите», – повторил Капитан.

– А что, друзья, никто не желает скрасить дорогу? – Баламут лениво рылся по карманам своего сверхъестественного пиджака. – Нашу нелегкую дорогу по жизни! Милых зайчиков вы прогнали, может, тогда сами составите компанию? Очень это неудачно, что вы прогнали моих милых зайчиков!

Всю дорогу он сидел, томно развалившись на заднем сидении с видом императора вселенной, и трепался. О своей нелегкой жизни, о трех мудрецах, отправившихся в деловую поездку на ржавом корыте, о вентиляторах, на которые кто-то что-то зачем-то набрасывает, а также о милых зайчиках, их достоинствах и недостатках. Всю дорогу мы с Морганом слушали его трёп молча: разговаривать с ним сейчас было бессмысленно.

– Все, что у нас есть в этом гадком мире – это время, которое нужно убить! – объявил Баламут и извлек из кармана беленький пакетик. – Ну, конечно, есть еще деньги, которые нужно потратить... ночи, которые нужно забыть... а также больная печень, но самое главное – это время!

– Дай-ка мне, – сказал я и на сантиметр опустил стекло.

– О! Одобряю! Солнечные дни с нами, камрад Аптека! Всё остальное – мусор, пепел! Глотни воздуха свободы, брат! Царица небесная, ты что делаешь?!.

Он наконец заткнулся. Беленький пакетик остался лежать на дороге позади уазика. Я поднял стекло.

– Еще есть? – спросил Морган у Баламута.

– Чучелки деревянные, – печально глядя назад, сказал тот. – Пустите меня обратно к моим милым зайчикам. Только они – мои роднульки в этой дыре. Только они могут ценить реальную звезду в этой дыре под названием Матрица…

– Потеряйся, недоразумение, – буркнул Морган. – Куда дальше, Мить?

– Вот в эту улочку, – ответил я. – Тут тихо.

Баламут на заднем сиденьи сделал вращательное движение туловищем и завопил в нос:

– Где бы я ни был, ты знаешь, что все! танцуют локтями, все! танцуют локтями, все!..

Тут уазик въехал колесом в яму, и нас тряхнуло с такой силой, что у меня лязгнули зубы. Тощий Баламут сзади сбрякал, кажется, всеми костями и испустил какой-то придушенный вой.

– Извиняюсь, – пробормотал Морган, с непроницаемым лицом глядя на дорогу. Боюсь, я даже представить себе не мог, насколько его сейчас раздражал Баламут.

– Ух ты, это что, местные ангелы ада? – вдруг заинтересовался тот, вертя шеей. Уазик проезжал мимо обширного выщербленного автодрома, на котором действительно собрались байкеры. Их не так много, они не шумят; в пыльном воздухе плывет довольно приятная музыка. Над автодромом возвышается крутой обрыв в непролазной зелени: сверху к нему выходит один из городских парков.

– Даже вон «ИЖ» у пацана одного. Раритет, – щурясь, бормочет Морган, аккуратно паркуется и выключает зажигание. – Мить, командуй.

– А я пока пойду тусанусь с байкерами, – объявляет Баламут.

Он выскакивает из машины прежде, чем мы успеваем что-нибудь ответить. Я смотрю на Моргана, и тот пожимает плечами. Я очень сомневаюсь, что Морган, при всей своей монументальности, вот так с пустого места пошел бы вписываться в это сообщество, пусть и при спешной необходимости. Иногда мне кажется, что у Рыжего в голове даже не опилки, а маринованная манная каша, но я знаю, что это обманчивое впечатление. В общем-то, здешние байкеры неплохие ребята. В последние несколько дней я с ними пару раз разговаривал – хотя, конечно, у меня не было при этом синих волос, пурпурного пиджака и бриллиантовой каффы, имитирующей тоннель. Но Баламут в нашем разрешении, естественно, не нуждался.

– Я пошел, – сказал я и закинул на плечо длинный ремень сумки.

2.

Это был парк, вплотную примыкающий к индустриальной зоне, большой и довольно ухоженный – возможно, именно тот, в котором гулял с родителями давешний малыш из аэрорельса. Не торопясь, я шагаю по асфальтированной дорожке. Маршрут известен, времени еще достаточно. Я иду мимо аттракционов, горок, качелей, скверов и многочисленных забегаловок. Облака разошлись, вечер солнечный и очень теплый – возможно, последний теплый осенний вечер в этом году. Вечерняя веселая жизнь мельтешит вокруг меня. Но чем дальше я углубляюсь в путаницу дорожек, тем тише и безлюднее становится кругом.

Эта кафешка притулилась возле бывшей смотровой площадки. Отсюда, очевидно, когда-то открывался очень красивый вид на город. Когда-то давно. Потом старые кварталы снесли, на их месте построили военный завод, который какое-то время был градообразующим предприятием, а сейчас, после окончания войны, постепенно приходил в запустение. Но каменный парапет не чинили, наверное, еще со времен постройки завода, и он наполовину осыпался и огражден снизу стальной сетью. На каменной площадке в художественном беспорядке теснятся столики – почти сплошь пустые. За столик я не сажусь. Я выбираю одну из скамеек, стоящих у самого парапета лицом к нему, а спинками – к кафешке. В двух шагах от моей скамейки начинается искрошенная каменная лестница, ведущая вниз и назад, в сторону парка.

Теперь надо подождать. Я сделал круг: под парапетом, на запущенном автодроме, сгрудились байкеры; их отсюда отлично видно, при желании их можно даже окликнуть, не вставая со скамейки. В толпе кожанок и бандан мелькают синяя шевелюра и пурпурный пиджак. Если бы кто-то из байкеров поднял голову, то разглядел бы и меня, и любого, сидящего на этой скамейке. Я смотрю на часы. Если всё пойдет без форс-мажоров, долго ждать мне не придется.

Хорошо одетая пожилая женщина с серым лицом поднимается по ступенькам и идет к моей скамейке. Очевидно, она замечает меня только в самый последний момент. Она колеблется; но я окидываю ее равнодушно-вежливым взглядом и продолжаю прилежно наблюдать за байкерами. Она неловко садится на скамейку. Вообще она двигается как-то неловко, боком, как человек, который вынужден терпеть сильную боль. Она достает из сумочки планшет, открывает чехол и некоторое время читает – листает страницы текста. Но страницы замирают, она сидит неподвижно, а потом переключается на поисковик. Я знаю, что кафе за нашей спиной раздает бесплатный вай-фай.

– Вы ищете не там, – негромко говорю я, наблюдая за байкерами. Женщина крупно вздрагивает.

– Простите?..

– Вот странно, да? – говорю я, прилежно наблюдая за байкерами. – Мир информации, третье тысячелетие. Всё известно всем. Но если что-то действительно нужно узнать... то узнать это невозможно. Как в каменном веке.

Некоторое время она молчит, а потом спрашивает:

– Мы знакомы?

Я качаю головой, хотя неправа она только отчасти. Мне известно ее имя, а вот меня она, конечно, не узнала. Хотя я несколько последних вечеров подряд провел за ближайшим столиком, в десяти метрах позади скамейки, на которую она день за днем приходит вот уже примерно полтора месяца.

Женщина хмурится, явно немного сердясь. Теперь она кажется гораздо моложе, чем в первую минуту. Даже стороннему наблюдателю сейчас было бы очевидно, что она или очень сильно устала, или ее что-то вдруг недавно состарило. Я поднимаюсь со скамейки, засовываю руки в карманы и подхожу к разрушенному парапету.

– Странные они люди, правда? – говорю я, кивая вниз, на байкеров. – То ли юродивые, то ли уголовники. Что они любят? Во что они верят? Человек ведь не может... не верить. Это очень сильное желание. Иногда человек под его влиянием начинает без удержу улучшать свою жизнь. Любыми средствами увеличивать ее комфортабельность. А иногда оно заставляет его бежать от чего-то комфортного... но неправильного. Как правило, мы очень горюем, теряя человека, попавшего в эту вторую категорию, но кто сказал, что пропасть без вести не может человек и из первой? По крайней мере для родных.

Наклонив голову, она слушает всю эту ахинею, и, кажется, слушает не очень внимательно. Но на словах «пропасть без вести» ее лицо стекленеет.

– Вы тоже из них? – отрывисто спрашивает она. – Вы тоже байкер?

Я качаю головой и открываю сумку. Я в обычной цивильной одежде и больше похож на хипстера, чем на байкера, и она, конечно, это видит. Но в таких случаях одежда не значит ничего.

– Вы должны понимать, – помолчав, говорит женщина, – если вам что-то известно... за любую деталь... Как вас зовут?

– Зовут меня Митя, – говорю я и вытаскиваю из сумки то, что мне нужно. – Дмитрий Печкин. Но я тут ни при чем. Я в вашей истории не играю никакой важной роли и на самом деле почти ничего не знаю. Я здесь просто затем, чтобы передать сообщение. Можете считать, что я обычный почтальон, у меня и фамилия подходящая. – И я протягиваю ей клочок бумаги. Она послушно берет и читает. Записка очень короткая; я это знаю, потому что сам ее писал – под диктовку. – Они же бывают везде, – поясняю я. – Не только в нашей стране, но и в Европе, в Азии, в Африке – везде. Сейчас же нет проблемы границы пересекать... Город Эктополь, госпиталь Амбруаза Паре. Вот, там написан адрес. Это Греция, кажется... хотя я не уверен. – Она неподвижно смотрит в записку. – Я не могу ручаться, что с ним все хорошо, – продолжаю я, – и он, скорее всего, нуждается в вашей помощи. И еще меня просили передать: не сердитесь на его друзей. У них действительно вышла небольшая размолвка, и он уехал. В одиночку. И они в самом деле ничего не знают о том, что с ним случилось. Поэтому и не могли вам ничем помочь.

– Но он жив? – спрашивает она, глядя на меня снизу вверх с удивительно переменившимся лицом. Сейчас она кажется почти молодой. Она не спрашивает ни от кого исходит сообщение, ни откуда мне все это известно. Адресаты спрашивают об этом часто, и у меня заготовлен стандартный набор ответов на такие вопросы. Но иногда они – как сейчас – не тратят время на ерунду. Я отвечаю уклончиво – ведь ситуация могла измениться за то время, пока я ее искал:

– Это всё-таки адрес госпиталя, а не кладбища. Поищите.

В пяти метрах позади нее, на пустой площадке между нашей скамейкой и столиками, раздается оглушительный хлопок. Она вздрагивает, оборачиваясь, и невольно провожает глазами взлетевшую в темнеющее небо одинокую сигнальную ракету. Пока ракета летит, я тихо отступаю в сторону каменной лестницы (за это время я стратегически подобрался к ней поближе). И убегаю по ступенькам.

Молодчина все-таки Капитан. Вот на кого всегда можно положиться. Если бы не он, пришлось бы, как Азазелле, тыкать пальцам и орать «Ба!». Не люблю так делать.

Но еще больше я не люблю объясняться с адресатами – после того, как послание уже вручено...

3.

– Да, ты был прав, ракета тут подошла больше, – сказал Морган. Мы стояли под деревом поблизости от входа в парк. – Петардами мы бы ее напугали. Слышь, Аптека, а зачем спектакль-то этот весь нужен был?

– Это разве спектакль, – пробормотал я. Спрятавшись за дерево, я наблюдал за воротами. – Это просто школьная самодеятельность по сравнению с теми... бенефисами, которые мне иногда приходится устраивать. Ну представь себя на ее месте. Подходит к тебе на улице совершенно левый кент, сует какую-то подозрительную бумажку и заявляет: ваш сын, пропавший без вести два месяца назад, лежит в такой-то заштатной реанимации в Греции. До свидания.

Капитан ухмыльнулся.

– Да. Я бы из тебя всю душу вытряс после такого, камрад почтальон. Вместе с твоей длинной сумкой.

– Я бы еще пережил вытряхивание души из меня, но инспекция моей сумки может оказаться вредна... для психического здоровья инспектирующего.

– Нет, это-то ясно. Я имею в виду – почему ты просто не отправил ей сообщение по мейлу?

– Не знаю, – неохотно сказал я, и Капитан покосился скептически.

– Меня попросили, – повторил я. – Встретиться лично. Сказать всё устно.

– Зачем?

– А он не очень-то отвечал, – сказал я. – Тот, кто мне это задание дал. Знаешь, кто это был? Тот чудик, которого мы встретили, когда, помнишь, заблудились в Глухоманье. Еще тогда чуть Большой Охоте под ноги не попались. Помнишь его?

– Голдхейра? Еще бы, – хмыкнул Морган. – Но он же охотник. Кому из охотников когда было какое-то дело до того, что происходит за пределами нашей Страны?

– Когда мы разговаривали, я так его понял, что не охотник, а скорее городской.

– Вот даже так. Но в Городе же полно курьеров, которых можно послать в Лабиринт, разве нет?

– Это да. Но ты представь, какая у них там нагрузка. Ага, вот и она.

Из ворот парка быстрым шагом выходит женщина, и мы провожаем ее глазами. Я мог бы и не прятаться: ее лицо пылает, из крепко сжатого кулачка торчит белый краешек, она идет походкой юной валькирии и вокруг совершенно не смотрит.

– И потом, – закончил я, глядя ей вслед, – мы же знаем, что они там рассортировывают сообщения на срочные и важные. Важных, как ты понимаешь, всегда оказывается больше. Поэтому на срочные часто не остается времени. Я так понял, это была его личная инициатива, Голдхейра. А может, и нет, кто их там, в Городе, разберет. Пошли. Нам еще сейчас надо будет нашего социального экспериментатора извлекать... от местных сынов анархии.

– И готов сменить уазик на «ИЖ», если извлечение пройдет гладко, – проворчал Морган.

Это тот редкий случай, когда он ошибся.

4.

– Ну что, готовы? – спрашиваю я и оглядываю свое войско, стоящее возле уазика. Уазик только что заперт, и сейчас нам предстоит не слишком торопливый, но – с большой вероятностью – довольно длинный марш-бросок. Я не умею, как в детстве: свернул за угол и на месте; сейчас мне, как правило, приходится искать долго. Иногда – по нескольку дней.

Они готовы. Капитан, ссутулившись, курит в сторону. Развязный ухмыляющийся Баламут сунул руки в карманы своей новой куртки, сплошь покрытой нашивками; синие волосы перевязаны черной банданой с черепом и клинками. Каффа и пурпурный пиджак исчезли – видимо, он обменял их на новый прикид, и я не удивлюсь, если узнаю, что к байкерам он полез именно для того, чтобы переодеться. Легкомысленный разноцветный пакетик все так же болтается на локте. Из-под черной банданы кокетливо спущен на щеку синий локон-пружинка. В целом впечатление он производит даже более кошмарное, чем час назад.

– Пошли, – говорю я. – Поглядывайте тут... тоже. На всякий случай, сами знаете. Вдруг я что-то пропущу.

Морган кивает и бросает сигарету.