Письмо в Лабиринт

Глава 3. Только одна дорога

1.

Мы идем. Я выбрал направление от центра к окраине, но, в принципе, направление не важно: важно внимательно смотреть по сторонам. Прохожие с удивлением провожают глазами нашу компанию; но примерно через пару часов многоголовый простуженный монстр толпы, с деловитой усталостью стремящийся самоустраниться из жизни мира, худеет, истощается и окончательно втягивается до утра по многочисленным норам.

– Слышь, Печкин, а я у тебя никогда не спрашивал, – говорит Баламут. – А трудно это?

Похоже, он наконец начал выходить из своей идиотской роли. И чем быстрее это произойдет, тем лучше.

– Что – трудно? – спрашиваю я.

– Ну вот... искать.

Мы теперь идем вдвоем: Морган, когда мы свернули с людных улиц, оказывается то впереди, то позади нас.

– Нет, искать не трудно, – говорю я. – Ты просто идешь, идешь... и приходишь. Это вопрос даже не выносливости, а... сноровки, что ли.

– Завидно, – говорит Баламут. – Везет же кое-кому.

Я усмехаюсь.

– Искать-то не трудно. А вот послания доставлять иногда трудно, искать адресатов, разговаривать. И вообще с людьми разговаривать. Я же, понимаешь ли, не умею, как некоторые, втереться без мыла в любую тусовку. Между прочим, как ты поладил с байкерами?

– Ну, там проблем не было, – легкомысленно говорит Баламут.

– Я бы не отказался это узнать... на будущее, – я ловлю себя на ворчливых интонациях: так говорит Капитан, когда он недоволен собой. – Ну просто, а вдруг понадобится.

– Да там... ну, нашлась пара общих знакомых, – туманно отвечает Баламут.

– Понятно, – говорю я. Мне следовало самому помнить, что Рыжий способен даже с зулусами в Африке найти пару общих знакомых. – Ну, а я вот раньше аж на стенку лез иногда, от невозможности с людьми объясниться. В общем-то, и до сих пор... Недавно, да вот совсем на днях, разговариваю с одним. Сидели вместе в агентстве ждали приема, он тоже репетитор. Не помню уже, с чего началось, но у нас же там две темы: за тупость учеников и за деньги. «Вот если бы образование финансировали, то и дети бы теперь не были такими тупыми, и страна бы не разваливалась». Вру, три темы: еще за политику. «Если бы образование финансировали, – говорю, – то такие фрилансеры, как мы с тобой, шли бы работать в систему. И пришлось бы тогда нам с тобой забыть все эти разговоры за свободолюбие, и детей бы мы учили не для результата, а для галочки». – «А их, говорит, одна хня, бесполезно». Потом так пригорюнился и говорит: да, чувак, прав ты, нету выхода нигде. «Ну не знаю, – говорю. – По мне, так выхода как минимум два. Слышал какие-нибудь слухи там про рай, про ад?»

– А при чем тут рай и ад? – немедленно ощетинивается Баламут.

– Ну, вот я же и говорю, невозможно объяснить это на их языке, – примирительно отвечаю я. – «А, – говорит он. – Ты еще надеешься. Только тебя обманули, чувак. Никто оттуда еще не вернулся, чтобы рассказать, что это не брехня».

Баламут крокодильски ухмыляется.

– Вот-вот. Я его спрашиваю: а, может, ты стук колес слышишь, нет? По рельсам. «Желтая стрела», всё такое. Но этого он уже не понял. И как давай допытываться: ты в это всерьез веришь? Медитируешь по утрам и вечерам? Или группы развития личности посещаешь? Или ты фантастику пишешь? Нет, говорю, просто я на самом деле ангел.

Баламут коротко заржал.

– Вот и он так же похохотал и говорит: лучший способ быстро попасть в рай – это хороший косяк!

– Ну, а чего ж он еще сказать-то мог? – проговорил Баламут, морщась. Примерно на этом этапе у него всегда начинает болеть голова. – Косяк, это уж без базара... И что?

– Да ничего, – сказал я. – Так и разошлись. А раньше я бы в бой кинулся, начал бы его убеждать. Сказал бы: это никакой не миф, не метафора, это место совершенно настоящее, во многих смыслах оно гораздо более... конкретно, чем то, в котором ты живешь. Когда ты его видишь, сразу становится понятно, что таким должен бы быть мир людей – тот, который предназначен для того, чтобы в нем люди жили. А это – просто рекреация для заблудившихся. Матрица. Лабиринт. А если продолжать блуждать, то легко добраться... и до ненужного выхода. Вспомни, сказал бы, как сам в детстве отсюда выходил. Дети, как правило, прекрасно понимают, о чем речь. Да и взрослые всегда имеют шанс вспомнить. – Баламут кивнул, шагая вперед: он это знал лучше других. – Но ведь я и сам лет в пятнадцать чуть не забыл. А задача, на самом деле, чисто практическая. Если бы к этому не было принято относиться как к чему-то... не совсем приличному, что ли.

Баламут кивнул и, сморщившись, принялся растирать затылок.

– Голова? – спросил я.– Угу. Пока терпимо. Где там наш суперхиро, ты его видишь?

Я пожал плечами. Морган опять куда-то пропал из поля видимости, но за Моргана я не беспокоился. В принципе, я не беспокоился и за Баламута. Потому я и путешествую с этими двоими: в нужный момент они, как правило, знают, как нужно себя вести.

2.

– Эй, Печкин, – спустя еще час сипло говорит сзади Баламут. – Мы что, вокруг света собрались?– Гораздо дальше, – отвечаю я и останавливаюсь у фонаря. – Ходить по кругу – это не наш выбор. Мы должны идти прямым путем.

Мы теперь идем по спальным районам. Я не тороплюсь, но Баламуту тяжело: он давно с присвистом дышит, по серому в фонарном свете лицу катится пот. Хоть мне его и жаль, но пока что я никак не могу ему помочь.

– Палитесь, мистер Пинкман? – сказал над нами голос Моргана, и мы оба вздрогнули, а Баламут картинно схватился за сердце и принялся озираться. Капитана мы обнаружили в двух шагах, за кругом света, но только когда он спустил с лица черную повязку.

– Вот тебе твои эксперименты с гомеопатией, – сказал он, сбросил с плеча вещмешок и принялся копаться в нем. – Вот тебе – море сушеными грибами тушить. Когда-нибудь и вообще не дойдешь.... И лично я тебя тогда на себе не потащу.

– Убеждай меня полностью! – сипло провозгласил Баламут, упираясь руками в коленки. – Да, дорогой мой человек-паук! Соглашусь с тобой снова! Привычка идти по стопам Тимоти Лири изрядно подрывает способность к прямому пути!

Капитан застегивает рюкзак и протягивает Баламуту таблетку. Тот поспешно глотает ее, благодарно мычит.

– Но, – продолжает он, справившись с голосом, – ясность моего восприятия, к счастью, сейчас играет крайне второстепенную роль. Вот если бы исследователем глубин подсознания заделался Митька…

– Пойдем, – говорю я. На обезболивающее у меня надежда плоха.– Верблюдам в игольном ушке делать нечего. Редко и праведник спасется, где же грешник явится, – назидательно говорит Капитан.– А кто это тут у нас праведник-то, а? Ты, что ли, у нас тут праведник-то, а, ниндзя из Бердичева?– Марш вперед без разговорчиков... Мальвина…

Я улыбаюсь, слушая их перебранку за спиной. Я отлично знаю, что если сейчас случится что-то неладное, и Морган, скажем, вдруг скомандует нам «бегом», то Баламут без единого возражения пробежит хоть двадцать километров. Несмотря на собственную уверенность в том, что на двадцать первом упадет замертво – уверенность, прошу заметить, обоснованную. А если Баламут упадет замертво, то Морган взвалит его на себя и понесет, несмотря на всё свое морализаторство. В общем-то, в нашей истории бывало и не такое. История нашего дримтима полна причудливых коллизий.

Взять хоть причину, по которой мы трое снова добровольно оказались в Лабиринте!..

3.

Спустя еще два часа мы вышли в пригороды.

– Я бы начинал думать о ночлеге, – сказал справа от меня голос Моргана. Вслед за голосом весь он вынырнул из темноты и зашагал рядом.

Уснувшие ветхие пятиэтажки теперь перемежались с гаражами, автостоянками и пустырями, огороженными панцирной сеткой. Мы шли по грунтовке, слабо виднеющейся во мгле. Поднимался сырой туман.

– Мы-то, может, и поискали бы еще, но вот этот фрик скоро не сможет переставлять ноги, – сказал Морган.

Баламут еще ни разу не отстал от меня ни на шаг, но сейчас на слова Капитана ничего не ответил. Это был плохой признак. Я остановился и сказал:

– Я тоже устал. Какие будут предложения?

– Там трасса, – Морган кивнул в направлении гудящего в полукилометре к северу автобана. Мы только что вышли из скопления гаражей, прямо перед нами чернел перелесок. Возможно, днем он показался бы прохожему пыльным и редким, но сейчас это была сплошная глыба мрака. – Наверняка на трассе есть забегаловки с комнатами, – добавил Капитан.

Мне не очень понравилась эта идея. Пешим ходом ночью шарашиться по пригородной трассе? Вслепую искать на ней хоть сколько-то пригодные для ночлега забегаловки? К тому же поднимался туман, и наступало самое лучшее время для поисков.

Но Морган редко ошибался в оценке физических возможностей – как своих, так и чьих бы то ни было. В конце концов, спешить нам было некуда. Не сегодня, так завтра; не завтра, так через неделю. А зато Баламут успеет за это время вернуться в действительность.

– Осень – не самое лучшее время для ночевок в лесу, – добавил Морган.

– «Закатан в асфальт тот лес, в котором нам было явлено то, чего не скажешь в словах», – неожиданно произнес Баламут. Морган мельком глянул на него и одобрительно проворчал:

– Что, вытрезвился, лишенец?.. Ничего. Всё не закатают. Печкин, я сейчас уйду немного вперед, посмотрю, что там. Не теряйте меня, если что.

– Тебя потеряешь, – безнадежно проговорил Баламут. Он устало глядел в темноту и гримасничал от головной боли, неловко шаря ладонями по бокам. Я тяжело вздохнул и в последний раз обернулся к городу.

Стена одного из гаражей, обращенная к перелеску, была покрыта граффити – видимо, совсем недавно, я даже почувствовал запах краски. В траве валялся забытый баллончик. Я невольно остановился, поразившись, с каким искусством изображена тема.

Лесная дорожка. Туман, поднимающийся от нарисованной травы – он почти переплетался с туманом, стелющимся по грунтовке. Фонарик в ажурном колпачке, висящий на ближайшем к зрителю дереве. Еще множество таких же фонариков – и далеко, и близко в серебристой листве – кладут на листья широкую радужную россыпь золотых искр, и от этого вся картинка словно мерцает радужным гало. Тропа, начинающаяся у ног зрителя, теряется между гладкими, будто отполированными стволами.

На свете только одна дорога, она как большая река, и каждая тропка – ее проток, вспоминаю я.

Баламут дернул меня за рукав.

– Идем, Мить. Не спи.

– Это ты не спи, – я не двигаюсь. – Где там наш Рембо Бальбоа? Мы пришли.– Лол, – прошептал Баламут, обернувшись. – Эй, Капитан! – завопил он, мгновенно повеселев.

Из темноты снова возник Морган, сдирая с лица маску.

– Платформа девять и три четверти, ну, – весело сказал Баламут, изучая рисунок. – Убейся об стену, чувак!

– Не капризничайте, барышня, – проговорил Морган. Он смотрел на лесную дорожку с каким-то трудноопределимым выражением, больше всего напоминающим восторг. Каждый раз мне было странно видеть этот детский восторг на его грубо слепленном лице.

– После вас, товарищ Печкин, – сказал Баламут.

4.

Было время, мы вели бесконечные споры о том, какую реальность из двух следует считать «настоящей». Но лично для меня никогда не существовало этого вопроса. В самый момент перехода мои собственные слух, зрение, осязание, нюх и даже, кажется, печенка однозначно голосовали за единственный ответ.

Мы идем по лесной дорожке. Фонарик в ажурном колпачке уже остался позади, но я знаю, что оглядываться пока не стоит. Настоящий мир проявляется сквозь вторичную реальность, как проявляется шедевр под рукой реставратора сквозь намалеванную поверх картины мазню. Я всегда был уверен, что это может произойти где угодно и с кем угодно.

Но лично мне всегда нужна какая-то точка опоры.

Я иду.

Я знаю, что сейчас даже мое настоящее тело как бы проявится, станет другим – лучшим, более удобным, более приспособленным для реальной жизни.

Я не оглядываюсь: я знаю, что Баламут не отстанет от меня, да и замыкает нашу маленькую колонну Капитан, на которого можно положиться во всех случаях жизни, и он точно не даст никому потеряться. Я знаю, что сейчас синие волосы Баламута теряют химическую завивку и вылезают из-под банданы, приобретая свой натуральный огненный цвет, что его кожа темнеет, осанка выправляется, походка становится танцевальной, а лицо заостряется. Я знаю, что мои собственные волосы тоже выцветают, светлеют, и кожа светлеет тоже, и я тоже становлюсь легче и тоньше; а вот у Моргана внешность не меняется почти совсем. Я перехожу на бег, скидываю на землю пальто и наконец на неширокой поляне со вздохом падаю в траву под небом, сплошь покрытом звездами.

Тишина после ночного зудящего городского шума кажется полной и всеобъемлющей, как это небо. Но потом в мое сознание тихо вступают шепот ветра в траве, стрекотание насекомых, мерный сквозь равные промежутки свист какой-то птицы в лесу и еле различимый мелодичный перезвон в листве лунных деревьев – знакомые звуки милого моему сердцу Фриланда.