Письмо в Лабиринт

Глава 31. Обмен

1.

Граница выглядела как дверь – зеленая дверь в длинной каменной стене на окраине Теслы. Я бросил перед порогом маленькую коробочку, похожую на детский кубик, и раздавил ее каблуком. Коробочка сломалась с приятным хрустом, как тонкое печенье, на земле осталось пятно серой пыли. Я открыл дверь – и сразу понял, что искать мне на этот раз действительно ничего не придется.

Они ждали меня. Свет прожекторов создавал слепящую стену – почти сплошную на первый взгляд, я невольно прикрыл глаза ладонью. Зачем им столько прожекторов посреди дня? За стеной прожекторов стояла стена людей: море людей в камуфляже, масках, фуражках, погонах, они стоят за раскрытыми дверями машин, за строем высоких щитов и просто так. До строя – совсем недалеко. У кого-то из них направлено на меня оружие, у кого-то – нет; и тут же я поймал взглядом красную точку, прыгнувшую мне на грудь.

– Не вздумайте стрелять! – крикнул я (было непонятно, слышит ли меня кто-нибудь: в небе стрекочут лопастями два вертолета, ослепляя меня еще несколькими прожекторами, а еще вокруг воет несколько сирен). – Я специально перелил вещество в хрупкую бутылку, и она разобьется! Вот оно, – я нарочито медленно поднимаю сумку и раскрываю, чтобы показать крышку посудины.

– Покажите емкость полностью.

Звук идет из огромного динамика прямо передо мной, по центру вооруженной толпы. Отрывистый незнакомый голос, лишенный всяких эмоций.

– Есть контакт, – бормочу я. Медленно открываю сумку. Издалека то, что я достаю из нее, выглядит как стеклянная бутыль с коротким широким горлом, наполненная чем-то красным.

– Годится? – громко спрашиваю я, держа бутыль за донышко.

– Откройте емкость, – немного помедлив, говорит громовой голос.

– Серьезно? – удивляюсь я. И поднимаю голову. – Вуул? Ты правда хочешь, чтобы я открыл бутылку? Ну, я могу.

И я кладу руку на крышку.

– Нет, стой.

Это включился другой динамик. И голос этот мне знаком. Только почему-то дышит Вуул тяжело, с присвистом, как астматик.

Происходит короткая заминка. В динамиках слышно тяжелое дыхание.

– Разумно, – бормочу я нарочито негромко. И убираю руку – нарочито осторожно. У меня хватает духу играть. – Не беспокойтесь, вы сможете всё проверить, когда мы обменяемся, – говорю я, снова повысив голос. – Где Малыш? Я его не вижу.

Мне холодно – в Лабиринте промозглая весна, пронзительный ветер, но спину греет сухим домашним теплом открытый портал. Сделать шаг назад – и я в безопасности. Наверное, они не стреляют еще и поэтому: ведь у Вуула уже есть неудачный опыт стрельбы по проводникам на пороге гейта. Я засовываю бутылку в сумку, прижимаю ее к боку локтем и кричу:

– Где Малыш и ЧП? Уберите чертовы прожектора, у вас что, близорукость у всех? Без прожекторов среди бела дня промахнетесь с пятнадцати метров? Вон, – я хватаю себя за ворот продырявленного на груди пальто, по которому пляшет красная точка, – один уже не промахнулся, хоть дело было и ночью!

Не знаю уж, что они думают, но несколько слепящих ламп гаснет, вертолеты поднимаются повыше, и даже сирены стихают.

– Ну? – говорю я более спокойно. – Давайте покончим с этим. Вуул, тебе ведь нужен эликсир? Или нет?

Спустя несколько бесконечных секунд стена щитов передо мной немного раздвигается. В узком проеме я вижу Малыша и ЧП.

На Малыше – теплая форменная курточка с бычьей головой на груди. Пса он держит на поводке. На ЧП – намордник, жесткий, из толстой проволоки. Лицо Малыша… почему-то всплыли в памяти фотографии позапрошлого века: лица мальчишек, работавших на первых промышленных конвейерах. Гладкие, спокойные, со сдвинутыми бровями. Взрослые.

Потом Пес громко взлаял сквозь намордник и рванулся на поводке, встал на дыбы. Малыш длинно всхлипнул, и взрослое лицо сломалось. Малыш мгновенно снова стал ребенком: широко раскрытые глаза, живой щербатый рот. Несколько раз он неуверенно переступил – почти на месте, как будто топтался перед какой-то невидимой преградой. А потом сорвался и побежал, выскочил из строя щитов. Пес почти тащил его за поводок. Я упал на колени, Малыш налетел на меня и судорожно обхватил за шею.

– Аптека, – говорил Малыш, захлебываясь рыданиями, – ты не сон? Фриланд – не сон?

– Ах вы сволочи, – говорил я, крепко прижимая его к себе. – Нелюди. Малыш, чего же ты тут натерпелся? Как же так можно?..

– Ведь ничего не осталось, – говорил Малыш сквозь рёв, – никто мне не верил, никто… и фотографий нет… только ЧП…

Я заметил, что он практически перестал картавить. ЧП прыгал вокруг нас и восторженно лаял.

– Погоди-ка, – сказал я Малышу, отпустил его, поднялся на ноги и содрал к чертям кошмарный намордник с ЧП. Малыш весело и облегченно засмеялся сквозь слезы. И вдруг расстегнул форменную курточку и скинул ее прямо на землю, выпутавшись из рукава.

– Пойдем, – он уцепился за мою руку. – Пойдем домой.

– Погоди, Малыш, – косясь на красную точку посреди груди, сказал я. В волосах Малыша запуталась такая же красная точка. Даже на шерсти Пса она маячила. – Вы идите. Я вас догоню. Мне надо тут задержаться, кое-что отдать. Слушайте, – громко сказал я, обращаясь к стене людей, – а если я просто поставлю тут бутылку, и мы пойдем? Вуул, тебе ведь нужна только бутылка. Вот она, – я вытащил ее из сумки.

– Так дело не пойдет, – тяжело дыша, сказал Вуул.

– Поставьте емкость на землю, – захрипел второй динамик. – Руки за голову! Отпустите ребенка!

– Ну вот, видишь, – сказал я Малышу. – Идите.

– Нет! – из глаз Малыша снова брызнули слезы, он повис на моей руке. – Нет, я не пойду! Ты не знаешь, какие они! Они тебя убьют!

– Ну что ты, Малыш, – сказал я. – Кто меня убьет? Я сейчас им отдам вот это, они просто проверят, что всё в порядке, и я вернусь. Ты иди. Дойди до Дома, подождите меня там. Там Маша, Аои, Морган, Рыжий, вместе подождите. Я скоро.

Малыш вдруг отстранился.

– Ты непавду говоишь, – сказал он, еле произнося слова. – Моган и Ыжий в Лабиинте.

Откуда он это знает?

– ЧП, – сказал я. – Уведи его. Скорее.

ЧП секунду смотрел мне прямо в глаза. А потом тихо и быстро втерся между мной и Малышом и, как пастушья собака, начал теснить его в сторону.

– Нет! – закричал Малыш. – Нет, ЧП, ты не понимаешь! Нельзя его бросать! Они убьют его!

– Малыш, – раздался позади ясный голос. Знакомый голос, который прошил меня, как выстрел в спину. Я обернулся.

В проеме гейта стояли Маша и Голдхейр. В первую секунду я не узнал его. Длинная кольчуга на нем сверкала, как поверхность быстротекущих глубоких вод, легкий красный плащ лежал складками, словно был медным. Длинное копье, толщиной с молодое дерево, казалось в его руке тростиночкой.

Ни он, ни она не посмотрели на меня. Маша взяла за руку Малыша, Голдхейр наклонился и потрепал Пса по голове. И гейт пропал без всяких следов, как будто его никогда не было.

2.

Вот теперь всё будет хорошо. С облегченным вздохом я поставил бутыль на землю и поднял руки. Стена щитов сломалась, и я мгновенно очутился внутри нее. Что-то хрипло закричал динамик, замелькали сосредоточенные глаза рослых спецназовцев под масками. Наручники укусили руки. Бутыль с большой быстротой и аккуратностью переставили в какой-то контейнер и понесли; оказалось, что толпа не так уж и густа, и между спин я хорошо видел, как контейнер поставили на устойчивый раскладной столик, и сгорбленный старичок в капюшоне, расписанном по краю золотой вязью букв, открыл крышку.

Интересно. Старичок проделал над раскрытым горлышком какие-то манипуляции и немного помедлил. Я наблюдал с любопытством: меня бережно придерживали сзади за наручники, но не спешили никуда вести. Я увидел глаза старичка под капюшоном: они были совершенно круглыми, он повернулся к Вуулу и всплеснул руками, а тот выхватил бутыль из контейнера, вгляделся в нее, сунул внутрь палец и облизал. Его холеное лицо исказилось, и он с размаху шваркнул бутылью о дверцу стоящей рядом машины. Брызнули осколки.

– Варвары, – сказал я и с сожалением прищелкнул языком. – Вот ктó так делает!

В воздухе стойко повис чудный аромат.

Душистый аромат замечательного земляничного сиропа Аои-тян.

Вуул повернулся и посмотрел прямо на меня.

– Ты пожалеешь об этом. Очень горько. И очень скоро.

Снова взвывают сирены. Меня за наручники мгновенно сгибают пополам, и начинается стремительное движение.

– Эй, говядина, мне тут сказали, ты меня уже слышишь, – раздается из динамиков скучающий громовой голос. Знакомый голос, скучливо, с царственной ленцой растягивающий слова. – Посмотри-ка на это. Знаешь, что это такое? Говядинааа…

Стремительное движение останавливается так резко, что у меня клацают зубы. Хватка ослабляется, я могу немного распрямиться. Что происходит? Это же... Рыжий. Рыжий говорит из динамиков! Что он делает?

В вое сирен прорезается пауза. И вдруг молчание распространяется вокруг нас кругами, как будто камень упал в клубящуюся ряску машин, фуражек, камуфляжа, масок, погон.

– Связь мне, – бросает Вуул, тяжело дыша.

– Ну, кароч, ты понял, нет? – говорит громовой голос Рыжего. – Шевелите мозгами скорее. Меняю склянку на Печкина.

– Что ты творишь, Рыжий, зараза! – кричу я.

– ...аэрорельс... – шуршат переговорники. – ...станция «Зиккурат-молл»...

– ...угрожает... ПМ... заложники... вещество…

Меня, конечно, никто не слышит: тишина на земле только кажущаяся.

– Только без глупостей, слышишь? Мне склянку-то разбить ведь секундное дело. Говядинаааа, ты где там? Что-то вы не торопитесь совсем.

Что ты делаешь, оборотень? И куда делся Морган?

– Дайте мне наконец связь! – гремит яростный голос Вуула.

Вокруг суета. Вуул длинно выдыхает, его тяжелое дыхание слышно во всех динамиках. И говорит:

– Что же это ты творишь, должник?

– Мягкий дракон тебе должник, – говорит Рыжий и делает паузу. – Ну что? У вас товар, у нас купец. Меняемся, нет?

Вуул молчит. Все молчат.

– Я не пойду, – как можно громче говорю я. И тут же мир чернеет. Как тогда, когда меня подстрелили, думаю я, по-рыбьи разевая рот. Но сейчас меня просто ударили под дых, и перед глазами проясняется очень быстро.

– ...нет, зачем спеленывать, – выплывает голос Рыжего. – Он пойдет, что вы его слушаете…

– Я не пойдкху... кху... кху…

– Зачем же тебе это надо, оборотень, – задумчиво говорит Вуул.

– А тебе не положить? Может, он любовь всей моей жизни, – Баламут усмехается. Мне странно слышать эту знакомую усмешку, усиленную динамиками во сто крат. – Ну что? А то мне, знаешь, теперь терять нечего.

Вуул молчит, размышляет. Он вообще удивительно немногословен.

– А где ваш третий? – вдруг спрашивает он. – Охотник. Как его. Вы ходите втроем.

– Моргунов погиб, – скучно говорит Рыжий.

…А почему мир чернеет сейчас?

3.

– Неправда-а-а-а-а-а!

Я с удивлением понимаю, что это мой собственный вой. Оказывается, у меня еще достаточно воздуха. Это я кричу, обвисая на держащих меня руках. Так, что меня, видимо, слышно даже в микрофон Вуула.

– Правда, Митька, правда, – слышу я, как сквозь толстое стекло, грустный громовой голос Баламута. – Какие-то упыри все это время за нами гонялись, нам приходилось постоянно бежать. Как выследили на третий день, так ни разу поспать не дали больше четырех часов подряд. Менты, армия, вся эта шушера. Мы же теперь международные террористы номер один, ты в курсе? По всем каналам только наши три морды и крутятся. Но он же хитрый... был.

Тычок под ребра снова лишил меня воздуха, я захлебнулся криком.

– ...Ну, а потом одна группа села нам на хвост на объездной в какой-то страшнейшей дыре, – снова выплыл грустный громовой голос Рыжего. – Привязались плотнячком, у нас машина хорошая и у них тоже. И палят почем зря, вообще не смотрят вокруг, а там же люди! Ну, он подбил их из какой-то базуки. Они красиво кувыркались. Но его задели... тоже. И вот, эта отрава спасена, а Морган...

– Да, но где он? – задумчиво спрашивает Вуул.

– Я его похоронил, – буркнул Баламут. – А где – вы никогда не узнаете. Тогда-то я и понял, что дело не стоит того, – у него вырвался какой-то всхлип. – Когда Моргана похоронил. Печкин, разве дело стоило того, чтобы протерять даже только одного Моргана?

– Да-да, – медленно говорит Вуул. Он выбирается из ближайшей машины, прижимая к уху гарнитуру. В руках у него планшет, ухоженное лицо задумчиво и немного удивленно. – Слеза ребенка... Отличная же, долгоиграющая была идея – про слезу ребенка!.. Хорошо, оборотень, ты получишь то, что хочешь. Давай обговаривать детали. – К нему наклоняются и что-то неслышно спрашивают, и он оборачивается ко мне. – Нет, зачем же. Разве это не прекрасно? Это болевой шок души. В последнее время всё меньше людей способны переживать его так непосредственно. Им стало скучно и отвратительно испытывать душевную боль, и они разучились кричать... Зато как восхитительно долго они из-за этого страдают впоследствии! Я бы сказал: упорно страдают... Ничего, сейчас наступит реакция, он замолчит.

Дальнейшее я слышу плохо.

– ...Станцию очистить от людей…

– ...требует одного переговорщика и одного сопровождающего. И пилота…

– ...Кто занимается станцией?..

– ...поменять сопровождающего? Ну поменяйте…

– Это я виноват, – шепчу я.

– ...вагон взрывать нельзя, порвется ось…

– ...насрать на ось!!!

– Товарищ полковник!

– ...а станцию?..

– Это я виноват.

Сирены, сирены.

– ...дайте, дайте ему кого он хочет…

– ...а что, он нас видит?

– ...Да просто издевается!..

– The war is lost.

Искаженный голос из-под маски:

– Вперед.

Я иду.

– Это я виноват. Зачем я вообще всё это придумал? Я слишком в тебя поверил. Я заигрался. Не бывало таких, как ты. Никогда в мире не бывало таких, как ты. Я и правда решил, что ты супермен. Что у тебя хватит сил справиться с системой. С драконами и змеями. Разве дело стоило того? Рыжий за Нику залез с ногами в ад, но куда мне теперь идти за тобой?

– Заткнись, – говорит жлоб в штатском. Мы идем к двери кессона, гуськом, совсем как при переходе Границы, только впереди – переговорщик в штатском, с обаятельным плоским лицом, за ним я и последним – автоматчик в маске, тычущий мне в спину дулом. На меня последние несколько минут постоянно направлено какое-нибудь дуло.

– Не бывало таких, как ты. На кого так же железно можно было бы положиться. Зачем же ты так подвел меня? Это я, я во всем виноват. Правильно Маша на меня не посмотрела. Что надо сделать, чтобы все переиграть? Как ты мог! Ты же выживал там, где нам и не снилось!

4.

Меня стало двое.

Одни я – равнодушен. Мне все равно. Я будто со стороны чувствую дуло автомата между лопаток, смотрю на стены лифта, на плавно перемещающийся вверх указатель высоты, на холодное гладкое лицо переговорщика. Как в не слишком интересном кино, слушаю бормотание какого-то сумасшедшего. Кто это говорит?

А, ну да. Это говорю я.

– Война проиграна. Как теперь это отменить? По каким правилам в это играть? Может, там где-то остался автосейв? В нашей Стране время не всегда идет равномерно. Может быть, там кто-нибудь умеет поворачивать его назад? Я поищу и найду.

Второй я – говорю. Я понимаю, что теоретически мог бы перестать говорить. Я понимаю, что не хочу, чтобы меня слушали эти двое, инквизитор и палач, и еще несколько сотен палачей через навешанные на меня микрофоны, и еще один – вот этот, равнодушный и отстраненный, сидящий внутри моей головы. Я понимаю, как называется мое состояние на мудром языке психиатрии. Я даже понимаю, что сейчас снова получу по селезенке или по почкам, я всё понимаю.

– Я пойду туда, я не обойду это место, любая дорога теперь приведет туда. Баламут приведет меня к холмику в лесу, к маленькому холмику, заложенному дёрном. Маленькому. Скажет: здесь. И что я тогда тебе скажу? «Прости меня, Морган, это я виноват»? «Лучше бы это я лежал под этим холмиком»? «Пожалуйста, прекрати это»? Мёртвым ведь все равно. И тебя нет под этим холмиком, и где ты? Можешь ли ты это прекратить? Есть ли во вселенной такой Лабиринт, где ты сейчас ходишь? И говорить я буду только с собой. И с травой. А через год этого холмика уже не бу... не бууууу…

Бесстрастный наблюдатель во мне отстраненно слушает, как слова иссякают. Я ищу еще слова, потому что вот этот звериный вой совсем не нравится бесстрастному наблюдателю. Я не могу найти слов. Мы едем в лифте. Переговорщик наконец говорит недовольно:

– Это будет мешать. Заткни его хоть на пару минут.

Автоматчик снова коротко тыкает меня под ложечку, и я снова захлебываюсь. Автоматчик железными пальцами берет меня за локоть. Двери лифта открываются.

5.

Да; вот это хорошо, это правильно, отмечает мой внутренний наблюдатель. Сейчас ты займешься делом, и это ужасное утихнет хотя бы на несколько минут. А потом, может быть, будет уже все равно. Сейчас тебе надо переубедить Рыжего, а времени у тебя мало, и говорить тебе не дадут.

Первое, что я вижу – что флакон открыт. Второе – что держит его какой-то незнакомый человек: долговязый, сутулый, в серо-синем камуфляже, в черной, разрисованной черепами и кинжалами бандане, с ремнями по-партизански крест-накрест через грудь. На ремнях две расстегнутые кобуры с торчащими рукоятями, как у пирата. Я смотрю на рыжие волосы под черной банданой, я понимаю, что это – Баламут. Но я не узнаю его.

Баламут держит в одной руке пробку, а в другой – откупоренную бутылочку. На его ухе гарнитура хэндз-фри, на шее болтается на шнурке любимый андроид. Он стоит у центральной двери застывшего вагона. Все двери распахнуты, вся станция залита светом, как бальная зала. В динамиках отчетливое тяжелое дыхание Вуула. До Баламута десять метров. Семь. Пять. Мы останавливаемся. Сейчас.

– Рыжий, я не поведу тебя через Границу, – выпаливаю я, и внутри все скручивается в ожидании удара. Но удара нет – видимо, решено не нервировать террориста.

– Освободите ему руки, будьте добры, – равнодушно и вежливо говорит Баламут. Переговорщик так же вежливо и с готовностью отзывается:

– Да, разумеется. Но вы должны понимать, что он пока останется на месте.

– А ты положи пукалку, – не слушая, говорит Рыжий автоматчику. Переговорщик коротко, не оборачиваясь, кивает головой назад. – На пол. Вот так. Пусть полежит. Наручники.

Сзади щелкает. Руки освобождаются. Мой локоть, однако, сопровождающий не отпускает.

– Рыжий, зачем ты это делаешь? Ты понимаешь, что ты делаешь?

– Передача одновременно, по твоему знаку, – заполняет станцию голос Вуула. – И молись, если ты мухлюешь.

– Чего я точно не буду делать, так это молиться, – холодно говорит Баламут.

– Рыжий, уезжай сейчас же. Еще не поздно. Остановись. Ты не впустишь его в нашу Страну, ты этого не сделаешь!

– Да нет, Мить, вообще-то сделаю, – серьезно и холодно говорит Баламут. И переговорщику:

– Сейчас я зайду в вагон. Передача на пороге, сразу после передачи вы и ваш сопровождающий должны будете сделать два шага назад с поднятыми руками. В случае нарушения процедуры пеняйте на себя, потому что станция заминирована.

Он спокоен, как ледышка. Как сосулька. Как Морган.

– Не беспокойтесь, это не в наших интересах, – любезно, в тон ему, отзывается переговорщик.

– Рыжий, ведь это потом не исправить. И я тебя не смогу простить. Я не смогу потом не ненавидеть тебя. Рыжий, ведь Морган погиб не за то, чтобы ты меня спасал, а за то, чтобы не дать им ключ от Фриланда. Рыжий, ведь там же наш Дом. Он же у самой Границы! Как Брестская крепость! – Я начал говорить спокойно, но теперь почти кричу. – Ты этого не сделаешь! Там же твои лисята! Там же Маша, Рыжий!

Я смотрю на него, пытаюсь поймать его взгляд, пытаюсь поймать в нем что-то живое. Но я не узнаю его, и не из-за камуфляжа и пистолетов, и из-за глаз. Я вообще не вижу его глаз. Светлые глаза Баламута ясны и пусты, как захлопнутые форточки. Он уже всё решил, и я не успею его отговорить.

– И ты думаешь, мне не пришло в голову всё то, что ты мне можешь сказать? – спрашивает он. И взглядывает на переговорщика. – Вы готовы?

– Готовы, – отвечает тот.

Я ничего не успею сделать. Если бы не каменная хватка сопровождающего, можно было бы попробовать прыгнуть и выбить у Баламута склянку – тогда она разобьется почти наверняка. Но, может, я успею в момент передачи. Должен успеть.

– Вы еще успеете наворковаться, – гремит динамик. – Действуй, оборотень.

– Сейчас, – Рыжий взглядывает на спецназовца. – Крышку закрою только.