Под фригийской звездой

Глава одиннадцатая

В следующее воскресенье Червячек снова загулял в городе, и Зося снова принимала у себя Щенсного с утра до сумерек, а потом они пошли в кино.

Шли, тесно прижавшись друг к другу, окольным путем, где потемнее, где потише, ощущая легкую слабость в коленях, переполненные друг другом до боли в опухших губах, до шума в голове, где бродили молодые, пьянящие мысли. Шептались и никак не могли нашептаться, ненасытные — и он и она, — ошеломленные тем, что к ним пришла та самая любовь, из-за которой умирают люди!

— Я не знала, ей-богу, не знала, а ведь уже два года с ним живу! Что такое мужчина, что такое счастье, я узнала только с тобой… Тебя ведь так и зовут — счастье!

— Ну, не говори гоп… Еще не известно…

— Известно. Мы убежим! Но помни: если ты струсишь…

— Не беспокойся.

— Или свяжешься с другой…

— Да что ты, Зося! Разве я похож на такого?

Страсть в нем играла и росла нежная благодарность к Зосе за то, что она так возвышает его в собственных глазах, будто он принц какой-то! За ее доброту, за заботу о нем, о его вещах, о костюме, который надо обязательно перелицевать и беречь как выходной, а на работу надевать другой, который она купит ему на Керцеляке… И вообще за то, что из темной каморки под лестницей она вывела его на свет, плеснула в глаза радостью жизни.

Он познал женщину и кино. И какое из этих ощущений было сильнее — неизвестно.

В Варшаве на центральных улицах уже были звуковые кинотеатры, но на Вольской, на Холодной публика по-прежнему кричала: «Играй, лысый!», и таперы игрой на фортепьяно сопровождали приключения немых ковбоев и миллионеров.

В переполненном зале, под запотевшей крышей «Кометы» или «Маски», обнимая млеющую Зосю, Щенсный впервые увидел море и горы. Увидел негров, эскимосов и китайцев, незнакомых зверей и растения. Он был то благородным мстителем в широком сомбреро на черном резвом скакуне, то молодым лордом, жаждущим завоевать любовь бедной девушки — продавщицы магазина. Он видел трудолюбивых и добрых богачей — черт их знает, может, и в самом деле есть такие? — их изысканную жизнь, как они едят, ходят, одеваются.

Он перестал чавкать во время еды, ложку не сжимал в кулаке, а придерживал тремя пальцами. Старался, здороваясь, не гнуть поясницу, ведь достаточно, стоя прямо, кивнуть головой. А однажды, прощаясь с Зосей под фонарем, поцеловал ее так, как это делали юные красавцы в смокингах: запрокинув ее голову назад, вперив взгляд в глаза любимой, медленно приближая губы, которые, как листы сортовой фанеры, не сразу прильнут друг к другу, но, прильнув, соединятся намертво.

Зося не могла упасть в обморок, как героиня фильма, потому что на тротуаре не было узорчатой кушетки, и она лишь простонала:

— Щенсный, я с ума сойду…

Они не пропускали ни одного фильма, убегая в кино два раза в неделю. Вначале Зося порывалась платить за билеты, но у Щенсного была своя гордость, и к тому же он знал, что Зося скуповата. Еще потом будет жалеть, что потратилась на него. После нежных препирательств они решили платить по очереди: раз Щенсный, раз Зося!

В кино они всегда шли, крадучись, по безлюдной стороне Окопной улицы, вдоль ограды еврейского кладбища, где было темно и дивно пахло цветами. А возвращались, пересекая черное пространство рынка, чтобы еще раз пообниматься между рядами. Здесь пахло селедкой и лошадиной мочой, и Зося вздрагивала:

— Я боюсь.

— Чего?

— Что наши планы лопнут и все останется, как было.

…воспитанная далеко от культуры, на ее задворках, в зловонии скряжничества и косности… Она пыталась спастись, хотела бежать со мной. Это были последние человеческие импульсы мадам Червячек, прежде чем ее опутала паутина торговых дел и делишек и прочно закабалила нажива — это ясно…

Не совсем. Так это видится двадцать лет спустя, а тогда?

Ведь тогда Зося не была еще хозяйкой фирмы «Декорт». Она любила и мечтала. Пусть по образцам кухаркиных романов (откуда ей было взять другие, она же воспитывалась «на задворках культуры»!), но это все же были мечты о жизни в другом, красивом мире, с парнем диким и смелым, как дон Цибальго.

Благодаря Зосе Щенсный возмужал, обрел уверенность в себе, за работой посвистывал. Ходил легким, пружинистым шагом, и, хотя веки у него были по-прежнему слегка опущены, в темных, обведенных кругами глазах не было усталости, напротив, в них светилась вся полнота молодости и свежее властное желание. Оно прорвалось однажды вечером, по возвращении из «Маски», где показывали польский фильм о человеке без рук.

В опустевшей мастерской, глядя на выстроенные в ряд подставки для цветов, Щенсный вытянул вперед свои молодые, сильные руки.

— Если он этого добился, то я…

«Если человек без рук, — думал Щенсный, — добился богатства, любви, отлично писал ногой и даже разоружил бандитов, целясь в них из пистолета пальцами босых ног, то он, Щенсный, достигнет еще большего».

Он будет материально независим, обеспечит родных, сможет помогать людям… Надо только быть непреклонным, как тот, работать над собой без устали, учиться. Неуч ни к чему не придет, нужно образование. А он в кино не всегда успевает прочитывать титры.

Щенсный записался в библиотеку на улице Лешно. Брал книги Карла Мая, чтобы упражняться в чтении. Вначале был в восторге, но вскоре заметил, что все его романы написаны на один лад. Он попросил библиотекаршу порекомендовать ему приключенческие книги какого-нибудь другого автора. Она дала ему Джека Лондона. Этого бродягу Щенсный полюбил всем сердцем. Завел тетрадку и переписывал туда понравившиеся отрывки — на память и для упражнения в письме.

Он подолгу просиживал теперь в мастерской за письменным столиком хозяина и жег свет до часу, а то и до двух ночи. Хозяин заболел. Схватил ревматизм, попав под ливень на обратном пути из Лесной подковы, куда он ездил смотреть участок для загородного дома. Теперь он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, лежал на супружеском ложе, как маленький живой трупик. Слабым голосом отдавал приказания подмастерьям и звал Зосю обкладывать его мешочками с горячим песком.

Зося ходила раздраженная и злая. Постылый муж ныл и ворчал, требуя ухода днем и ночью. Кончились воскресные развлечения со Щенсным. Теперь она забегала к нему только на считанные, краденые минуты, да и Щенсный стал другим. Он, правда, встречал ее все той же радостной, чуть хищной улыбкой, обнажая зубы под верхней губой, над которой уже пробивались черные усики, но Зося чувствовала: Щенсный чем-то увлечен и уже не думает о ней. Она видела, что он все время читает и пишет. — Тебе это нужно для работы?

— Нет, это, видишь ли, Мартин Иден.

— Это еще кто такой?

— Знаешь, он начал совсем как я!

— А как кончил? Вот что важно.

— Я сейчас как раз переписываю конец. Всего добившись, он, дурак, взял да утопился. Ему расхотелось… Тут я не согласен!

Зося была в отчаянии: книги! Книгами он увлекается! Ну, можно ли с таким человеком шагать по жизни? Можно ли с ним открыть дело? И такого растяпу она приняла за Цибальго!

Однажды в воскресенье Зося заявила, что должна поехать в Брвинов на похороны подруги, и, оставив мужа на попечение матери, отправилась со Щенсным на Беляны[15].

Был погожий августовский день. В сосновой роще, близ Института физического воспитания, они нашли укромное место, защищенное от посторонних глаз, и там расположились загорать. Щенсный без рубашки, Зося в купальнике. Они снова были одни, близкие и ненасытные.

Зося размечталась вслух о том, как Червячек скоро умрет, они поженятся и Щенсный станет хозяином мастерской.

Щенсного это коробило. «Злая она все же, бесчувственная, — думал он про себя. — Каков бы ни был Червячек, но он ей муж, а она ждет не дождется его смерти…» И эта ее радость, что она его, Щенсного выведет в люди!

— Ну нет, я и сам устроюсь, ты тогда уйдешь ко мне, и мы будем вместе, а он пусть себе живет.

Он стал рассказывать ей о своих планах.

— Чему же ты хочешь учиться? — спросила Зося.

— Всему, что нужно.

— Для чего нужно?

— Над этим я еще не думал.

— Сколько же у тебя денег, что ты собираешься учиться да учиться?

Оказалось, что всего тридцать злотых. Тогда она в свою очередь рассказала, что́ у нее хранится в шкатулке из карельской березы: золотой браслет, серьги с бриллиантами, три кольца и денег двести злотых.

— На эти средства можно открыть мелочную лавку. А если он умрет и мы продадим мастерскую — то и бакалейную. В хорошем районе. Я сяду за кассу, а ты будешь командовать приказчиками.

— За твои деньги? Нет, я сам сумею.

— Что ты сумеешь? Что?!

Слово за слово — они поссорились. Повернулись друг к другу спиной и лежали обиженные.

Зося первая протянула руку, робко погладила его. Щенсный с жаром попросил прощения, и она снова прижала к груди его голову, усталая, расстроенная тем, что он такой несерьезный, неделовой. Обниматься — да, это он любит и умеет, но делать дела?

— Мальчишка, — шептала она, — глупыш ты мой…

Вдруг сзади кто-то схватил Щенсного за руку.

— Пойдемте с нами.

Щенсный поднялся. В сгущающихся сумерках маячили три молчаливые фигуры. У одного, самого высокого, болталась на груди бляха лесника. Двое помоложе, без формы, плотно придвинулись к Щенсному с обеих сторон.

— В чем дело?

— Вы вели себя безнравственно в общественном месте. Пошли в полицию.

Зося отчаянно вскрикнула, но Щенсный, оценив обстановку, сказал беззаботно:

— В полицию? Ладно, можем прогуляться.

Они двинулись рощей в сторону вала: Щенсный под руку с Зосей, двое подростков по бокам и их шеф сзади. Зося, вся в слезах, умоляла:

— Щенсный, я покончу с собой! Щенсный, сделай что-нибудь…

Но Щенсный ничего не делал и спокойно шел, куда вели.

Около вала один из подростков шепнул:

— Жалко барышню. Протокол составят, в газете пропечатают…

— Ну и что же? Мы и так через неделю венчаемся.

— Все равно. Позор… Дайте немного денег леснику, может, отпустит. Я могу с ним поговорить.

— Сколько?

— Двадцать пять злотых.

Щенсный уже не сомневался: обыкновенные «шмели»! Влюбленных жалят.

Горло сдавил знакомый холодок, как всегда, когда его охватывала бешеная злоба.

— Что же, купить не купить, а поторговаться можно.

Тот пошептался с шефом.

— Все в порядке, он согласен…

— Но у меня нет двадцати пяти злотых.

— А сколько есть? — спросил подошедший «лесник».

— Двадцать.

Начали торговаться, и в конце концов «лесник» заявил, что у него тоже сердце не камень — пусть будет двадцатка.

Щенсный поблагодарил.

— Ей-богу, последние отдаю. Вот посмотрите.

Он наклонился над сумкой, которую Зося держала в руках. Там были остатки еды, завернутые в газету, купальник и пустая бутылка из-под лимонада.

— Считайте. У нас четыре пятерки.

Все складывалось как нельзя лучше: один из подростков стоял поодаль, стыдливо повернувшись к ним спиной, второй чуть поближе, а «лесник» протянул руку за деньгами.

Щенсный выхватил из сумки бутылку и треснул «лесника» по голове. Осколки стекла еще не долетели до земли, как тот уже свалился.

Кулаком в челюсть он съездил второго «шмеля», а когда тот начал падать, подправил с другой стороны. Хотел кинуться на последнего, но услышал только треск ломаемых веток и удаляющийся отчаянный вопль: «Помогите»!

Схватив Зосю под руку, Щенсный бросился бежать из рощи, петляя то вправо, то влево, пока не замелькали огни поселка Рабочая Победа. Они пересекли поле, нырнули в следующую рощу и что есть духу помчались вдоль Млоцинской пригородной ветки до переезда у Гданьского вокзала. К счастью, шлагбаум был поднят, они перешли на ту сторону полотна и только там, у деревянного забора, остановились.

Зося судорожно сжимала лацкан его пиджака. Щенсный чувствовал ее пылающее, потное лицо и дрожь, сотрясающую все тело.

— Не бойся, — успокаивал он, гладя ее по спине, — теперь нас уже не поймают.

Она кивнула, не в состоянии еще произнести ни слова.

— Причешись, напудри лицо, нам надо дойти до трамвая.

Привычная шумная толпа на Мурановской площади, крики торговок, огни реклам окончательно отделили их от Белянского леса.

У витрины скромной кондитерской Щенсный осмотрел свою правую руку. Кожа на ней была содрана и кровоточила. Попросив платок, он перевязал руку и затем ввел Зосю внутрь.

Он заказал чай и два пирожных — на это должно хватить, у него было с собой два злотых с мелочью.

— Какое тебе: сухое или с кремом?

Зося, стуча зубами о стакан, прошептала:

— Щенсный, он, наверное, умер.

— Ну и пес с ним. Не мог же я допустить, чтобы они узнали адрес. Они б потом каждый месяц приходили за «взносом»: «Гоните деньги, не то расскажем мужу…» Не волнуйся. Съешь пирожное — ты, кажется, любишь с кремом? — и возвращайся домой на трамвае. Я тут еще немного посижу и приду через час.

С доброй улыбкой, спокойно он говорил о пирожных, а ведь он убил. Не задумываясь, убил человека, который хотел ее опозорить и тянуть «взносы».

Сложив обе ладони вместе, Зося прикрыла ими, как домиком, его перевязанную руку.

— Вот о таком мужчине я мечтала… Ты стоишь пятерых Цибальго!

Каждый день они покупали газету, ища сенсационное сообщение об убийстве на Белянах. Но ничего такого не было. Прошла неделя, другая, а в газете ни слова о том, что близ Рабочей Победы кому-то размозжили голову бутылкой.

— Крепкая у него башка, — заметил Щенсный, — выкарабкался, а в полицию не заявил. Наверное, ему туда лучше не соваться…

В глазах Зоси он стал героем. Она преследовала его голодным, назойливым взглядом, дождаться не могла встреч наедине.

Однажды ночью она прибежала к нему в каморку. Часов у них не было, а если б и были… Смешно сказать: любовь — и часы!

Щенсный спохватился первый.

— Послушай, он же заметит. Ты здесь уже час, а то и два.

— Не беспокойся. Я ему дала снотворного. Пусть спит, проклятый, век бы ему не просыпаться!

— Не говори так. Он тебе все же муж…

— Муж? А меня они с матерью спросили, хочу ли я за него замуж? Сами все решили.

— Ты могла отказаться.

— Дура была, вот и все. Да мать уговаривала, он, мол, старик, богатый, все мне достанется. А он еще меня переживет! До ста лет скрипеть будет, скупердяй, и ворчать, и следить, как бы я его не обокрала. И еще с ласками лезет — тебе этого не понять. Вам, как петухам, все равно — мила не мила, лишь бы баба… А я… Ты себе представить не можешь, что я чувствую, когда этот слизняк залезает ко мне под одеяло! Дрожит весь, лапищи холодные, дитятку изображает: «Согрей меня, мамуля, поласкай немножко…» Я его в такие минуты задушить готова! Уж лучше б он меня бил. А утром… Знаешь, во сне у него нижняя губа обвисает — наступить можно…

Зося всплакнула, вспомнив свое унижение.

— У меня только и радости что встречи с тобой… А ты говоришь: муж!

Щенсный прижал ее к себе, измученную, проданную богатому мужу. Хотя, в сущности, она сама продалась добровольно… Он ласкал ее, шептал нежные слова, ведь она была бы совсем неплохая, если бы не ее жадность к деньгам… Подумать только, что деньги делают с человеком!

Под утро они уснули так крепко, что проснулись только от громкого стука в окно. Яворницкий пришел на работу. Зося мигом выскочила за дверь, но приплюснутое лицо Явроницкого не отрывалось от стекла. Видел он или не видел?

Отперев мастерскую, Щенсный по сальной усмешке Яворницкого понял: они у него в руках!

Наступили дни мучительного ожидания: кому Яворницкий расскажет — хозяину или Бабуре? Он знаком с Бабурой, значит, скорее ему, потому что от Червячека, пока он болен, не отходит Зося.

Через несколько дней, не дожидаясь воскресенья, Щенсный пошел к Бабуре, и тот с места в карьер накинулся на него. В сердцах попрекнул его всем: что любил его почти как родного сына, и устроил к Червячеку, и поручился за него, а Щенсный за все это заплатил подлостью.

Он не давал Щенсному слова сказать. Кричал, что знать его не желает, пусть убирается отсюда и пусть немедленно уходит от Червячека.

Щенсный все стерпел. Он сознавал свою вину и любил Бабуру.

— Завтра я уволюсь из мастерской. Простите, что так получилось… Могу ли я прийти к вам потом, когда устроюсь в другом месте?

Бабура ничего не ответил. Повернулся к нему спиной — его белая голова дрожала. Видно, нелегко ему давался разрыв со Щенсным.

Назавтра Щенсный собрал сундучок — не тот, из отходов от гроба Циховича, а новый, сделанный у Червячека, из липовых досок. Он уложил туда две сорочки, галстук, полотенце, мыльницу, синий костюм, в котором он приехал в Варшаву и который ему Зося спасла: велела перелицевать потрепанные уже в мастерской брюки и беречь этот костюм из дорогого сукна как выходной, а для работы купила ему на Керцеляке простую робу за двадцать злотых и кожаные тапки.

Червячеку Щенсный сказал, что отец тяжело заболел и ему нужно срочно вернуться во Влоцлавек. Хозяин выразил ему свое сочувствие, продиктовал Зосе отличный трудовой аттестат, и они мирно простились.

С Зосей Щенсный договорился встретиться через две недели в кондитерской на Муранове и переехал в ночлежный дом ордена альбертинов на Праге.

Мастерская пана Вежбицкого, куда Щенсный устроился через месяц после ухода от Червячека, находилась на улице Подвале.

Вежбицкий главным образом реставрировал и подделывал старинную мебель. Он прекрасно разбирался во всяких «филиппах» и «людовиках», умел отлично ремонтировать пузатые барокко и строгие ампиры, умел также новую вещь украсить старыми пятнами и червоточиной, и знатоки высоко ценили искусство пана Зенона.

«Зенон Вежбицкий — старинная и современная мебель» — это была фирма серьезная, солидная, умеющая хранить тайны, с ней всегда могли найти общий язык государственные чиновники, и поэтому здесь никогда не было недостатка в казенных заказах.

Хозяин был похож на дипломата из фильма «Двойная игра». Высокий, сухопарый, с непроницаемым лицом, он умел держаться и говорил негромко, веско. Любил красивую работу и требовал от мастера, чтобы учеников действительно учили. Мастер был один, учеников — десять, восемь столяров и четверо при машинах.

Щенсного приняли с испытательным сроком и положили ему по три злотых в день. Два месяца спустя он стал получать в день четыре злотых и нанял себе репетитора. Комната с пансионом обходилась ему в шестьдесят злотых, уроки три раза в неделю по полтора злотых — двадцать злотых в месяц, столько же оставалось на походы с Зосей в кондитерскую или в кино, на одежду и обувь.

Пошли дни до ужаса серые и однообразные: работа — чтобы жить, учеба — чтобы выйти в люди. Дни, похожие друг на друга, как песчинки, жизнь, как в пустыне, отрезанная от всего мира.

Ученики звали его с собой в городской клуб ремесленной молодежи. Щенсный отказывался — это оторвало бы его от учебы. Кое-кто из столяров интересовался, почему он не вступает в профсоюз — в случае чего будет защита. Но Щенсный не верил в защиту со стороны эндецких или хадецких профсоюзов. «По-настоящему борются, — рассуждал он, — только «красные», но у них надо стать профессионалом, надо от всего отказаться. А правы ли они на сто процентов — это еще бабка надвое сказала». В минуты усталости и сомнений он вспоминал человека без рук, который никому не делал зла и один, без чьей-либо помощи, счастливо устроил свою жизнь.

По понедельникам, средам и пятницам Щенсный прямо с работы шел на уроки в Славянскую гостиницу. Это было по пути, тоже на Подвале. В этой старой, скромной гостинице жили эмигранты из России и иногородние студенты. Комнату номер семнадцать занимала «скорая помощь» — четыре специалиста-репетитора по всем школьным дисциплинам. Они заканчивали юридический факультет и зарабатывали на жизнь уроками. Один из них, Бернацкий, преподавал Щенсному математику и польский язык.

В дни, свободные от уроков, Щенсный садился за учебники пораньше. Пообедав на кухне у Шамотульской, он возвращался в свою каморку, занимался и читал до полуночи, разве что приходила Зося, или Комиссар, или китайцы приглашали на «таракана».

Он жил в Старом Городе, в маленьком, покрытом плесенью каменном доме, прозванном «Пекин», в конце узкой улочки с видом на Рыбаки и Вислу. Дом был слепой, без электричества, с неубиравшейся помойкой у ворот и общей для всех уборной. На первом этаже пан Собаньский собирал и полоскал бутылки, на втором — старый чиновник казначейства воевал с детьми двух семейств трамвайщиков, а полуподвал, построенный при короле Августе под пекарню, занимала торговка овощами Шамотульская, вдова рулевого «Вистулы», энергичная, молчаливая женщина, крепкая, как тугой кочан капусты.

Щенсный снимал у нее комнатенку: четыре шага на три. Большой зал, где когда-то стояли хлебные печи, издавна оккупировали «рецидивисты» во главе с Комиссаром, ничего, разумеется, не платя, а в среднем находился китайский район Варшавы. Здесь коробейники-китайцы изготавливали свою галантерею. Отсюда и название трущобы — «Пекин».

Когда Зося впервые увидела его клетушку с низким, круглым, как плафон, потолком, толстые небеленые стены, цементный пол, полукруглое окошко…

— Разве же это комната? — воскликнула она. — Это камера, келья. Как в монастыре или в тюрьме.

— В самый раз для меня, на покаяние. А что мне еще нужно? — Щенсный показал железную койку, два стула, стол и занавешенную нишу, заменявшую ему шкаф.

— Нет, я должна здесь навести порядок. Принеси ведро воды и тряпку.

— Потом, — просил Щенсный, — потом уберешь. Я так давно не был с тобой.

— Нет, — Зося была неумолима. — В такой грязи я не могу.

Скинув туфли и чулки, она принялась драить пол, подгоняемая взглядами Щенсного, лихорадочно мыла окно, взбивала матрац, даже занавеску зачем-то перевернула на другую сторону — пусть он еще помучается, потомится, сильнее любить будет.

— Вот теперь совсем другое дело, — сказала она наконец, садясь на койку. — Скажи спасибо за все, грязнуля.

Зося была вроде все та же, да не совсем. Что-то в ней переменилось. Она уже не ласкалась, не теряла голову даже в самые безумные мгновения. «Прикидывается или такая трезвая стала?» — мелькнуло у Щенсного, а потом он еще раз подумал о ее трезвости, когда Зося рассказала, как Червячек после доноса Яворницкого кинулся на нее с палкой.

— Но я вспомнила тебя, как ты, тогда в роще, и бах его по морде! А потом за уши…

Она трепала Червячека за уши и кричала, что если он еще раз посмеет так ее оскорбить, то она бросит его, уйдет к матери. Тот обалдел и то ли поверил в ее невиновность, то ли струсил — во всяком случае, свалил все на Яворницкого, обозвал его лгуном, клеветником и выгнал с работы.

— Теперь он тише воды, ниже травы, — хвасталась Зося. — Погоди, я его совсем приструню!

Потом она вспомнила, что еще ничего не знает о том, как Щенсный устроился, что это за дом, какие у него соседи. Щенсный рассказал. Зося всполошилась:

— Значит, там, за стеной, — воры?! Ведь они все у тебя утащат!

Смешно было наблюдать, как она изменилась в лице от этого своего мещанского панического страха перед ворами.

— Не утащат, — успокоил ее Щенсный. — Я свою комнату даже не запираю. Они не воруют там, где живут. Да и вообще, мы договорились: у меня своя работа, у них своя. И в дела друг друга мы не суемся. Один раз они, правда, пытались ко мне приставать, но Комиссар их одернул, и с тех пор все спокойно.

— Какой еще Комиссар?

— Настоящий комиссар, но его выгнали из полиции, и он стал у них главарем.

Потом ей казалось, что она вырвалась из притона, в котором верховодит тиран-злодей — жестокий красавец Комиссар.

Как-то раз, когда Зося была у Щенсного, в дверь тихонько постучали. Щенсный шепнул: «Наверное, китайцы», — и крикнул:

— Войдите!

В дверь просунулось маленькое желтоватое личико с черными раскосыми глазами и, поздоровавшись с понимающей улыбкой, заявило:

— Талакана!

— Спасибо, пан Литунчак. Мы с невестой сейчас придем.

Голова исчезла. Зося спросила, кто это и чего ему надо?

— Его по-настоящему зовут иначе: Ли Туо… и что-то еще, чего не выговоришь. Вот мы и зовем его просто — Литунчак. Пошли, увидишь великолепную игру, лучше всяких там карт или скачек.

В небольшой комнатке, тоже похожей на камеру, где у стены громоздились нары и над круглым столом висел красный четырехугольный фонарь, их встретил Литунчак и еще несколько китайцев, таких же тихих и вежливых.

На столе лежали серебряные злотые, а посредине пирамидка разменной монеты.

Китайцы встали вокруг стола, на равном расстоянии друг от друга держа на краю маленькие, будто спичечные, коробки, оклеенные зеленой бумагой, с черными кружочками сверху.

Литунчак тихонько свистнул. По этому сигналу каждый из игроков молниеносным движением выпустил из своей коробочки таракана. Тараканы наперегонки кинулись к монетам, а столкнувшись, начали драться. Стол превратился в поле боя. Время от времени протягивалась рука с длинными ногтями и бесшумно хватала монету — шуршали только тараканы на столе. Тишина давила. Пусть бы хоть кто-нибудь сказал слово, крикнул! Но губы игроков были плотно сжаты, лица окаменели, только глаза горели все ярче да на щеках проступали красные пятна — все это возбуждало во сто крат сильнее любых азартных игр, которые Зося видела в кино.

Щенсный объяснил ей, что, когда таракан пробьет себе дорогу к деньгам, его владелец забирает все, на что это мерзкое насекомое залезет — одну монету или всю кучку, то есть весь «шан».

Зося захотела попробовать. Литунчак дал ей зеленый коробок и показал, как дергать снизу за нитку, чтобы таракан выскочил на стол.

Она поставила один злотый. Проиграла. Взяла еще таракана у высокого китайца, который выигрывал больше всех. Но и этот таракан шел на деньги лениво, может быть оттого, что Зося так хлопала в ладоши и шумела. Китайцы были шокированы, а она не могла глаз отвести от раскинутого по столу серебра. Ей стало жаль проигранных денег, но тут подошел Литунчак и вернул ей два злотых.

— Гост, — сказал он, низко кланяясь, — нэ мога плоиглал.

Поблагодарив, Щенсный с Зосей вернулись к себе.

— Скажи, что они делают с тараканом, что он так рвется к деньгам?

— То же, что и с вором. Держат взаперти и морят голодом. Выпустят на стол, где нет ничего, кроме монеты с крошкой хлеба, и снова запирают в коробку. Когда таракан привыкает, что еду можно найти только на монете и всегда бежит туда, где блестит, его учат драться — выпускают их по нескольку штук на одну крошку хлеба. Ну а потом метят им спинки золотой или серебряной тушью и берут в игру.

— Часто они играют?

— Нет. В месяц раз, а то и реже… Мне кажется, они играют от тоски. Ты не представляешь, какой это трудолюбивый народ! Едят немногим больше таракана, а работают с утра до ночи. Одни делают шлепанцы, фигурки, разные китайские безделушки, а другие ходят по домам и все это продают. Время от времени им делается невмоготу на чужбине. Пить они не умеют, вот и устраивают тараканьи бои. Я с ними дружу, поэтому меня приглашают.

Щенсный действительно полюбил китайцев и захаживал к ним иногда посмотреть на их работу. Они беседовали, жестами восполняя недостаток слов.

Что касается «рецидивистов», то отношения с ними были у Щенсного корректные, но не дружеские. Они называли его с шутливым уважением Студент, но заходил к нему один только Комиссар, да и то будучи сильно навеселе.

Низенький, коренастый, он ногой придвигал стул к столу и, как на плаху, клал свою черную курчавую голову, с прядью ранней седины, подбородком на кулаки, поставленные столбиком друг на друга.

— Мне все безразлично, — хрипел он, вперив в Щенсного затуманенный взгляд круглых, крапчатых, как у рыси, глаз. — Студент, об этом не написано в книгах! Гляди и читай, почему мне все безразлично.

Щенсный читал в его хищных глазах страх стареющего животного.

У Сосновского был по крайней мере какой-то размах, фантазия, а эти жили как крысы, прячась под сгнившим полом, откуда нет выхода, скатываясь все ниже. То напивались мертвецки, то устраивали поножовщину, дрались по пустякам, истерично, с тоской и отчаянием.

Единственное, что Щенсный в них ценил, — это собственные, незыблемые законы и спаянность: один за всех и все за одного.

Он видел, как однажды во дворе они судили девушку за измену. На эту «динтойру»[16] поприезжали на такси даже солидные «пенсионеры», которым в жизни повезло, удалось добиться славы и денег.

Шамотульская рассказывала Щенсному, что как-то с полицейского участка прислали парламентера просить, чтобы они кого-нибудь подсунули, а то уж очень много жалоб на неповоротливость полиции. «Рецидивисты» тянули тогда жребий. Тот, кто вытащил спичку без головки, выслушал наставления Комиссара, как попасться, чтобы получить срок не больше года, и спокойно пошел на «липовое дело». Он знал, что в тюрьме свои его не оставят.

Иногда в сумерки, после удачного налета, к ним тайком пробирался переодетый представитель власти и вежливо, как полагается настоящему цуцику («цуциками» здесь называли полицейских), садился в ожидании.

— Кто там? — спрашивал спросонья лежащий лицом к стенке Комиссар.

— Вставай, — расталкивали его «пекинцы». — Вставай! Цуцик пришел за своей долей.

За подвальным окошком чередою проходили дни — морозные, ненастные, погожие.

Изредка приходили письма от родных. Щенсный отвечал, что он жив-здоров, работает, учится ремеслу, но на побывку домой не собирался. Из писем он знал, что отец хочет устроить его на «Целлюлозу», а у него и в мыслях не было оставаться рабочим.

В мастерской, на уроках, дома — за тетрадями и книгами Щенсный неутомимо продирался сквозь дебри столярного ремесла, сквозь арифметику и правописание — по следам «Человека без рук».

Компания? Развлечения? Были два парня-столяра, с которыми он сблизился, иногда китайцы, кино, прогулка и Зося.

Относительно Зоси у него уже не оставалось иллюзий. Она не для него, и он не для нее — у нее только тело горячее, а сердце… Однако без нее было б уж совсем тошно.

Они все больше отдалялись друг от друга, не находили общего языка, не были откровенны.

Щенсный в своем «Пекине» постепенно потерял в Зосиных глазах весь ореол героя. Она не делилась с ним главными своими переживаниями: как она добилась того, что замещает мать в магазине, как увлеклась теперь торговлей мебелью. Ведь ему никогда не понять, какая великолепная игра — торговля! Таракан — вот это для него в самый раз. И грамматика.

Каждый раз теперь, уходя от Щенсного, Зося в воротах доставала из сумки щетку и тряпочку и со все большим раздражением чистила заляпанную обувь.

— Хорош любовник, после которого надо столько грязи с себя счищать. Ни в ресторан с ним, ни в гости.

А Щенсный мечтал в это время о настоящей подруге, которая сумела бы разделить с ним радость и гордость от слов, сказанных недавно Бернацким.

— Вы теперь, в сущности, по математике и польскому языку на уровне выпускника семилетней школы. По математике я бы вам поставил пять, по польскому — три с плюсом. С другими предметами, как обычно у самоучки, дела обстоят хуже. Но я вам советую пойти на улицу Вольность к Добишевскому{3}. Он, правда, «красный», но в данном случае это не беда. Скажите, что вы рабочий, может быть, он вас примет в Народный университет.

— Но ведь я сейчас не рабочий.

— Неважно. Вы можете им стать. Ваша теперешняя должность — дело непрочное.

Щенсный работал в то время на складе братьев Маевских. Вежбицкий выгнал его за несколько месяцев до перевода в подмастерья, потому что Щенсный заступился за Гарстека, одного из столяров, с которым он сдружился и которого несправедливо уволили. Вежбицкому донесли, что Щенсный «подстрекает» людей, и он тотчас же с ним распрощался.

К Маевским Щенсный часто приезжал за лесоматериалами — с мастером и один. Оставшись без работы, он зашел туда на всякий случай, и его взяли помощником кладовщика. Вначале он мерил и отпускал древесину, потом его подпустили к конторским книгам, он составлял счета, выписывал накладные.

Он зарабатывал больше, чем у Вежбицкого, — сто тридцать злотых, перешел в разряд конторских служащих, мечтал о Народном университете, куда Добишевский обещал принять его с осени.

Все это было неожиданно прервано призывом в армию на действительную службу.

Зося, картинно заломив руки, выдавила из-под накрашенных тушью ресниц несколько жирных, черных слез.

Китайцы подарили ему альбомчик с огромной сосной у подножия снежной горы. За горой виднелось синее море и одинокая, причудливо изогнутая лодка.

Комиссар похлопал его по плечу.

— Держись, Студент. А на счет женщины не беспокойся, я напишу, как она себя ведет.

Шамотульская дала ему пирог и яблок в дорогу.

Щенсный пошел к Бабуре. Однажды на именины он послал ему открытку со своим адресом, но ответа не получил. Теперь ему хотелось попрощаться. И заодно пусть Бабура узнает, что Щенсный много поработал и кое-чему научился.

— Бабура? — удивилась незнакомая женщина в сторожке. — Да ведь он давно умер.

Щенсный поехал на Повонзки, на кладбище. С шапкой в руке обошел могилы, где лежали все Бабуры, вспомнил, как они жили, какую память оставили о себе. Сел на лавочку Бабуры, и ему казалось, что он слышит спокойный стариковский голос:

— Это совсем не просто — прожить жизнь человеком…