Под фригийской звездой

О ЛЮДЯХ БЕЗ СТРАХА И УПРЕКА

Писательскую судьбу Игоря Неверли можно, пожалуй, отнести к тем самым в поговорку вошедшим исключениям, которые обычно подтверждают всякие «правила».

Игорь Неверли не только не сумел (так складывалась у него жизнь), но, судя по всему, и не захотел слишком рано перейти, как сам он однажды выразился, от любительщины к профессиональной литературной работе. «Любительщиной» были журналистика, и… писание для себя, начавшееся в десять лет, когда первое собственного сочинения стихотворение «обожгло душу» и автор «расплакался». С тех пор литература, казалось, надолго превратилась для Игоря Неверли в «интимное» занятие, единственная цель которого — вызвать в себе состояние, «напоминающее блаженное опьянение, приносящее с собой дивную, добрую грусть и легкость, как во сне, в таком сне, когда паришь высоко над землей, а тела нет, может, и вообще тебя нет, а может, ты и есть во всем вокруг». Издав, однако, — сорока пяти лет отроду — первую свою книгу, Игорь Неверли сразу же и решительно заявил о себе как писатель общественного темперамента, как художник пристрастный.

Характер и судьбу писателя опять-таки, как правило, в известной мере формируют и написанные им книги, а нередко бывает и так, что судьба литературная накладывает серьезнейший отпечаток на жизненный путь автора, иногда — даже неожиданно для него — круто этот путь ломает. Но с Неверли все случилось наоборот. Он вошел в литературу не просто человеком зрелым, сложившимся, многоопытным. За спиной его была дорога трудная, непрямая, за спиной его была большая жизнь.

Игорь Неверли родился в марте 1903 года в Беловеже, на восточных окраинах нынешнего Белостоцкого воеводства Польши, в самом центре знаменитой пущи, в доме, пропахшем, как вспоминает писатель, смолой и сосной. Сын русского офицера Николая Абрамова и польки Терезы Неверли, проведший детство на польской земле, входившей тогда в состав Российской империи, в польско-русской среде, а юность на берегах Волги и Днепра, писатель считает себя человеком «на границе двух культур»: польской и русской.

Перипетии империалистической войны забросили семью будущего писателя в Симбирск, где И. Неверли кончил гимназию в 1920 году. Следующие три года — учение на юридическом факультете Киевского университета — завершили «первую главу» его жизни, которая действительно может быть названа русской: годы революции и гражданской войны, комсомол, убежденность во всемирном торжестве социализма и наивная юношеская вера в то, что «коммунизм начнется с понедельника», как вспоминал недавно сам писатель.

В 1924 году Игорь Неверли возвратился в Польшу, работал стенографом, если работа была. Через два года случайная встреча с выдающимся польским врачом, педагогом, воспитателем Янушем Корчаком, искавшим себе секретаря, изменила всю жизнь будущего писателя. Он надолго стал сотрудником Януша Корчака — секретарем, помощником, редактором созданной Корчаком первой и единственной в тогдашней Польше детской газеты — «Малого обозрения».

А потом наступил сентябрь 1939 года, война, крах санационной Польши, оккупация. На всю жизнь запомнившаяся ночь с 8 на 9 января 1943 года (об этом писатель рассказал в одной из своих книг), когда в какой-то подворотне, недалеко от центра Варшавы, его высадили гестаповцы из машины и долго спорили — жить ему или не жить… И гитлеровские концентрационные лагеря: Майданек, Освенцим, Ораниенбург и Бельзен-Берген. После освобождения и окончания войны — еще несколько лет работы воспитателем с трудной, беспризорной молодежью. Наконец в 1948 году человек, испробовавший в жизни всякое, разные «профессии»: студента и воспитателя, стенографа и узника, безработного и редактора, моряка и столяра, секретаря и резчика по дереву, — стал профессиональным писателем.

Сам Игорь Неверли не видит между отдельными главами своей жизни тесной связи, полагая, что каждая из них посвящена иной теме, но в каждой напряжение непременно достигало критической точки. Повествования, считает он, легли на эти «открытые страницы» его жизни позднее сами, «словно бы между строк тех великих испытаний». Хорошо известно, что творческие автохарактеристики художников, как бы искренни они ни были, далеко не всегда оказываются проницательными, находят убедительное подтверждение в их практике. Но и тут Игорь Неверли, пожалуй, скорее всего тоже исключение. Он совершенно прав: его книги, в которых очень многое автобиографично, сами по себе ни в коей мере не автобиографичны.

Писатель не стремится к тому, чтобы свою жизнь, свой опыт «преломить» в литературе. Но эта его «своя жизнь», этот его «свой опыт» дали ему, думается, право, основание и умение описывать современность или едва минувшее прошлое с позиций историка-документалиста. Может быть, оттого-то книги Неверли отличаются удивительной искренностью и жизненной правдой. Они не стареют с годами, а, напротив, только приобретают ценность достоверного художественного свидетельства времени. Причем, и того, о котором рассказывают, и того, в которое сами эти книги были написаны и выпущены в свет.

Роман «Под фригийской звездой», который спустя двадцать с лишним лет второй раз выходит в русском переводе, в Польше был издан без малого четверть века назад, в 1952 году. Он завоевал читателя и критику молниеносно, в том же 1952 году ему была присуждена Государственная премия I степени. После публикации «с продолжением» в журнале «Твурчость» всего за один год книга выдержала несколько отдельных изданий, еще через год — в 1954 году — известный польский кинорежиссер Ежи Кавалерович снял двухсерийный фильм по этому произведению.

Польские критики тех уже довольно далеких лет встретили роман восторженно, ставили И. Неверли — в зависимости от личных пристрастий и вкусов — в один ряд с лучшими писателями, не только его современниками, но и предшественниками. Если и было здесь какое-то преувеличение, то отнюдь не чрезмерное. Роман Игоря Неверли и сегодня остается одним из наиболее значительных, выдающихся произведений польской послевоенной литературы.

Роман Игоря Неверли «Под фригийской звездой» стал в свое время настоящим литературным и социальным открытием в Польше. В нем слишком многое — если вообще не все — было ново и непривычно читателю начала пятидесятых годов, поляку, не успевшему еще как следует оправиться от потрясений войны и оккупации и не сумевшему до конца осознать смысл и масштабы перемен, происшедших на его родине, которая встала на путь социалистических преобразований. Ведь просто поверить в то, что народная власть пришла навсегда, просто работать во имя ее укрепления и защиты означало сделать выбор, который не для всех в те годы был легким.

И вот в польской послевоенной литературе появляется книга, дышащая оптимизмом, убежденностью в правоте тех, кто страдал, боролся и отдал свои жизни за то, чтобы Польша стала социалистической.

И Неверли, писатель этой новой уже Польши, обратился к человеку труда: крестьянину, рабочему, мастеровому, сплавщику леса, ремесленнику, — на нем сосредоточив в книге все внимание. И не сделал его манекеном, лозунгом, плакатом, он нарисовал его живым и непростым человеком.

Впервые книга, рассказавшая тяжелую правду об отчаянной нищете, удручающей темноте и почти абсолютном бесправии человека труда в довоенной Польше, одновременно с такой силой, так ярко, так восторженно пропела подлинный гимн труду. К слову сказать, и для героев этого романа, да и для героев Игоря Неверли вообще — кто бы они ни были по профессии, каким бы делом ни занимались, — всякий труд священ, а высшее наслаждение, высшую радость доставляет хорошо, старательно, ловко, с умом исполненная работа.

Впервые буржуазная Польша была показана, как сказал сам писатель, «снизу, под углом зрения положения рабочих и крестьян, их стремлений и борьбы». Такой способ «сведения счетов» с буржуазной, санационной Польшей и сегодня не част в польской литературе, которая не раз и с блеском решала эту тему, но под иным углом зрения: рисуя судьбы интеллигенции в буржуазной или мелкобуржуазной среде межвоенного двадцатилетия. Может быть, лишь немногие книги, прежде всего переведенные и у нас романы Ежи Брошкевича «Долго и счастливо», Тадеуша Новака «Черти», Юлиана Кавальца «К земле приписанный», по-своему продолжают в польской литературе традицию, начатую Игорем Неверли.

Впервые, наконец, в центре романа оказались профессиональные революционеры, коммунисты, а стержнем и мотором повествования — судьба товарища Щенсного, псевдоним Горе, крестьянского сына. Это рассказ о том, как лепится, как выковывается и мужает характер вожака масс. И пожалуй, мало кому из современных польских писателей удалось нарисовать столь живую, столь нестандартную, столь симпатичную фигуру коммуниста, как это сделал Игорь Неверли.

Типична или исключительна жизненная дорога Щенсного? И да, и нет одновременно — в этом, как мне представляется, секрет успеха писателя, секрет удивительного обаяния его героя.

Бедная, мыкающаяся по жизни многодетная семья польского крестьянина. Империалистическая война перегоняет ее с берегов Вислы на чужие и неприветливые для нее берега Волги, в Симбирск. Щенсный, старший сын, растет диковатым, ершистым парнем. В польском детском доме в Симбирске, куда пристраивают его родители — подкормиться и подучиться, — за резкий задиристый нрав, за имя Щенсный (Счастливый), которое так не к лицу этому голодранцу, сотоварищи награждают его презрительной кличкой — Горе. Им кажется, что так будет смешнее и больнее, но воспитательница возражает: «Отнюдь… Это скорее грустно». Так и прилепилось навсегда к его «счастливому» имени «несчастливое» прозвище — на всю жизнь, в которой радости и горести существовали как бы порознь, не для каждого.

Жизнь Щенсного постепенно начинает собираться в одно осмысленное целое, в котором личное счастье и личное несчастье соединены со счастьем и несчастьем таких же, как и он, рабочих людей, лишь тогда, когда он нашел свое место на бумажной фабрике, на «Целлюлозе», в старинном польском городке на берегу Вислы — во Влоцлавеке, неподалеку от родной деревни. В наши дни во Влоцлавеке почти восемьдесят тысяч жителей, это крупный промышленный центр Польши, воеводская столица. А тогда в нем было тысяч тридцать — в основном таких же, как и Щенсный, как его отец, брат, сестры, которых деревня выгнала, а город принять не хотел.

Но именно здесь, на «Целлюлозе», «Интернационал» ударил Щенсного «всей силой протеста, всей верой в свое дело». Именно здесь, в городе со славными и крепкими революционными традициями, научился он смотреть на все «глубже и как бы отступя немного, связывать людей и вещи не с собственной персоной, но с общим делом». Во Влоцлавеке, на «Целлюлозе» вступил он в коммунистическую партию, взяв псевдонимом старую детскую кличку — Горе, навечно, органично слив этот псевдоним со своим именем. Здесь понял Щенсный-Горе, что обрел в партии «все, что есть в жизни… весь смысл, мотор ее». Только здесь, в рабочей среде, свой среди своих, плоть от плоти своего класса, Щенсный-Горе стал одним из тех, кто «вышел из гущи народа, воплощает его волю, а порой превращается в легенду».

Дальнейшая судьба Щенсного была совершенно ясна Игорю Неверли, когда он расставался со своим героем: Испания, вторая мировая война, оккупация, движение Сопротивления. Тогда, почти четверть века назад, писатель не раз говорил и писал, что непременно продолжит одиссею Щенсного, что собирает материал. Но замысла своего он так и не осуществил. Разумеется, ответить за писателя на сам собой напрашивающийся вопрос — почему? — невозможно. Тем не менее вопрос этот представляется отнюдь не праздным. И потому прежде всего, что, если рассматривать роман «Под фригийской звездой» не оторванно, а в общем контексте всего творчества Игоря Неверли, возникает немалое искушение сделать вывод, что продолжение и не было нужно.

Всего пять книг выпустил Игорь Неверли за без малого тридцать лет профессионального служения литературе. Сам он объясняет это тем, что писание для него — работа «чертовски трудная». Поражает, однако, не то, что книги его производят впечатление стремительно и легко сорвавшихся с пера, что они отличаются ясным, естественным языком, простой и изящной композицией. Так и должно быть у настоящего художника. Поражает, скорее, то, что ни одна из книг Игоря Неверли не похожа на остальные, поражает многожанровость, многостильность его творчества.

Первой книгой писателя (1948) была повесть о «русском докторе», с которым автор встретился в Майданеке уже незадолго до освобождения, — «Парень из Сальских степей» (она вышла в русском переводе в 1967 году).

Затем, в 1950 году, появился «Архипелаг возвращенных людей» (книга была удостоена Государственной премии III степени) — художественный репортаж о сложной судьбе детей, молодежи, трудом и сердцем педагогов, воспитателей возвращенных стране на возвращенных ей после разгрома гитлеровского фашизма Западных — исконно польских — землях.

Спустя восемь лет после романа «Под фригийской звездой», в 1960 году, Игорь Неверли печатает «Лесное море» (русский перевод в 1963 году): остросюжетный роман, действие которого развертывается в Китае, в маньчжурской тайге, в тридцатые годы, в период антияпонской войны. Книга эта настроением своим, звучанием, каким-то светлым трагизмом немного напоминает знаменитый фадеевский «Разгром».

И наконец, в 1966 году вышла книга о Януше Корчаке «Живая связь», жанр которой вообще трудно определить одним словом: биографии нескольких современников писателя и эпизоды из жизни Савинкова и Каляева, литературные эссе и личные воспоминания, дневниковые записи и «сюжетные заготовки» для будущих книг — все это связано единственно личностью и мыслью самого автора (отрывки из книги были опубликованы у нас в том же 1966 году).

Не все эти книги в художественном отношении равнозначны, каждая занимает свое место в творчестве Игоря Неверли, свое место и в истории послевоенной польской литературы. Но в совокупности, взятые вместе, эти так не похожие друг на друга, словно и не написанные одной рукой, пять книг составляют единое, естественное целое. И их единит не время и не место действия, не сходство художественного замысла и письма, не конкретные положительные герои, ибо на первый взгляд они не имеют между собой ничего общего. Единит их т о т т и п ч е л о в е к а, который Игорь Неверли неизменно избирает героем своих книг.

Это тип активного борца, в самом широком смысле слова, борца всегда, везде и во всем. Это тип человека, который не только сам не приемлет зла, страдания, унижения, но и самозабвенно, бескорыстно и бескомпромиссно против них сражается.

Таков Щенсный-Горе. Таков и «русский доктор» Владимир Ильич Дегтярев, для которого в концлагере единственный смысл жизни — в организации сопротивления, в помощи другим; таков и Януш Корчак, отказывающийся спастись и выбирающий добровольно, сознательно мученическую смерть в газовой камере вместе со своими учениками и воспитанниками, которых он учил добру, честности, солидарности и которым он уже не в силах ничем иным помочь. Таков и молодой поляк Виктор Доманевский из «Лесного моря», прошедший, казалось, все муки — физические и нравственные — ада, но не отказавшийся от борьбы за дело, в правоту которого поверил, правоту которого признал своей правотой. Всех их превращает в настоящих, подлинных героев именно то, что в исключительных, трагических обстоятельствах они делают верный нравственный выбор.

Для писателя героизм не самоцель, не редкое, богом дарованное свойство натуры человеческой, героизм — следствие правильного выбора, естественное проявление не только и не столько сильного, но, главное, цельного и чистого характера. Быть может, потому как раз все герои писателя предстают людьми незаурядными, выдающимися, выросшими, как Щенсный, из массы народной и, как он, становящимися ее вожаками, ее легендой…

Каждый из героев Игоря Неверли — герой социальный, для каждого из них грош цена героизму в одиночку и для одиночек. «Русский доктор», например, и до войны, в мирной жизни, находит себя всякий раз тогда, когда ему вместе с другими удается сбить, сколотить коллектив, товарищество. И в концлагере главной задачей своей он считает создание такого морального климата, в котором мог бы развиться, по его выражению, «романтизм долга», ибо он только и способен дать людям надежду, силы, помочь им вновь обрести цель, а значит, и жизнь. Щенсный осознает себя свободным, могучим и счастливым человеком в «содружестве», «вместе со своим классом». Януш Корчак свой главный принцип воспитания видит в демократии сплоченного и свободного коллектива равноправных личностей, в солидарности во всем и до конца. Виктор Доманевский в глухой тайге, открывает для себя смысл жизни перед лицом смертельной опасности лишь тогда, когда сердцем прочувствовал, что он оказался руководителем, а стало быть, лично ответственным за небольшую группку людей, когда понял, что есть только «общая борьба и священный долг товарищества». Ибо само слово «товарищ», писал Неверли в первой своей повести, придает силу, связывает воедино…

Наверное, благодаря этому именно свойству герои Игоря Неверли беззаветно верят в силу доброго примера и заражают этой верой других. Им мало самим быть просто хорошим примером для подражания, они непременно стремятся убедить в своей правоте окружающих, заставить их следовать за собой не слепо, а сознательно и потому добровольно. Герои книг Неверли, кажется все без исключения, не были счастливы с узколичной, а тем более с мещанской точки зрения. Но они прожили свои жизни действительно счастливо, творя, сея добро. И без таких, как они, замечает писатель в «Живой связи», «в истории немного было бы человечности».

Слово «добро» в произведениях Игоря Неверли, которые посвящены судьбам драматическим, событиям трагическим, повторяется, кажется, гораздо чаще, чем слово «зло». И не оттого ли, что сам он принадлежит к тому типу писателей, которых называют дидактиками и моралистами.

Морализаторство извечно было свойственно искусству, хотя в разные времена и по разным причинам и поводам считалось порой приличным, выгодным или удобным скрывать это под маской иронии, циничного равнодушия, холодного беспристрастия, приверженности чистой правде и только ей одной, и прочее. Но также извечно существовали художники, которые предпочитали прямо и откровенно в своих произведениях становиться по ту или иную сторону нравственных баррикад. К такого рода писателям относится и Игорь Неверли.

Размышляя о проблемах нравственности, морали, он заметил как-то, что коммунистическое и человеческое никогда и ни за что не должны противостоять друг другу. В своих книгах писатель последовательно и неизменно проводит эту же мысль. И потому его герои не только живые люди, симпатичные и милые, обаятельные и щедрые душевно, они еще и привлекают, притягивают к себе сердца, ибо их правота — это правота добра, побеждающего и отвергающего всякое зло.

В романе «Под фригийской звездой» Щенсный, почти еще мальчишка, отправляется на заработки в Варшаву. И он пропал бы ни за грош, пишет Игорь Неверли, если бы «не человек, который как в добром старом романе, жестом диккенсовского героя, не протянул ему руку». Это был старый и одинокий человек, дворник Бабура, не только накормивший, напоивший и приютивший незнакомого паренька. Это был человек, который отогрел сердце Щенсному, не позволил ему ожесточиться и окаменеть в чужом, враждебном, холодном для него городе.

Но не было бы ничего несправедливее, чем упрекнуть писателя в сентиментализме, в пристрастии к рождественской сказке, хотя бы и на диккенсовский манер. Он просто по-настоящему поклоняется доброте.

Все герои Игоря Неверли — люди из плоти и крови, они умеют быть жестокими к врагу, предателю, негодяю, они своими руками, своей борьбой, законы которой суровы и нередко безжалостны, приближают час избавления от насилия и зла. Но для Игоря Неверли они герои именно потому, что отвергают даже саму возможность добра для немногих, добра для одних на страданиях и слезах других.

Старый, закаленный в боях против самодержавия польский коммунист Францишек Олейничак, духовный отец и наставник Щенсного, внушает ему: «Ненависть к врагу и любовь к человеку, если он настоящий человек, — это, видите ли, два крыла. Когда они оба одинаково крепки, ты летишь высоко, сильно, уверенно, а когда одно крыло подводит, ты только неуклюже вспархиваешь». Два эти чувства, словно два ствола дерева, растущие из одного корня, — любовь к добру и ненависть к злу. В прозе Игоря Неверли добро не обязательно празднует на последней странице его книг победу, но у него никогда не торжествует зло. Добро в творчестве писателя — понятие отнюдь не отвлеченное, оно всегда воплощается в конкретные дела его героев — людей с трудной, даже драматической судьбой, — в их мудрой, мужественной, гуманистической позиции, в их активном отношении к жизни. И потому в книгах Игоря Неверли торжествует непременно именно добро: оно никогда не изменяет себе, доказывая свою правоту, свою безграничную силу, свою подлинную человечность.

Случалось, Игоря Неверли в польской критике причисляли к разряду писателей для юношества и молодежи. Причем делали это исключительно из-за того, что книги его «поучительны», что герои его могут служить и служат образцом для подражания тем, разумеется, кто захочет взять их за образец. Книги Неверли охотно читают юные, они включены в Польше в программу обязательного школьного чтения. Но мораль, в них заключенная, боль писателя, его беспокойство и тревога, его мысль обращены не только к молодым.

Эти боль, беспокойство, тревога рождены не из абстрактных представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. Игорь Неверли в «Живой связи» как бы мимоходом бросает: газовые печи знаю по Майданеку, сжигание во рвах — по Освенциму. Знаю означает у него: знаю по личному опыту.

Гитлеровские «фабрики смерти» были чудовищным испытанием для миллионов. Для тех, кому удалось выжить, побывав «там», память о пережитом продолжает оставаться испытанием и по сей день, испытанием на нравственную прочность. После 1945 года в польскую литературу пришло — или вернулось в нее — немало людей, прошедших через фашистские концентрационные лагеря. И каждый из них, в меру своего таланта, в меру своего личного опыта, в меру того, наконец, как в душах их преломился этот кошмарный жизненный опыт, — каждый из них выразил или продолжает выражать свой протест против бесчеловечности человека, каждый из них делает это по-своему, бьет, так сказать, в свой набат.

Выйдя из лагеря, писатель вынес оттуда, по его словам, «неповседневное» знание о «современном человеке». Глубочайшая, бездонная, как оказалось, пропасть, в которую может скатиться человеческое существо, поддавшись соблазну или диктату зла, словно обострила у писателя восприимчивость к добру. А вместе с этим и осознание огромной ответственности человека — каждого человека, именно потому, что он человек — за свои поступки и за бездействие, за свою веру или неверие, за собственную, частную судьбу и за судьбы всех.

Фашизм принес в мир не только чудовищные, невиданные разрушения, ввергнув человечество в войну, самую страшную, самую катастрофическую в его истории. Фашизм не только сеял смерть. Он пытался и растлить души людей — и своих приверженцев, и своих жертв. Первых он старался превратить в злобных и бессердечных хищников, которые вместо клыков и когтей используют достижения «прирученной» ими цивилизации XX столетия. Вторых — в бессловесных рабов, рабочую скотинку. Вот почему уже в первой своей повести, всего спустя три года после окончания второй мировой войны, после того, как открылись ворота лагерей, Игорь Неверли написал: «Преодоление себя самого в стремлении к совершенству — это и есть культура, подчинение же себе природы и материи — только цивилизация».

Спустя много лет, в самый разгар американской агрессии во Вьетнаме, пережитое за колючей проволокой, по-видимому, вновь разбередило душу Игорю Неверли. В книге «Живая связь» он рассказывает о своем разговоре с известным американским прозаиком Стейнбеком. Американец все не мог взять в толк, как «такое» могло происходить в лагерях, почему фашисты были так жестоки, так бесчеловечны. И тогда Игорь Неверли, пытаясь объяснить это своему гостю, сказал, что среди людей, очевидно, помимо homo sapiens (существ разумных), есть и совсем другая особь — homo rapax (хищники). Похоже, что американский писатель так и не понял Игоря Неверли, а ему мысль эта дорога, она не покидает, мучит его. К ней он возвращался и потом, уже после выхода своей последней книги, в интервью варшавскому еженедельнику «Политика». Под понятием homo sapiens, говорил он в этом интервью, «я имею в виду не только человека мыслящего, но и чувствующего… человека отличает от иных видов живых существ не только интеллект, но и то, что называется сердцем».

Характерно это соединение разума и сердца, между которыми Игорь Неверли словно бы ставит знак тождества. В нем, в этом соединении и сопоставлении, думается, ключ к гражданской позиции писателя, к его пониманию сути и предназначения искусства, к собственной его творческой манере, к стилистике его книг.

На первых страницах романа «Под фригийской звездой» есть такая сцена. Воспитательница польского детского дома в Симбирске пани Тереза в сопровождении нескольких поляков из местной колонии отправляется к губернскому комиссару просвещения Ткачеву. Робко, нерешительно, по вековому обычаю всех просителей входят они в кабинет, хозяин которого корит их: ходить нужно по-человечески, всей ступней! Это и есть самое трудное, возражает сконфуженная пани Тереза, это же настоящая революция. Все книги Игоря Неверли, по сути дела, доказывают справедливость этой столь очевидной, но столь непростой — когда речь заходит о практическом ее воплощении — истины.

К жизни, к революции, к истории вообще Игорь Неверли подходит пристрастно, заинтересованно. Игорь Неверли судит о них не как сторонний наблюдатель и арбитр. И тут, возможно, коренится разгадка романтически субъективного отношения Игоря Неверли к описываемому им миру. Это о такой именно — глубокой, всеобъемлющей и гуманной — субъективности прекрасно выразился в свое время В. Г. Белинский, обратив внимание на то, что она обнаруживает в художнике «человека с горячим сердцем, симпатичною душою и духовно личною самостию», что она, эта субъективность, «не допускает его с апатическим равнодушием быть чуждым миру, им рисуемому, но заставляет его проводить через свою душу живу явления внешнего мира, а через то и в них вдыхать душу живу…».

Слова эти, написанные более ста лет назад и навеянные творчеством Гоголя — писателя, с которым, пожалуй, у Неверли не много общего, — слова эти тем не менее, как представляется, верно передают суть, особенность художественного мировосприятия современного польского писателя.

Неверли как-то признался, что никогда, даже в детстве, не любил играть, не умел ничего делать «понарошку, был сражен страстью к настоящему». На страсть к настоящему не раз указывали и многие польские критики, выставляя даже главной заслугой и главным достоинством писателя его «мудрую привычку говорить фактами». Все книги Неверли, наконец, написаны как будто бы в строго реалистическом, документальном ключе, напоминая о литературе факта, хотя в конце сороковых и начале пятидесятых годов термин этот, кажется, и не был в ходу. Да и в начале этих заметок (правда, по иному поводу и в ином контексте) говорилось как об одной из характернейших особенностей творческой манеры Игоря Неверли, о его умении описывать современность, несколько отступя от нее, пером хроникера, летописца.

Все это так. И тем не менее…

В «Парне из Сальских степей» писатель пользуется традиционным литературным приемом: рассказа в рассказе. И хотя оба «автора» — лица реальные, книга эта, опирающаяся на действительные факты, описывающая действительных людей, остается все же повестью — художественным вымыслом.

«Под фригийской звездой» — роман, написанный в форме обширнейшего художественного комментария к десятку страничек вымышленных воспоминаний вымышленного героя. Книга эта опять-таки основывается, в общем-то, на подлинных событиях, послуживших, однако, лишь толчком для авторской фантазии.

«Лесное море» — случай не частый! — писатель счел необходимым сопроводить подробнейшими примечаниями, в которых сообщается, что все в романе — вымысел, упоминаются люди, рассказавшие писателю историю, послужившую ему подспорьем в работе, называются книги и источники, использованные им во время писания романа.

Наконец, «Живая связь» — как бы стилизация под черновик, свободные размышления о возможном киносценарии из жизни Януша Корчака, перемешанные с личными воспоминаниями, литературными эссе, эскизами сюжетов и образов для задуманных книг.

Одним словом, откровенно традиционная, «литературная» форма произведений Игоря Неверли словно бы свидетельствует о стремлении писателя к созданию атмосферы правдоподобия. Нетрудно, однако, заметить (это бросается в глаза и при чтении романа «Под фригийской звездой»), что Игорь Неверли вовсе не так уж озабочен этим, что он наперекор устоявшимся традициям, модам, мнениям отнюдь не стремится стилизовать свои книги под документ. Напротив, в его книгах как будто все напоказ, все обнажено: взгляды, симпатии и антипатии, источники, из которых он черпает так называемый жизненный материал, само отношение к истории, к реальному факту.

Поэтому история в прозе Неверли не похожа на эпос, семейную сагу или учебник. Она всегда сплав отдельных, самобытных и ярких человеческих судеб. Писатель пытается найти моральные, нравственные проблемы, которые волнуют человека перед лицом истории, — человека, который хочет распрямиться, научиться ходить по-человечески, «всей ступней». Книги Игоря Неверли — очень личное и очень лиричное раздумье над собственным опытом, над опытом других, над опытом страны, размышления вслух, но размышления сердцем.

Неверли не любит мистифицировать читателя. Его проза всегда похожа на документ, но она всегда остается полнокровной литературой. Писатель не чурается и не стыдится традиционных литературных приемов и форм, не боится показаться «старомодным», ибо, как написал он сам в первой своей повести, в «Парне из Сальских степей», для правды нет шаблонов, а есть только совесть.

Проза Неверли, такая реалистическая, такая на первый взгляд не «новаторская», старательно, однако, избегает заземленности, любования «жизненными», но ненужными подробностями для придания повествованию колорита правдоподобия, аромата «всамделишности». Не менее решительно чужда она и напыщенности, выспренности, отвлеченной, умозрительной образности.

Напротив, своей поэтичностью, своей эмоциональностью, своим темпераментом, которые естественно сплавляются с честным, строгим, уважительным отношением к реальному факту, к правде истории, проза Игоря Неверли напоминает документальную балладу. Писатель осторожно, деликатно отбрасывает мелкое, незначительное, очищает события и поступки от быта, слегка поэтизирует характеры и конфликты, чуть-чуть приподнимает описываемое им прошлое, как это обычно бывает в воспоминаниях. Но он ни на минуту не покидает твердого фундамента реальной жизни, реальной истории, ибо, по собственному его признанию, всякий вымысел «вырастает лучше всего на почве, богатой жизненным содержанием».

Роман о судьбе профессионального революционера, коммуниста Щенсного известен в Польше под названием, которое можно перевести на русский язык либо как «Воспоминания о «Целлюлозе», либо даже выражением «Память о «Целлюлозе». Вскоре после выхода этой книги в свет Неверли писал в послесловии к пятому ее изданию, что название ему не удалось, что оно не нравится ему, ибо ничего не говорит, незначительно, «не название, а посвящение». И когда двадцать с лишним лет назад речь зашла о первом русском переводе романа, писатель сам предложил другое заглавие: «Под фригийской звездой». Так и случилось, что роман известен у нас под иным, чем в Польше названием.

Название это не только лучше «звучит», оно не только точнее, интереснее, привлекательнее. Оно именно значительнее, так как в нем и замысел всей книги, и судьба ее главного героя, и даже своеобразие писательской манеры Игоря Неверли.

Это Магда — революционерка, выведшая Щенсного в люди, ставшая его товарищем, другом, женой, — это она, дурачась, нагадала однажды Щенсному по руке, что родился он под фригийской звездой. Нет на небе такой звезды. Был во Франции, во времена Французской революции, такой головной убор, называвшийся фригийским колпаком. Как нередко случается в истории, такая, кажется, мелочь, но ей суждено было стать символом этой революции, символом свободы, символом борьбы. Колпак этот впору героям Игоря Неверли, многие из них, как Щенсный-Горе, родились под фригийской звездой, по ней, словно по компасу, сверяли они дорогу, шагая по жизни.

«Во всех нас есть и Дон-Кихот и Санчо Панса, и мы прислушиваемся к ним; но если даже нас убеждает Санчо Панса, то восхищаться должно только Дон-Кихотом…» Слова эти, которые могли бы послужить эпиграфом к судьбе каждого героя Игоря Неверли и ко всему его творчеству, принадлежат человеку, тоже родившемуся под фригийской звездой. Они написаны великим французом, великим гуманистом нашего столетия Анатолем Франсом. Любимым писателем Игоря Неверли.

А. Ермонский