Похождения Рокамболя

II. КЕРМОР.

Спустя два дня после свидания капитана Вильямса с Коляром, который служил под его начальством еще в то время, когда он был начальником карманных воров в Лондоне, на улицу св. Екатерины въехала барская карета и остановилась у великолепного отеля.

Отель этот был очень старинной постройки и ремонтировался в последний раз в царствование Генриха IV. Он стоял между двором и садом, и на улицу вели большие, окованные железом, двустворчатые дубовые ворота, в средине которых красовался герб, поддерживаемый двумя сфинксами.

На полинявшей поверхности герба трудно было различить его цвета, но время пощадило внизу надпись, гласившую, что этот отель построен в царствование Карла VIII и возобновлен в 1530 и 1608 годах, служил жилищем благородной бретонской фамилии Кергац-Кергарец, приехавшей к французскому двору в свите герцогини Анны Бретонской, сделавшейся потом французской королевой.

Карета, остановившаяся перед отелем, въехала во двор после того, как по звонку лакея растворились обе половины ворот, и из нее вышел мужчина лет тридцати пяти.

На подъезде засверкал огонь, и навстречу молодому человеку вышел старик.

Судя по его седым волосам, усам и бакам, с первого взгляда действительно, выглядел стариком лет шестидесяти, но его прямая и твердая походка и исполненный энергией взгляд, придавали ему вид человека, едва достигшего зрелого возраста.

Подойдя быстрыми шагами к молодому человеку, он сказал с оживлением:

- Я начинал уже беспокоиться за вас, вы никогда не возвращались так поздно.

- Что делать, мой бедный Бастиен! - отвечал Арман де Кергац (это был он), - для человека, желающего исполнить взятую на себя миссию, время является ходячей монетой, и ее нужно тратить без колебания и сожаления.

И молодой человек, опершись на руку Бастиена, вошел с ним в отель.

Арман жил на улице св. Екатерины с тех пор, как вступил во владение своим огромным состоянием. Ему нравилось уединение этого отдаленного квартала, позволявшего ему в то же время иметь под рукой рабочие классы и бедняков, которых он осыпал своими благодеяниями и тайными милостынями.

Бастиен проводил его до кабинета.

- Вы, я полагаю, ляжете теперь спать?..- спрашивал он.

- Нет еще, мой милый Бастиен, мне нужно написать несколько писем, - отвечал Арман, садясь перед бюро, - дело прежде всего.

- Но ведь вы убьете себя этой работой…- заметил старик отеческим тоном…

- Господь милостив! Я служу Ему, и Он сохранит мне на долго силы и здоровье.

В эту минуту тихо постучали в дверь.

- Войдите, - сказал молодой человек, удивленный таким поздним посещением.

На пороге, в сопровождении лакея, появился незнакомый человек, которого по одежде можно было принять за уличного комиссионера.

- Граф де Кергац? - спросил он.

- Это я, - отвечал Арман.

Комиссионер неуклюже поклонился и подал Арману письмо, которое тот сейчас же распечатал. Почерк был незнакомый, он взглянул на подпись и прочел имя: К е р м о р.

Это имя, также как и почерк, не пробудили у Армана никакого воспоминания.

- Посмотрим, что это, - прошептал он, и начал читать:

«Господин граф!

У вас великодушное и благородное сердце, вы употребляете все ваше огромное состояние на добрые дела. Теперь к вам обращается человек, терзаемый угрызениями совести и чувствующий близость смертного часа. Доктора назначили мне шесть часов жизни: поспешите ко мне, я хочу вам поручить благородное и святое дело. Вы один можете его исполнить».

Арман внимательно посмотрел на комиссионера.

- Как вас зовут? - спросил он.

- Коляр, - отвечал тот, - я живу в отеле г. Кермора и швейцар поручил мне отнести вам это письмо.

Коляр принял глупый вид, который как нельзя лучше шел к нему и превосходно скрывал лейтенанта капитана Вильямса.

- Где живет особа, приславшая вас?

- На улице Сент-Луи, - отвечал Коляр.

- Лошадей, - приказал Арман.

Через двадцать минут карета графа де Кергац въезжала в ворота старинного Отеля, мрачного и угрюмого вида, походившего на необитаемое жилище; на дворе между камнями мостовой росла трава, а так как верхушки кровель начинали уже белеть под светом зари, то Арман мог рассмотреть герметически запертые окна первого и второго этажей, не пропускавшие ни малейшего света.

Отворивший ворота старик - слуга без ливреи и в одежде, которая была также ветха, как и наружность отеля, - сказал Арману:

- Не угодно ли будет графу следовать за мной?

- Пойдемте, - сказал Арман.

Слуга со свечой в руке поднялся с Арманом на восемь ступенек крыльца и ввел его в обширную переднюю; затем, проведя через несколько зал, с вылинявшими обивками стен и мебелью прошлого века, он приподнял портьеру, из-за которой блеснул свет.

Арман очутился в спальне в стиле рококо. Стоявшая посредине кровать, с позолоченными колонками и балдахином из полинявшей шелковой ткани, была прислонена изголовьем к стене, и на ней лежал худой, высохший старик, с пожелтелым лицом и совершенно лысой головой; глаза его сверкали каким- то странным блеском.

Он приветствовал Армана движением руки и указал на стоявшее у его изголовья кресло, потом сделал слуге знак удалиться. Тот вышел, тихо ступая, и запер за собою дверь.

Арман смотрел с глубоким удивлением на старика, спрашивая себя, - неужели этот человек, с таким блестящим взглядом, так близок к смерти.

- Милостивый государь, - сказал старик, угадав мысли Армана, - я не похож на умирающего, а между тем это так. Мой доктор, человек очень искусный, объявил мне, что около восьми часов утра у меня лопнет сосуд в груди, а в девять я умру.

- Медицина часто ошибается…

- О! - сказал старик, - мой доктор не может ошибиться, но не в этом дело.

Арман продолжал смотреть на старика.

- Милостивый государь, - продолжал тот, - я - барон Кермор де Кермаруэ. Умру я и вместе со мной угаснет мой род, по крайней мере, в глазах света, но у меня есть тайное предчувствие, что какое-то существо моей крови, мужчина или женщина, существуют в этом мире. Я не оставляю после себя ни родных, ни друзей, и вообще меня некому будет оплакивать, так как я уже двадцать лет не переступал за порог своего дома. В последние часы моей жизни мне сделалось грустно при мысли, что никто, кроме виденного вами старого слуги, моего единственного собеседника в течение пятнадцати лет, не закроет мне глаза, и что, за неимением наследников, все мое состояние перейдет в казну… Между тем, - продолжал старик, остановившись на минуту, чтобы перевести дыхание, потому что голос его часто прерывался сухим, свистящим кашлем, - у меня огромное, почти несметное Состояние, и происхождение этого богатства так же странно, как ужасна кара, посланная мне Богом за мои грехи.

Арман слушал с возрастающим удивлением,

- Выслушайте меня, - продолжал барон де Кермаруэ, - я похож на семидесятилетнего старика, а между тем мне только пятьдесят три года.

«В 1824 году я, бедный бретонский дворянин, был только гусарским поручиком, и вся моя будущность заключалась в моей шпаге.

Началась испанская война; полк, в котором я служил, стоял в Барселоне.

Я был в отпуску и, пробывши шесть месяцев в Париже, возвращался к месту своего служения в обществе двух офицеров. Мы ехали верхами, останавливаясь на ночь в городах или деревнях, а иногда и в трактирах, стоявших при дороге. В тридцати двух километрах от Тулузы, почти у подошвы Пиренеев, нас настигла ночь около дрянной гостиницы, посреди дикой и безлюдной местности.

В окрестности не было никакого жилья. Перед нами были горные ущелья, позади бесплодная долина. Нечего было и думать ехать дальше.

Мы покорились необходимости провести ночь в гостинице, не имевшей иной вывески, кроме ветки остролистника, и хозяева которой были два старика, муж и жена.

Но в этот вечер, сверх обыкновения, в гостинице собралось много посетителей. За час до нас приехали туда же на ночлег две женщины в сопровождении испанского погонщика мулов. Одна из этих женщин была морщинистая старуха, другая - молодая красивая девушка лет двадцати. Они возвращались из маленькой пиренейской долины на границе Испании, куда доктора посылали старуху на воды; об этом мы узнали из их разговора во время нашего общего ужина.

Наш мундир с самого начала внушил им доверие, которое женщины имеют к честности военных, и они спокойно удалились в две единственные жилые комнаты; мы же довольствовались охапкой соломы и улеглись на ней в конюшне.

Мы были молоды, порядочно подвыпили и притом считали себя как бы уже в завоеванной стране. Красота молодой девушки произвела какое-то странное впечатление на наши двадцатилетние головы.

Один из нас, бельгиец по происхождению, и не особенно щепетильный относительно чести, осмелился предложить нам гнусное дело, которое мы, будучи в нормальном состоянии, с негодованием отвергли бы; но мы были пьяны и со смехом приняли предложение, о бедной девушке, поверите ли? Бросили жребий, и она досталась мне.

Тогда в этом почти заброшенном доме произошла страшная, позорная сцена. Погонщик мулов и хозяева гостиницы были подкуплены; и в то время, как мои сообщники отвечали смехом на крики старухи, я проник через окно в комнату молодой девушки».

Умирающий умолк на минуту, и Арман видел, как по его бледным щекам, скатились две жгучие слезинки.

«К рассвету, - продолжал он, - мы отъехали уже двадцать пять километров, оставив за собой гостиницу и бедную опозоренную девушку, о которой я не уносил другого воспоминания, кроме ее имени «Тереза», да медальона, сорвавшегося у нее с шеи во время отчаянной борьбы со мной. Я никогда не мог себе объяснить, каким образом этот медальон попал ко мне в карман.

Мы приехали в Барселону накануне сражения; на следующий день мы принимали участие в бою, и оба мои сообщника были убиты. Я увидел тогда, что эти две смерти были тяготеющей над Нами десницей Божией, и почувствовал в сердце своем угрызение Совести за мой гнусный поступок…

У меня даже явилось убеждение, что смерть пощадила меня только потому, что Провидение готовило мне более тяжелое возмездие, чем Мгновенная смерть.

Потом было еще несколько сражений и стычек, но я оставался жив и невредим. Шли дни, месяцы, и воспоминание о моем преступлении начинало понемногу изглаживаться, как вдруг мне неожиданно досталось огромное богатство, которое теперь некому оставить.

В Мадриде я жил у одного старого еврея, торговавшего кожами. Этот еврей, французского происхождения, приехал в 1789 году из Ренн.

Когда, я поселился в его доме, он был сильно болен. Через два дня у него началась агония, и я был разбужен посреди ночи его служанкой, звавшей меня на помощь, потому что у больного сделался страшный бред.

Я вошел к нему полуодетый и начал за ним ухаживать. Увидев меня, он немножко оправился, к нему вернулось сознание; поблагодарив за попечение, он спросил, как меня зовут.

- Кермор де Кермаруэ, - отвечал я.

- Кермаруэ! - вскричал он странным голосом, - ваше имя Кермаруэ?

- Да!

- Перо! Скорее перо! - умолял он меня, указав на старое бюро, где я действительно нашел перо, чернила и бумагу.

Положив все это перед ним, я положительно не знал, что он хочет делать. Старик написал дрожащей рукой две строчки:

«Я завещаю все мое состояние г-ну Кермаруэ» и подписал свое имя.

Через десять минут он умер.

В бумагах еврея я нашел объяснение его поступка. Дед мой, барон де Кермаруэ, эмигрируя из Франции, оставил ему на сохранение двести тысяч ливров. Террор принудил этого еврея, заподозренного в сношениях с роялистами, покинуть родину.

Он переселился в Испанию, занялся торговлею и при помощи денег моего деда нажил огромное состояние.

Дед доверил ему двести тысяч ливров, а он возвращал мне двенадцать миллионов.

Вы поймете, какой переворот в моей жизни произвело это богатство; и как я был счастлив, - мне было тогда только тридцать лет, - если бы надо мной не тяготело ужасное воспоминание!

Я, вскоре покинув Испанию, вернулся в Париж и готов был Перевернуть весь мир, чтобы, найдя Терезу, предложить ей свою руку… Но здесь меня ожидало должное возмездие… Едва я успел приехать и поселиться в этом старом, выкупленном мною доме, принадлежавшем прежде нашей фамилии, я заболел странным, ужасным недугом, уложившим меня в постель, с которой я не встаю уже двадцать лет. Бог, наконец, покарал меня.

Прохворав несколько лет этой страшной болезнью, называемой размягчением спинного мозга, у меня не было другой цели, другого страстного желания, как выздороветь; я призвал на помощь всех светил науки, всех князей искусства, но все было напрасно.

Наконец сегодня, при приближении смертного часа, я оглянулся на прошлое, спрашивая себя: не жива ли еще бедная, опозоренная мною девушка… И не стал ли я, может быть, отцом… Понимаете ли вы теперь меня?

- Да, - прошептал Арман.

- Ну, так вот, - продолжал умирающий, - я узнал, что вы посвятили ваш благородный ум и богатство на добрые дела; взяли на себя самый высокий и святой подвиг: делать добро и обуздывать зло. У вас есть свои агенты, своя полиция; вы наказываете и награждаете; вы отыскиваете самые скрытые бедствия, самые таинственные злодейства, и я подумал, что вы, может быть, могли бы найти ту, которой я завещаю свое состояние.

- Как мне лестно ваше доверие, - сказал Арман, - но я не знаю, сумею ли…

- Вы. постарайтесь, сударь…

- А если эта женщина умерла? Если, несмотря на все ваши предчувствия, у нее не было ребенка?

- Тогда вы будете моим наследником.

- Милостивый государь…

- Деньги никогда не будут лишними, - продолжал барон де Кермаруэ, - особенно при взятой вами на себя задаче. Вы употребите мое богатство на помощь беднякам и на преследование злодеев, гнездящихся в омуте добра и зла, называющимся Парижем.

Арман сделал последнюю попытку отказаться, но барон, указав рукой на стоявшие на камине часы, сказал:

- Смотрите, часы идут, время не ждет. Мне остается жить три часа. Когда я умру, возьмите этот ключ и отоприте шкатулку; вы найдете в ней два завещания, составленные в разное время. В первом я назначаю вас моим единственным наследником второе сделано в пользу Терезы или ее ребенка, если он есть у нее. К этому последнему завещанию приложен также медальон, бывший у нее на шее в роковую ночь. В нем волосы и портрет женщины, вероятно, ее матери. Это единственный след, который я могу вам оставить…

Голос умирающего постепенно ослабевал, смерть приближалась.

- Я просил священника придти в шесть часов, - прошептал он. В эту минуту у ворот раздался звонок: пришел священник. Арман стоял в стороне, пока барон де Кермаруэ исповедывался, и служитель Бога примирял его с небом; потом он опустился на колени у кровати умирающего, повторяя за священником слова отходной молитвы.

Предсказание доктора сбылось: барон де Кермаруэ умер спустя два часа…

Немедленно призванный полицейский комиссар наложил печати, после чего Арман ушел, унося с собой оба завещания, и у кровати покойника остался только комиссионер, принесший письмо графу де Кергац.

Оставшись один, Коляр принялся хохотать.

- Бедный старикашка! - сказал он, смотря на труп, - ты умер спокойно, не чувствуя ни к кому недоверия; я пришел к тебе нищим, и ты дал мне убежище, не подозревая, что я вымолил у тебя позволение поместиться в мансарде твоего отеля только затем, чтобы узнать, какую выгоду можно извлечь из богатого человека, умирающего, не имея наследников.

- Бедный старикашка - повторил бандит странным тоном. - Вот теперь добродетельный граф де Кергац начнет хлопотать, отыскивая наследников. Но будь покоен: капитан Вильямс - человек ловкий; мы с ним раньше найдем Терезу и миллионы будут наши!

И Коляр продолжал хохотать пред неостывшим еще трупом. Но барон де Кермаруэ- был уже мертв и не поднялся, чтобы выгнать нечестивца, издевавшегося над его трупом. А Армана де Кергац уже не было там.