Похождения Рокамболя

VI.

В конце половины октября 1840 года, т. е. спустя двадцать четыре года после только что рассказанных нами событий, однажды вечером в Риме молодой человек, походивший по одежде и манерам на француза, переправился через Тибр и вошел в Транстеверинский квартал. Он был высокого роста, лет двадцати восьми. Его мужественная красота, черные глаза с гордым и кротким взглядом, большой лоб, на котором виднелась уже глубокая преждевременная морщина, служащая признаком забот и тайной печали мыслителя или художника, словом, вся эта прелестная смесь энергичной молодости и грусти, привлекали на себя любопытное внимание и служили предметом тайного восхищения транстеверинок, этих римских простолюдинок,, славящихся своей красотой и добродетелью. День клонился к вечеру. Последний солнечный луч, угасавший в волнах Тибра, скользил по вершинам зданий вечного города, бросая пурпурный и золотистый отблеск на окна дворцов и разрисованные стекла церквей.

Погода была тихая и теплая. Транстеверинцы сидели у дверей своих домов: женщины пряли, дети играли на улице, а мужчины курили свои трубки, прислушиваясь к песне уличного артиста, певшего, стараясь заработать несколько копеек, в узкой извилистой улице, по которой шел молодой человек.

Посредине этой улицы находился маленький кокетливый домик с плоской крышей, стены его были обвиты ирландским плющом, ветви которого сплетались с лозами зреющего золотистыми гроздьями винограда.

С улицы дом казался необитаемым и запертым. Ни малейшего шума или движения не было слышно за затворенными ставнями его нижнего и первого этажей.

Молодой француз остановился у двери, вынул из кармана ключ и, отперев ее, вошел в дом. Маленькая передняя из белого и розового мрамора вела на лестницу, по которой он быстро поднялся.

«Где же Форнарина? - думал он, направляясь в первый этаж. - Несмотря на все мои приказания, она все-таки бросает свою госпожу. Плохой же дракон караулит мое сокровище… сокровище неоцененное».

Он тихо постучал в маленькую дверь, выходившую на площадку лестницы.

- Войдите! - сказал изнутри кроткий голос.

Посетитель отворил дверь и очутился в хорошеньком будуаре со стенами, обтянутыми серой персидской материей, с мебелью из розового дерева и загроможденном ящиками цветов, издававших сильный аромат. В глубине будуара на турецком диване полулежало прелестное создание, перед которым молодой человек остановился, как бы ослепленный, несмотря на то, что видел ее далеко не в первый раз. Это была женщина лет двадцати трех, маленькая, нежная, с белым, несколько бледным цветом лица, с пепельными волосами и голубыми глазами - цветок, распустившийся под тепловатым северным солнцем и перенесенный на время под жгучее итальянское небо.

Красота этой молодой женщины была поразительна, и те из транстеверинцев, кому ее удавалось видеть сквозь решетчатые ставни при наступлении вечера или при восходе солнца, останавливались перед ней в безмолвном восхищении.

Увидев француза, молодая женщина вскочила с дивана с радостным криком.

- Ах! - воскликнула она, - как я вас ждала, Арман; и мне, казалось, что вы сегодня запоздали более обыкновенного.

- Я прямо из мастерской, - отвечал он, - и был бы здесь раньше, дорогая Марта, если бы ко мне не пришел кардинал Стенио Ланди, желающий купить статую! Он отнял у меня несколько часов… Но, - продолжал художник, это был действительно французский скульптор, отправленный академией в Рим, - вы сегодня что-то бледнее и грустнее обыкновенного, Марта, вы даже как будто встревожены чем-то…

- Вы находите? - спросила она, вздрогнув.

- Да, - отвечал он, садясь рядом с нею и пожимая с любовью и уважением ее руки, - вас мучает какой-то тайный страх, моя бедная Марта, вы чего-то боитесь… что же с вами случилось?.. Говорите же, отвечайте мне!..

- Да, мне страшно, Арман, - сказала она с усилием, - я действительно боюсь… и ждала вас с таким нетерпением.

- Боитесь, чего?

- Послушайте, - продолжала она с оживлением, - нужно уехать из Рима, это необходимо! Несмотря на то, что вы спрятали меня в малолюдном предместье большого города, куда никогда не заглядывают иностранцы… Но я ошибалась, думая, что Буду здесь избавлена от преследования моего злого гения… Отсюда, как и из Флоренции, мы должны уехать.

При этих словах по лицу молодой женщины разлилась странная бледность.

- Где же Форнарина? - спросил вдруг скульптор.

- Я послала ее за вами, но вы, вероятно, разошлись дорогой.

- Эту женщину я поместил возле вас с приказанием, никогда не оставлять вас одну, моего ангела, а она может быть…

- О, не думайте этого, Арман; Форнарина скорее умрет, чем выдаст меня.

Арман, взволнованный, встал и начал ходить взад и вперед по будуару неровными, поспешными шагами.

- Да что же, наконец, случилось с вами?.. Что вы видели, дитя мое, почему хотите уехать?

- Я видела его.

- Кого?

- Его!

Марта, подошла к окну и сквозь решетчатые ставни указала одно место на улице.

- Там, - сказала она, - вчера в десять часов вечера, после того как вы ушли… Он прижался у этой двери, устремив огненный взгляд на мой дом. Он как бы видел меня, хотя в доме не было огня, тогда как сам он был освещен лунным светом. Я отступила в ужасе… и кажется вскрикнула, падая в обморок… Ах! Я очень страдала…

Арман подошел к Марте, усадил се снова на диван и, взяв за руки, опустился перед ней на колени.

- Марта, - сказал он, - хотите вы меня выслушать, согласны вы верить мне, как отцу, как старому надежному другу, как самому Богу?

- О, да! - отвечала она, - говорите… защитите меня… у меня нет никого кроме вас на этом свете.

- Марта, - продолжал художник, - шесть месяцев тому назад я увидел вас в полночь на церковной паперти, плачущую, на коленях. Вы были в таком отчаянии и так прекрасны в ту минуту, что я принял вас за ангела, оплакивающего погибшую душу, вверенную его попечениям и отнятую у него адом. Вы плакали, Марта, вы просили Бога взять вас к себе, послав вам смерть. Я подошел к вам, взял вас за руку и шепнул на ухо несколько слов надежды. Не знаю, убедил ли вас мой голос, или он нашел дорогу к вашему сердцу, но вы вдруг встали п оперлись на меня, как на покровителя. Вы хотели умереть, я не допустил этого; вы были в отчаянии, и я отвечал вам словами надежды, ваше бедное сердце было истерзано, я старался излечить его. С этого дня, дитя мое, я был счастливейшим из смертных, да, может быть, и вы не так сильно страдали?

- Да, Арман, вы добрый, благородный человек, - прошептала она, - я люблю вас!

- Увы! - сказал француз, - я не больше как бедный художник, не имеющий имени и, может быть, даже отечества, потому что меня пятилетним ребенком нашли в море, когда я, цепляясь за обломки, боролся со смертью. У меня нет ничего кроме моего резца, другой будущности, кроме славы, которой я постараюсь достигнуть, и тогда вы будете моей женой; я сумею вас защитить и заставлю весь мир смотреть на вас с уважением.

- Но, - продолжал молодой человек после минутного молчания, - для того, чтобы я мог защищать вас, я должен знать вашу тайну. Неужели вы опять скажете, как во Флоренции: «Уедемте, не спрашивайте меня!..» Кто этот ужасный человек, преследующий вас? Разве вы думаете, что я недостаточно силен, чтобы защитить вас от него?..

Марта сидела бледная, дрожа всем телом и опустив глаза в землю.

- Послушай, моя возлюбленная, - продолжал Арман грустным и ласковым голосом, - разве ты думаешь, что каково бы ни было это, терзающее тебя, прошлое, оно может уменьшить мою любовь?

Марта гордо подняла голову.

- О! - сказала она, - если только любовь не преступление, то мне нечего краснеть за свое прошлое. Я любила горячо, свято, с доверием восемнадцатилетней девушки человека с подлым сердцем, грязной и низкой душой, но которого я считала добрым и честным. Этот человек соблазнил меня, вырвал из родительского дома; этот человек был моим палачом, но Бог свидетель, что я бежала от него, как только узнала его.

- Расскажи же мне, - прошептал он, - расскажи мне все, и я сумею защитить тебя, я убью этого негодяя!

- Ну, хорошо, - отвечала она, - так слушайте же.

И вполне доверяя этому сиявшему любовью взгляду, которым французский художник смотрел на нее, она начала:

«Я родилась в Блоа. Отец мой был честный негоциант, а мать принадлежала к мелкому дворянству нашей провинции. Матери я лишилась десяти лет и до семнадцати прожила в стенах монастыря, в Туре. Вскоре, по выходе оттуда я познакомилась с моим обольстителем. Отец мой оставил торговые дела, составивши себе небольшое, но честно нажитое, состояние и купил в шести лье от Блоа маленькое поместье, куда и привез меня из Тура.

На расстоянии часовой езды от Марньера - так называлось наше поместье; - находился замок Го-Куан. Это богатое имение принадлежало дивизионному генералу графу Филипонэ, итальянскому офицеру, принявшему французское подданство.

Граф проводил каждое лето в своем замке с женой и сыном, виконтом Андреа. Граф был человек суровый, жестокий, своенравный и, должно быть, страшно мучил свою жену, потому что бедная графиня была' бледна, болезненна и согнута, как восьмидесятилетняя старуха, несмотря на то, что ей было только около пятидесяти лет. Когда я приехала в Марньер, недоразумения, возникшие по поводу размежевания, заставили моего отца войти в сношения с графом. Меня представили в замке. Виконт Андреа был в отсутствии; его ждали из Парижа только к концу месяца. Графиня полюбила меня, и вскоре я сделалась подругой ее одиночества. Бедную женщину томило какое-то скрытое горе, тайна которого была, вероятно, известна только ей и графу. Супруги никогда не оставались наедине. Обмениваясь несколькими ласковыми словами при посторонних, они никогда не говорили друг с другом, когда были один.

К концу месяца я была уже постоянной посетительницей замка, когда приехал виконт.

Виконт Андреа был очень красив: жгучий взгляд, свойственный южанам, умерялся северной сдержанностью, губы улыбались насмешливо, и я заметила с первых же дней, что он не питает большой любви к матери.

Со времени его приезда графиня, и без того бледная и болезненная, становилась все слабее и слабее. «Мне кажется, что я скоро умру», - сказала она мне однажды, горячо пожимая мою руку. Действительно, через несколько дней ночью за мной явился слуга из замка. Графиня умирала и желала меня видеть.

В сопровождении моего отца я последовала за слугой. Мы приехали в замок на рассвете. Это было осенью, небо было серое, воздух холодный…

Мы нашли графиню в кровати с бесцветными губами и лихорадочно блестящими глазами. Священник читал отходную; стоявшие на коленях слуги плакали.

Я искала глазами графа и его сына, но их не было в комнате.

- Они уже два дня на охоте, - прошептала умирающая, - и я не увижу их более…

Граф с сыном действительно были на охоте. Ужасно было видеть, что эта женщина, имевшая мужа и сына, умирала посреди чужих, и что чужая рука закроет ее глаза.

Она скончалась в десять часов утра; последние слова ее были: «Андреа - неблагодарный сын!» И я слышала, как старый слуга прошептал:

- Виконт убил свою мать.

Но я, поверишь ли друг мой, уже любила этого человека, и он сам осмелился признаться мне в своей страсти!..

Что он сделал, какими адскими обольщениями окружал меня в течение трех месяцев, последовавших за смертью его матери? Я нс знаю… Но пришел час, когда я уверовала в него, как веруют в Бога, час, когда он приобрел надо мной какую-то странную, чарующую силу и сказал мне: «Марта, клянусь тебе, что ты будешь моей женой; но так как мой отец никогда не согласится на наш брак, потому что я богат, а ты бедна, то хочешь ли ты бежать со мной? Мы уедем в Италию и там обвенчаемся, и будем надеяться, что отец со временем простит нас.

- А мой? - спросила я с ужасом.

- Твой приедет к нам.

- Но почему же нам не сказать ему правды?

Этот вопрос несколько смутил его, однако же он отвечал:

- Твой отец рыцарски совестлив; если мы и сделаем его нашим сообщником, он все-таки не захочет обмануть моего отца и все расскажет ему; тогда наше счастье навеки погибнет.

Я поверила этому человеку и уехала с ним. Преступная дочь, украдкой, в темную зимнюю ночь покинула отцовский дом и последовала за своим обольстителем. Почтовая карета ждала нас неподалеку от Марньера, и Андреа донес меня до нее, наполовину обезумевшую от волнения и ужаса.

Я оставила на столе в моей комнате письмо, в котором уведомляла отца о своем бегстве и просила его простить меня.

Через неделю-мы были в Италии и остановились в Милане.

Андреа нанял там дом, представил меня, как свою жену, миланской аристократии и зажил широкой и открытой жизнью. Я несколько раз умоляла его написать моему отцу и просить его приехать к нам.

- Я получил известия о твоем и моем отце, - ответил он мне однажды, - они страшно сердиты на нас; но подождем еще немного, время смягчит их,

С того времени Андреа начал избегать даже разговоров о нашем браке.

Прошло два месяца. Я несколько раз писала моему отцу, но не получала ответа. Я узнала уже впоследствии, что Андреа перехватывал мои письма у лакея, носившего их на почту. Между тем Андреа жил в Милане очень весело и широко: у него были лошади, слуги, веселые собеседники, и по наружности я была счастливейшей женщиной; но однажды, когда я напомнила ему о его обещании, он нетерпеливо ответил мне:

Подожди же, моя милая, мой отец стар, он не долго проживет… Тогда я и женюсь на тебе.

Видя, что я поражена его ответом, он вынул из кармана письмо и подал мне. Оно было от его отца, и я, побледнев, прочла:

«Любезнейший сын, - писал граф, - я не вижу ничего предосудительного в том, что вы соблазняете молоденьких девушек из нашей окрестности и увозите их в Италию; но, надеюсь, что вы не думаете на них жениться, тем более, что я готовлю для вас блестящую партию…»

Письмо выпало у меня из рук, и я с недоумением смотрела на Андреа.

- Что же вы намерены делать, виконт?

- Как что… - отвечал он, - ждать…

- Ждать чего?

- Смерти моего отца, - отвечал он равнодушно. - Я его хорошо знаю, он способен лишить меня наследства…

И, повернувшись на каблуках, Андреа вышел, напевая какую-то арию.

- О! Друг мой, - прошептала Марта, - с этого дня я начала узнавать отвратительную натуру этого человека и поняла, что у него с самого начала было только одно желание: сделать меня своею любовницей. Целую неделю я пробыла в горячке, сопровождавшейся бредом… Я звала моего отца и просила Бога простить меня… Ползала у ног Андреа, умоляя его покрыть мой позор браком.

Но Андреа отвечал неопределенно, уклончивыми фразами, Оправившись от болезни, я пошла в церковь к священнику, призналась ему в моем проступке и просила совета.

- Поезжай к отцу, дитя мое, - сказал он, - а великий и милосердный Господь простит тебя и может быть тронет сердце человека, отказывающегося загладить перед тобой свою вину.

Мой отец! О, я вспоминала тогда, как он был добр и снисходителен к своей дочери. Я смотрела на совет священника как на повеление свыше и решила повиноваться ему…

Раз утром я объявила Андреа, что уезжаю.

- Куда же? - равнодушно спросил он.

- Во Францию, к своему отцу…- отвечала я с гордостью.

- К твоему отцу? - сказал он дрожащим голосом.

- Да. Он, может быть, простит меня.

Он грустно покачал головой.

- Я долго скрывал от тебя истину, моя бедная Марта…- сказал он, - я не решался растерзать твое сердце… но… делать нечего! Так как ты хочешь меня покинуть…

- Боже мой! - с ужасом вскричала я, - что ты хочешь сказать?

Он ничего не ответил, а только подал мне письмо с черной каймой, полученное с месяц тому назад.

- Отец мой умер, умер от горя…, и я его убила…

- Бедная Марта! - прошептал художник, взяв в свои руки ручку молодой женщины, которая залилась слезами при воспоминании об отце.

Марта отерла слезы и продолжала: - Отец мой умер, а я снова любила Андреа, он был у меня один на этом свете, он удвоил свои ласки и заботы обо мне, и у меня не хватило мужества покинуть его.

В первый месяц моего траура он был нежен и ласков со мной; дал мне торжественную клятву, что никогда не женится ни на ком кроме меня, и я имела глупость поверить ему.

Но вскоре его пылкая и насмешливая натура взяла перевес. Я опять сделалась его любовницей, а не женой. Он снова открыл двери нашего дома своим товарищам по разврату и оргиям, и я поняла, что была для него не больше, как забавой.

Может быть он и любил меня, но так, как любят собаку, лошадь, вещь, принадлежащую нам.

Уважение и нежность, которыми он окружал меня сначала, мало-помалу исчезли. Он начал со мною обращаться слишком бесцеремонно; но я все еще любила его.

Он оскорбил меня, дав мне в соперницы цветочницу, встреченную им под портиком театра де Ла Скала.

Я хотела бежать от этого человека, сделавшегося мне ненавистным… Но куда бежать? Куда идти?.. К тому же он имел надо мною какую-то непонятную, чарующую власть змеи над птицей, господина над рабом. Эта власть доводила меня до ужаса, так как он не давал уже себе труда скрывать передо мной жестокость своей натуры и свои грубые инстинкты.