Польские новеллисты

РЫШАРД КАПУЩИНСКИИ Похищение Эльжбеты

— Сестра, — спросил я, — почему вы это сделали?

Мы стояли на коленях в снегу, под низким небом, нас разделяла железная решетка. Через решетку я видел глаза монашенки, они были большие, карие, горящие. Она молчала, глядя куда-то в сторону. Когда страх сжимает человеку горло, он всегда смотрит в сторону. Потом я услышал ее голос:

— Зачем вы ко мне приехали?

Мне нечего было ей сказать. У меня не было слов.

Я приехал сюда на поезде, брел по снегу через лес, стучался в калитку монастыря, а теперь стою перед неприступной решеткой с одним-единственным вопросом, который я уже задал. Жесткие складки монашеского одеяния поглотили этот вопрос.

Я сказал:

— Не знаю. Может быть, я привез только крик вашей матери.

Этот крик по ночам будил всю деревню. Женщины, разморенные теплом перин, сном и любовью, вскакивали с постелей. Боязливо подходили к окнам. Но за окнами царил мрак. Тогда они говорили мужьям: «Пойди, старый, посмотри, что там такое». Мужчины натягивали на ноги сапоги и выходили во двор. Шли заспанные, обшаривая руками темноту, как будто крик был чем-то, что можно взять в руки, словно сноп ржи, и придавить коленом к земле. Возле статуи святого натыкались на высокую, худую женщину в старом пальто. Женщина кашляла. У нее была впалая грудь, а руки раскинуты, будто она хотела обнять какое-то дорогое ей существо. Но не чью она — то жизнь, а лишь собственную смерть заключала она в свои объятия. У нее была чахотка. Мужчины говорили женщине: «Что вы так шумите по ночам, шли бы лучше спать». И, успокоившись, что происходит не убийство, не грабеж и не пожар, а всего-навсего они столкнулись с чужой болью и чужим горем, возвращались в тепло перин, сна и бабьих тел.

Потом эту худую женщину со сгорбленными плечами отвезли в больницу, потому что вместе с криком стала появляться кровь. Теперь деревня могла спать спокойно, мужчинам не надо было обшаривать руками темноту. Через три месяца женщина вернулась. И люди увидели, что ее глаза стали сухими и окаменевшими, и в первую же ночь убедились, что в груди у нее нет крика. Деревня, которая раньше боялась крика, теперь испугалась молчания. Молчание притягивало людей, как омут. Они стали навещать женщину. Заходили в избу, такую же, как все избы в деревне, — с букетом искусственных цветов, с цветной свадебной фотографией или гипсовой фигуркой танцовщицы с изящной грудью. Высокая женщина открывала шкаф и показывала висящие там платья. Пестрые, дешевые, простые — это ведь, бог мой, не Париж! — и говорила: «Она не позволила мне трогать свои платья. Она кричала: «Мамочка, я вернусь».

Тогда муж высокой женщины просил: «Перестань. Хватит».

Муж ее лежал в кровати, прислушиваясь к биению своего сердца. Его сердце перенесло второй инфаркт. Он лежал неподвижно и слушал, от напряжения покрываясь потом. «Понимаете, редактор, это такое чувство, как будто слушаешь не этот удар, а ждешь того, следующего, который должен наступить. Наступит ли он или нет…»

Так он и лежит, неподвижный, с давлением 250, занятый своим сердцем, и больше ни до чего ему нет дела, потому что сердце — это уже целый мир, а ведь никто не сумеет объять два мира одновременно. Этот человек со вторым инфарктом отжил свое. Был батраком, рабочим, сидел в концлагере и в тюрьме. У них с этой высокой женщиной всего один ребенок, дочь Эльжбета. Эльжбета родилась в 1939 году, за месяц до войны, Немцы упрятали мужа за колючую проволоку, высокая женщина осталась одна. Она ходила обрабатывать свеклу. Эта работа отнимала у нее много сил, потому что свеклу оораоатывать нелегко. Она клала Эльжбету между бороздами, в тени мясистых листьев. А сама, задыхаясь и кашляя, полола под солнцем. Руки отваливались у нее от усталости. Вечерами она подрабатывала, сочиняя девушкам письма к парням: «В первых строках своего письма нишу тебе, дорогой мой Вальдек, что если твои чувства ко мне полны такой же нежности, как раньше, и если они не изменились в своем постоянстве, то мои по отношению к тебе тоже такие же, о чем тебе сообщаю». За такое письмо она получала три яйца, а если письмо дышало пламенной страстью, получала курицу.

После войны вернулся отец, и, как это часто бывало в те годы, ребенок учился называть папой человека, который был ему совершенно чужим. Но он не был чужим матери девочки. От этой встречи после длительной разлуки никто не появился на свет. Эльжбета осталась единственным ребенком. Она начала ходить в школу, а потом в лицей. Человек с двумя инфарктами и высокая женщина — простые люди. Они ничего не знают ни о системе Платона, ни о том, что Шекспир был велик и что Моцарт, умирая, проклинал мир. В городишке на витрине они видели книги и, может быть, слышали, что есть на свете ученые люди и что эти люди окружены почетом. Поэтому они хотели, чтобы Эльжбета училась. Но человек с двумя инфарктами не мог работать, а у высокой женщины была только пенсия. И еще был туберкулез. «Хорошо, — говорила мне эта женщина, — что у меня туберкулез, я получала из амбулатории лекарства, продавала их потихоньку и давала деньги Эльжбете».

Эльжбета получила аттестат зрелости в 1957 году и стала учительницей. Хорошей учительницей, как о ней говорили. Я беру в руки фотографию, сделанную в то время. На этом снимке Эльжбета улыбается, а мужчина с двумя инфарктами и высокая женщина очень серьезны. Они серьезны от переполнявшей их гордости. Оставьте на время свое восхищение творцами электронных машин, конструкторами ракет if создателями новых городов. Подумайте о матери, которая сгноила легкие, об отце, который погубил свое сердце, чтобы их дочь могла стать учительницей.

Эльжбета стала учительницей и собиралась учиться дальше. Но больше она не училась. В 1961 году Эльжбета ушла в монастырь. Для родителей это был сокрушительный, убийственный удар. Мать бродила ночами по дороге, и разбуженные мужчины, обшаривая темноту, натыкались на обессиленную высокую женщину, и, уверившись, что происходит не убийство, не грабеж и пожар, а столкнулись они всего-навсего с чужой болью, с чужим горем, возвращались в тепло перин, сна и бабьих тел.

Высокая женщина осталась одна, без дочери. Одиночество не было ей ново. Когда Эльжбета еще ходила в лицей, монашки тянули ее к себе. Дома было холодно, в кастрюлях пусто, мать лежала и харкала кровью. У монашек было тепло, они хорошо кормили. Она сидела у них целыми днями…

Я спросил ее: «Сестра, а монашки не спрашивали вас в то время, кто дома может подать вашей матери стакан воды?» Она ответила: «Нет…» «А монашки не говорили вам, сестра: перед тем как прийти к нам есть курицу, свари матери хотя бы картошку в мундире?» Она ответила: «Нет…» «Спасибо», — сказал я, желая остаться в рамках вежливости и не нарушать принципа политики государства в отношении религии.

Эльжбета окончила школу, и нажим монашек усилился. Она была тихой, замкнутой, покладистой девушкой. Мать считала ее странной. Временами нападал на нее страх, она часто плакала. «Что они ей говорили?» — спросил я высокую женщину. Они говорили ей общие слова, которые всегда очень коварны. Слово «осуждение», слово «вечно», слово «помни» и слово «проклятые». Возвращаясь, Эльжбета горела, как в жару. Я прочел матери стихотворение Элюара о Габриэле Пери:

«Нет, — ответила она, — таким словам они ее не учили…» Потом Эльжбета исчезла из дому. Первое письмо, которое она прислала из монастыря, начинается словами: «Благослови вас бог и пречистая дева Мария!» Их несколько, этих писем. В них чувствуется рука цензора, но все-таки мелькают там многозначительные фразы: «Прошу господа бога, чтобы дал мне силы выдержать до конца». Или: «Вы, наверное, вычеркнули меня из своей памяти? Умоляю, не делайте этого».

Высокая женщина хотела бороться. Но разве может бороться больной человек? Все, что у нее есть, — это рентгеновские снимки легких. Я рассматриваю этот печальный документ, весь в затемнениях и смоляной черноте каверн. С этим снимком, проехав половину Польши, высокая женщина явилась в монастырь. Приняла ее настоятельница. Настоятельница, конечно, не врач. Она берет в руки снимок, разглядывает его и разражается смехом: «Не вижу в этом снимке ничего особенного».

Мать возвращается домой, но не застает мужа. Муж лежит в больнице, у него второй инфаркт. Врачи сомневаются, перенесет ли он его. Мать посылает Эльжбете письмо, чтобы та немедленно приезжала. Но Эльжбета не едет. Это письмо ей не вручили. Вместо нее в больнице, где без сознания лежит отец, появляются две монашки, чтобы проверить, действительно ли он болен. «Кто из вас дочь больного?» — спрашивает ординатор. «Ее нет, мы по поручению», — отвечают они и прячут лица в тень накрахмаленных чепцов.

Тогда мать пишет письмо главе польского костела. Это письмо я читал. И ответ я тоже читал, на маленьком бланке отпечатанный стандартный ответ из канцелярии кардинала, в котором говорится, что «обвинения, направленные по этому адресу, не являются справедливыми, советуем вам сохранять спокойствие». Я подумал, что совет неплох. Ведь волноваться вредно при болезни сердца и туберкулезе. И еще я сделал вывод, что такой ответ — итог многовекового опыта, и даже известно, какого именно опыта, но какое значение в данном случае имеют мои выводы, делай я их сколько угодно? Могу только сказать: мне жаль эту высокую женщину и мужчину с давлением 250. Жалко мне мужчин, которые вскакивали с постели и выходили во двор, обшаривая руками темноту, как будто крик, который слышался из мрака, был чем-то таким, что можно взять в руки, словно сноп ржи, и придавить коленом к земле. Этой женщине и ее мужу не повезло в жизни, хотя отдали ей и легкие и сердце. 11 только тогда они стали бороться. Но одинокий человек начинает бороться за свое дело в минуту наивного забвения того, что правда всегда уступает силе. А момент прозрения в конце концов проходит. И ничего с этим не поделаешь.

Поэтому я сказал Эльжбете:

— Собственно говоря, не знаю, зачем я приехал. Может быть, я привез только крик вашей матери.

И теперь этот крик, который нельзя взять в руки, как сноп ржи, и придавить коленом к земле, кажется мне чем-то вещественным. Я мог его слышать, видеть и дотронуться до него. Он действительно был, даже если звучал мгновение. Его слышали многие люди, и эти люди знали, почему высокая женщина кричит. Люди могли над этим задуматься. А это уже много значит, если над этим они как следует задумались.

Мы с Эльжбетой молча стояли возле решетки. Начали подходить монашки. Сначала их было три, потом пять, затем я перестал считать. Они оттеснили Эльжбету. В конце концов я перестал ее видеть. Я видел много неподвижных лиц, во лица Эльжбеты Трембачпк, учительницы из-под Калпша, уже не было…

Я повернулся и пошел по снегу, через лес, на станцию.