Польские новеллисты

АНДЖЕЙ ГЕРЛОВСКИЙ Сирокко в Грохолицах

Было тогда на свете два достойных друг друга парня. Рыжий Здзих ну и, конечно, я. Ведь в шестнадцать лет только твой лучший друг тебе ровня. Временами соглашаешься it на третьего. Но в нашем случае с тем третьим, Олеком Платом, никакой проблемы не было. Возраст Плата, который был старше нас лет на пятнадцать, сам за себя говорил. Плат был лесничим. Все лето он жил в пуще, в полуразвалившейся сторожке, километрах в двадцати от Грохолиц. Мы с Рыжим работали тогда в тминном кооперативе. Каждый день можно было наблюдать, как мы с ним восседаем на тяжелой платформе, запряженной двумя огромными першеронами. Примерно раз в неделю мы останавливались возле бара и закупали для Плата пиво, хлеб, мясо. Плат всегда просил нас прихватить для него еще и бутылочку водки, потому что он чертовски тосковал. Тогда нам приходил ось всячески изощряться, потому что Элька, его жена, работавшая в то время в баре, даже слышать не хотела о том, чтобы кому-нибудь из нас продали хотя бы четвертинку. Она знала, что так или иначе это попадет в руки мужа.

Она беспокоилась о нем. Люди говорили:

— Плат при жене — это лесничий. Плат в сторожке — лесничий и пьяница.

И все-таки, при всем при том, он был настоящий парень.

— Смотрите, ребята, — говаривал он, захмелев, — бутылка.

— Бутылка, — соглашались мы.

— Ну а теперь смотрите дальше.

Он захватывал бутылку своими длинными худыми пальцами и раздавливал ее, при этом ни разу не покалечившись. После этого он сообщал:

— А когда-то говорили, что я вырасту хиленьким.

Мы встречали это взрывом смеха.

Говоря по правде, Плату без Эльки приходилось худо. Его летнее жилище было завалено поленьями, бутылками и еще чем попало.

Раз в неделю он появлялся в Грохолицах. В таких случаях он подъезжал к своему дому на высокой худой лошади. Спрыгнув с седла, входил в дом. Его много дней не мытое лицо сияло. На другой день, когда уезжал, он был уже совершенно другим — свежим, выбритым. В руке он обычно держал небольшой сверток с чистыми рубахами и выслушивал, как Элька в окружении нескольких свидетелей напутствовала его:

— Пораньше вставай да себя сначала приводи в порядок.

— Ладно.

— Завтракай, а потом уже за работу.

— Ладно.

— Не пей.

— Верно.

— Смотри, чтоб в доме порядок был.

— Ладно.

Потом Плат целовал Эльку и уезжал. И всю неделю сидел в уединении, неделю, в течение которой он мог думать, о чем хотел, и прежде всего об Эльке, о том, что она хорошая жена и что в Грохолицах все знают об этом. Но лучше всего это знает он сам, потому что он не из тех мужей, которые не понимают достоинств своих жен.

Плат любил людей и не выносил одиночества. Временами он говорил:

— Знаете, ребята, вот я иногда вечером подхожу к дому и заглядываю в окно, будто надеюсь увидеть там кого-нибудь. А иногда и вижу… — Тут он встряхивал головой, размышляя о чем-то. — Олека Плата. Так всегда бывает, когда я долго здесь сижу. Но ведь я пью, пью, ребята. Все меня сторонятся, кроме одной Эльки, кроме нее.

Он быстро менял тему разговора.

Говорил о разных вещах и о том, что хотел стать парикмахером, но стал лесничим. Да и ни к чему об этом вспоминать, потому что теперь это все равно. А может, даже и лучше, потому что, если бы он пил, будучи парикмахером, наверняка бы приключилась трагедия.

А еще мы ходили стрелять. У Плата были отличные ружья, за ними-то он действительно ухаживал. Ну, а потом нам надо было возвращаться, ехали мы медленно, очень медленно, потому что эти першероны никогда слишком-то не торопились.

В тот день у нас было отвратительное настроение.

С песков дул ветер, сильный, сухой, заунывный. Кажется, в Италии, где-то на юге, такой ветер называют сирокко. Только я не помню, откуда он там дует — с моря ли или из пустыни. У нас он дул с песков. С нескольких сот гектаров желтой поверхности, и этот мучительный ветер всегда налетал с той стороны. Люди в Грохолицах чувствовали себя тогда неспокойно и между ними легко возникали ссоры.

— Выглядят так, будто у них вши завелись под пятками, — определял Рыжий.

Сидели мы с ним тогда на ступеньках бара, не того, где работала Элька, а того, другого, нового, облицованного, и слушали музыку, хоть была она такая же беспокойная, как и наш сирокко. Вдобавок ко всему за соседним столиком сидел мой бывший учитель Панек. Панек поглядывал на нас.

— Таким молодым не следовало бы курить, — сказал он.

— Извините, пожалуйста, а может быть, нам кашку есть тоже нельзя? — огрызнулся Рыжий.

Панек отвернулся.

Рыжий заказал зразы с луком, а я искал, есть ли в меню рубец. Рубца не было, и как раз в тот момент, когда я соображал, что мне заказать, с Панеком поздоровался какой-то мужчина.

— Могу я достать здесь свечи для мотоцикла? — спросил он.

— В баре, пожалуй, нет, — пошутил Панек. — Ну а если по-серьезному, то достанешь их в четвертом доме за костелом.

Официантка сначала подала котлеты им, а потом мне. Когда она отходила от нашего столика, незнакомец окликнул ее:

— Пол-литра, ладно?

— Да ты что? — воспротивился Панек.

— Я должен малость пропустить перед тем, как к ней пойду, — сказал мужчина.

— Она приучена к этому, — рассмеялся Панек.

— О да. Она сама мне об этом говорила. И не хочет, чтобы я пил. Говорит — хватит с меня того, что Олек пьет.

— Тс-с…

— Но немножко я всегда, тогда я не так глупо чувствую себя в его доме.

Мы с Рыжим начали более внимательно прислушиваться к разговору.

Официантка поставила перед ними бутылку и рюмки. Они выпили по одной и опять завели разговор.

— Понимаешь, дружище, тут я ни при чем. Так по крайней мере мне кажется. Клянусь, как перед богом, я не вижу виновного…

Панек беспокойно оглянулся. Мы с Рыжим ели как ни в чем не бывало. Когда тот отвернулся, Рыжий толкнул меня под столом. Мы сидели и медленно ели. Те успели еще выпить по одной и еще, и в конце концов Панек перестал утешать незнакомца.

— Плат сам виноват во всем, — сказал он наконец. — Ну, так идем за свечами?

Я взглянул на Рыжего. Он тупо уставился в тарелку и не поднял головы, когда те выходили.

— О Иезус! — отозвался он наконец, так и не поднимая головы.

«О Иезус!» — в душе повторил я.

— Плат наш друг, а они измываются над ним.

«Точно, измываются».

— Его бросить так нельзя!

«Нельзя».

Мы словно по команде вскочили. На улице ветер дунул нам песком в глаза. Мы бросились в конюшню за лошадьми. На полдороге я схватил Рыжего.

— Слушай, за сколько мы туда доберемся лошадьми?

— Вообще-то там порядочный кусок дороги! — Рыжий задумался на минуту, потом сказал: — Подождем малость, а когда тот тин пойдет к ней, возьмем его мотоцикл.

— Рыжий… Ты что?..

— Ничего. Ничего нам не сделают. А в случае чего мы скажем, о какой мрази шла речь.

— Ладно, только бы свечи были.

Мы медленно пошли к дому Плата, проклиная песок, который свирепствовал на улице, вздымаемый этим адским грохолицким сирокко. Потом, когда уже показался дом, мы остановились.

— Давай лучше зайдем за те овины, — посоветовал Рыжий. — Там нас никто не увидит.

Мы стояли между двумя овинами и не могли дождаться, когда наконец тот придет.

— Я прямо-таки думать об этом не могу, — сказал я.

— Много дряни ходит по свету, — подумав, ответил Рыжий. Он был очень серьезным. Я тоже.

Осторожно я выглянул из-за овина.

— Идет.

Незнакомец загнал мотоцикл во двор, немного покрутился около него и вошел в дом. Рыжий зажег сигарету.

— Ну что, идем?

— Дай закурить, — ответил я. — Покурим, тогда пойдем.

— Ну, Плат ему даст, — задумчиво проговорил Рыжий. — Как приедем, скажем ему: «Плат, садись на мотоцикл и лети домой». — «Зачем?» — спросит. «Поезжай, посмотришь, что она там вытворяет». А если до него не дойдет, в чем дело, скажем ему прямо: «Элька тебе изменяет! Вот тебе мотоцикл, поезжай!». О Иезус, скажем ему сразу, прямо. Настоящие друзья так и поступают.

— Не хотел бы я быть на месте того.

— Еще бы. — Рыжий погасил сигарету.

Мы осторожно подошли к дому.

— Теперь можем ехать, — сказал Рыжий, — Нужно только мотоцикл немного отогнать, чтобы она не услышали.

Он снял мотоцикл с подставки. Минутку поколебался и поставил его обратно.

— Ей-богу, я взгляну, — сказал он.

Мы обошли дом.

— Пожалуй, вот это окно, — заметил я.

Рыжий заглянул.

— Нет.

Мы заглядывали во все окна подряд и, когда наконец решили больше этого не делать, увидели их в маленькой комнате, в которой у Эльки помещалась ее портновская мастерская. Она подрабатывала шитьем. Сейчас там было все подметено; собственно, первое, что мы заметили, — что там пусто, чисто. И их обоих.

Рыжий присел под окном. Потом тряхнул головой и выпрямился. Мы быстро обогнули дом, бросились к мотоциклу. Спустя минуту мы уже мчались в сторону леса. Рыжий ничего не говорил, только поддавал газу.

— Не надо было заглядывать, — сказал я.

Рыжий увеличил скорость.

— Сам не знаю, зачем мне понадобилось поглядеть, — сказал он.

— Перестань, — попросил я.

— Нам бы только успеть, а остальное — дело Плата, — ответил он.

И снова он увеличил скорость, теперь нельзя было даже разговаривать, лишь шумели деревья, мимо которых мы мчались. А потом, когда мы спускались с горы, казалось, что луга накладываются один на другой. Наконец мы влетели в лес.

Олека Плата во дворе не было. Мы уверенным шагом направились в дом. Плат спал во второй комнате. На столике около кровати стояла пустая бутылка и пепельница, полная окурков.

— Эй, Плат! — потряс я его за плечо.

— Проспись, — сказал Рыжий.

Спящий махнул рукой и вздохнул.

— Ну проснись же, — тряс я его все сильнее.

Плат медленно сел и только тогда открыл глаза.

— Это вы, ребята?

— Мы.

— Вот и хорошо.

— Мы приехали по такому делу… — начал Рыжий, но Плат прервал его:

— Да не спеши, не спеши… Перво-наперво закурим.

Мы закурили. Плат взглянул на свои босые ноги и полез под кровать.

— А черт, носков нету. Погляди-ка… — Он посмотрел на меня. — Они, должно быть, в кухне.

Я принес ему носки.

— Ну так что? — спросил Плат, натягивая носки. — Ой-ой-ой, дырка!

Он пошевелил большим пальцем, вылезшим из дырки.

— Ну так что там у вас?

Рыжий как-то теперь не проявлял желания говорить. Он просительно взглянул на меня. Я сделал какой-то жест рукой и отошел к окну.

Плат сидел и укоризненно посматривал на рваный носок.

— Глотки, что ли, вам позаклеивало? — спросил он.

— Мы приехали от тебя, из твоего дома, — отозвался Рыжий.

— Случилось что-нибудь? — Плат поднялся с постели.

— Э-э-э… ничего. Но в общем — да! — сказал я.

Плат погасил сигарету и вышел из дома. Мы шли за ним.

— Это мотоцикл Гайция. — Он кивнул на машину, стоявшую посередине двора. — Когда я спал, мне послышался какой-то шум. Это вы на нем приехали?

— Да.

— Говорите же наконец, что случилось!

— Этот… ну, как его… Гайций и твоя жена… ну, знаешь… — с трудом выдавливал из себя Рыжий.

Мы смотрели, как Плат повернулся и быстро вошел в дом.

— Ну, порядок, — вздохнул Рыжий. — Сейчас выйдет и поедет.

Но Плат не выходил. Мы уже докурили, а он все еще не выходил. Я заглянул в окно и отшатнулся.

— Рыжий, он плачет, — сказал я.

Еще какое-то время мы не входили внутрь, но потом надо было войти.

Плат сидел на кровати и тупо смотрел в угол: он смотрел туда, но это был только момент, просто он избегал встретиться с памп взглядом. А в остальном он казался совершенно спокойным. Он все же посмотрел на нас. Отвел глаза и опять посмотрел.

— Вас никто не видел?

— Никто.

— А они?

— Тоже нет.

— Не говорите об этом никому.

Мы молчали. Мы боялись смотреть на него, а он на нас. И вот наконец, когда комната показалась мне такой тесной, что я не мог в ней больше ни минуты оставаться, Плат заговорил:

— Ну, это пройдет, пройдет… А я ведь иначе буду очень одиноким, всю свою жизнь, до конца одиноким, если я туда поеду или еще что-нибудь такое.

Мы двинулись к выходу.

— Жратву мы привезем тебе в конце недели, — сказал я. — Хватит тебе на это время?

— Хватит. Только… — он говорил с огромным трудом, — никому ни слова.

— Ладно… до свидания, Плат.

Мы вышли во двор, Плат вышел за нами. Рыжий запустил мотор, и мы поехали. За воротами я оглянулся. Плат сидел на лавке и что-то передвигал ногой. Мне показалось, что он, как курица, роется в песке.

Мы ехали молча. Я даже не мог думать о том, что случилось, потому что я не знал, что думать. Абсолютная пустота, и только. Когда мы выехали из леса, Рыжий увеличил скорость.

— Ты сказал что-нибудь? — спросил он.

— Нет.

В Грохолицы мы въехали боковой улочкой. В ее конце стояли какие-то люди. Среди них мы увидели Гайция. Рыжий остановил мотоцикл.

— Это вы взяли мотоцикл? — сказал Гайций, как будто без этого вопроса сразу нельзя было установить.

Мы слезли с сидений.

— Быстрее, быстрее, — поторапливал нас Гайций.

Когда Рыжий выключил мотор и поднял мотоцикл на подставку, Гайций отступил на шаг и ударил его в лицо. Рыжий молчал. Тогда он ударил его еще раз, и Рыжий упал. Я почувствовал, как у меня кишки подступают к горлу.

— Он убил! Убил его! — вскрикнула старуха Ярдловая, — Ну вот, убил его, — добавила она уже спокойнее, видя, как Рыжий поднимается с земли.

Гайций снова сделал шаг к нему. Я подскочил и ударил Гайция сбоку в поясницу. В это время Рыжий поднялся и тоже двинулся на него. Увидев искаженное болью лицо Гайция, я в нерешимости остановился. Рыжий размахнулся, но в это время кто-то из толпы оттолкнул его. Меня тоже держали.

— Пойдем, Рыжий, — беспомощно сказал я.

— Ах, скоты, скоты, — говорил Рыжий.

Нас отпустили. Мы медленно прошли сквозь расступавшуюся толпу.

— Не надо бы, ребята, вам в это дело вмешиваться, — сказал кто-то доброжелательно.

Пройдя несколько шагов, мы свернули в боковую улицу. Рыжий молча посмотрел на дом Плата… Прикоснулся к разбитому лицу.

— Вот черт! Ведь они все знали.

— Знали.

— Я начинаю рассуждать, как старик, — сказал он.