Польские новеллисты

ЕЖИ КРАСИЦКИЙ На том берегу

Море спокойно. Море совершенно спокойно. Море так же спокойно, как ты, Анна, когда спишь. Покрывало волн колышется над телом моря, но плечи его, покоящиеся на мягком дне, неподвижны, в них нет непокоя. Человек сердится всем, что у него есть: лицом, руками, ногами, всем своим нутром. Море — только Поверхностью. Даже самое сильное волнение не в состоянии нарушить покоя его глубин. Рассерженный человек безобразен. Море даже в моменты крайнего волнения не теряет достоинства. Оно угрожает, может уничтожить, но не презирает. Сколько людей, сколько кораблей, погубленных недостойной ненавистью, мирно покоятся сейчас на его дне подо мной. Не бойся, Анна. Даже если я погибну, то я погибну, зная, что не был побежден. Море уважает только тех, кто не боится его. Я никогда не боялся моря, а ведь знаю, что уже никогда не увижу тебя, Анна. Я страшно голоден. И вместе с тем я не ощущаю голода. Я плыву. Все еще плыву. Я должен плыть.

Только теперь я понимаю, что такое быть одиноким. Ни единого, хотя бы крошечного ориентира, ничто не отмечает ни той дороги, которая осталась позади меня, ни того пути, который лежит передо мною. Я очень измучен и временами на секунду, на две погружаюсь в сон. И тогда мне кажется, что я плыву в резиновой лодке по морю, поверхность которого такая же ровная и гладкая, как лед на пруду, а если гладь его чуточку вздымается, то это лишь для того, чтобы убаюкать меня. А на самом деле я плыву. Меня даже удивляет, что я еще плыву. Но я знаю, что это продлится недолго. Я теряю силы. Теряю сознание. Теряю все. Это явный признак, что конец близок. Собственно говоря, я почти механически двигаю руками и ногами, воля моя в этом не участвует. Мне даже хотелось бы остановиться. Но я не могу. Временами мне кажется, что я мог бы вот так плыть в бесконечность, значит, в никуда. Но я знаю, что это невозможно, что всегда там, где кончается какое-либо начало, начинается какой-то конец. Предел моей жизни уже приближается. Может, он ждет меня вон за той волной. Единственное, что еще напоминает мне о том, что я жив, — это боль. Я не ученый-анатом. Я всего лишь моряк. Но сейчас я мог бы безошибочно назвать каждую кость, мускул, сухожилие, сустав и все то, что вместе составляет единое целое, пмя которому — человек. То есть я. Или иначе: это все еще я.

Представляю, каким ничтожным я выгляжу сейчас. Я совершенно один между бескрайним небом, бездонным морем и землей, более далекой, чем надежда. Хотя я все еще плыву, мне кажется, что я стою на месте. Знаю только одно: если я перестану двигать руками и ногами, я утону. Мгновенно. И поэтому я не могу позволить себе отдохнуть, хотя ничего так не жажду, как отдыха. Солнце уже почти касается воды. Оно еще полыхает, но уже не греет. Мне кажется, что для того, чтобы дотронуться до него, мне достаточно лишь протянуть руку. Я, очевидно, схожу с ума. Я думал, что когда солнце наполовину погрузится в море, то я вскарабкаюсь на его верхушку и таким образом удержусь на воде. Если я сейчас потеряю рассудок, то никогда себе этого не прощу. Именно поэтому я все время посматриваю на часы.

Итак, я плыву уже почти девять часов. Вы были правы, часовой мастер. Часы, которые вы мне продали, и в самом деле оказались водонепроницаемыми. Это прекрасная реклама для фирмы. Когда я вернусь на берег, то расскажу об этом всем-всем. Вообще на все я буду смотреть совершенно иначе. Я еще не знаю как, но знаю, что иначе. Я обязательно вернусь на сушу. Ведь война еще не кончилась. Нашему военно-морскому флоту требуются отважные, выносливые и здоровые моряки. Только отдохну неделю или две дома, а затем скажу Анне, что я снова явился на линкор и получил назначение. Так как Анна ничего на это не ответит, я крепко обниму ее и добавлю: «Не бойся. Ты ведь знаешь, что такие, как я, не погибают». Тогда Анна… а я… То она снова, что… а я… Агнешка, возможно, заплачет… Хлопну дверью и пойду выпить пива. Буфетчик плеснет в пивную кружку немного рома.

Через несколько дней ты, Анна, получишь телеграмму такого содержания: «Командор военно-морского флота с прискорбием извещает…». Сразу же порви этот клочок бумаги и скажи всем, что это неправда, что ты не веришь этому. И повторяй это себе до тех пор, пока… Ты не представляешь, какая соленая морская вода. Той соли, которой я пропитался, наверное, хватит мне до конца жизни.

Я не могу больше, Анна. Я вовсе не слабый. Но у меня уже нет сил. Хотелось бы потерять сознание до того, как я начну захлебываться. Только еще раз открою глаза и посмотрю на море. Нет, не на море. Хотя — именно на море. Спасение чаще всего приходит в последнюю минуту. Посмотрю туда, где скрылось солнце. Утром ты его увидишь, Анна. Но солнце ничего тебе не расскажет. Оно, как всегда, будет жарким, ослепительным и равнодушным. Я совершенно наг. Возвращаюсь туда, откуда пришел, разве только несколько большим. Получается, что жизнь, кроме водонепроницаемых часов, ничего мне не дала. Сейчас я их сниму, Анна, и какой-то миг буду видеть, как они тонут.

Что-то плывет недалеко от меня, Анна! Закрываю глаза, открываю глаза, снова закрываю и снова открываю. Нет, это не обман зрения. Я вижу впереди большое бревно. Это, очевидно, кусок мачты. Я спасен, Анна! Бревно близко. Оно качается на волнах не дальше пятнадцати, самое большее — двадцати метров. Хотя я смертельно устал, я доплыву до него, Анна! Ухвачусь за него руками и дам отдохнуть ногам, а затем сяду на него и, гребя руками, поплыву к берегу. Ты спрашиваешь, далеко ли до берега? Думаю, что нет. Если не буду часто отдыхать, то достигну самое позднее в полдень. Какое счастье, что мир — это не только одно море, это всегда чересчур огромное, проклятое море! Прежде я думал, что люблю море так же сильно, как и тебя, Анна. Даже сильнее, чем Агнешку, которая еще ничего, кроме «папа», «мама», «ляля» и «люлю», не говорит. Помнишь, Анна, ту бабочку, которую я когда-то нарисовал Агнешке? И спросил ее — что это? Она ответила: «Это не бабочка, потому что у нее нет глаз». Действительно, я забыл нарисовать глаза. А чего стоит бабочка без глаз, правда, Анна? Я все ближе и ближе к бревну. Поэтому как только ты получишь телеграмму командора, разорви ее на глазах почтальона и скажи ему: «Не верю!». А если он посмотрит на тебя с удивлением, крикни это еще раз, крикни громче, изо всех сил. И снова крикни то же самое. И если Агнешка спросит обо мне, ответь ей только так: «Папа уехал, но он вернется». И ждите меня. Ждите меня, даже если не вернутся другие. Агнешка еще не понимает, что значит «умереть». Не объясняй ей этого слишком рано, Анна.

Ты не представляешь, как мне было холодно. С первой же минуты, как я очутился в воде. На мне была только рубаха и брюки. И еще часы. К счастью, как раз перед этим я пообедал. Сразу же после обеда объявили боевую тревогу. Я занял свое место у зенитного орудия, высматривая самолеты. Но небо было абсолютно пустым и каким-то таким… добрым. У него было лицо друга. Такие лица особенно опасны.

Как это замечательно, Анна, что когда я вернулся домой, то не застал у тебя чужого мужчины. Ведь была ночь. По пути с вокзала я только об этом и думал. Быть может, утром кто-то остановит тебя на улице и спросит удивленно: «Это правда, что вернулся твой муж?» Ты ответишь: «Правда», — и добавишь тише: «Спасибо тебе за все». Если действительно будет так, то никогда мне об этом не говори, Анна. У меня по отношению к тебе тоже есть подобные грешки. Но эти грехи не отягощают совести. Самое большее память. Ничего не может быть важнее того, что мы с тобой пережили войну и даже одиночество не смогло разлучить нас. Говоришь, что Агнешка спит? Нет, не буди ее. Пусть спит. Что? Она спрашивала обо мне? Не верю! Хотя может быть. Я ведь почти год не видел ее. Ты осторожно приподымаешь одеяло. «Посмотри, как она подросла», — говоришь. Ночная рубашонка Агнешки завернулась почти к самым плечам и открыла пупок. Пупок Агнешки розовый и теплый, как разогретый солнцем абрикос. Нет, ты сама возьми из кроватки Агнешку, Анна. Я боюсь. Столько месяцев я не держал в руках ничего нежного и хрупкого. Я очень люблю смотреть на тебя, Анна, когда ты стелешь постель. Я устал, но это ничего. Я о многом должен тебе рассказать. Прежде всего — как мне удалось спастись. Только поцелуй меня еще раз и приготовь ужин. Я ужасно голоден. Жареная рыба? Прекрасно, раз нет ничего другого. Все равно. Только без соли. Да, да, совсем без соли. Думаю, что через несколько месяцев наша жизнь войдет в норму и ты сможешь купить все, что захочешь: и масло, и мясо, и мандарины для Агнешки. Только поторопись с ужином и приходи ко мне. Я так хочу тебя, Анна!

Море действительно огромно, Анна. Ты себе даже не представляешь, какое оно огромное. Если плывешь на корабле или хотя бы на лодке, то под ногами у тебя как бы кусочек суши. И тогда море производит действительно впечатление огромной лохани, наполненной водой, на которую кто-то непрерывно дует. То слабее, то сильнее. Но когда ты плывешь сам, когда голова до самого носа погружена в воду, а каждое движение рук или ног кажется тебе твоим последним движением, тогда начинаешь думать, что во всем мире не существует ни кусочка суши. Представь себе, что я плыву уже девять часов. «Это невозможно», — говоришь ты. Я тоже так думал, хотя и знал, что я силен, смел и вынослив. Самым трудным было принять решение. Первый час я плыл, не чувствуя усталости и отдыхая лишь несколько минут. Мне жаль было времени. Я набирал в легкие воздух и старался удержаться на волне, лежа лицом вниз. Часто поворачивал голову в ту сторону, где затонул «Громовержец». Но море не земля, которая постепенно залечивает свои раны. Одно было ясно: торпеда попала в снарядные погреба и в одну секунду корабль попросту разлетелся на куски. Я даже не могу припомнить, слышал ли я гул. О спуске спасательных шлюпок не могло быть и речи. Поскольку корабль сразу пошел ко дну, а не тонул постепенно, набирая воду, на месте катастрофы не образовалось водоворотов, которые и меня потянули бы на дно. Как только я очутился в воде, выброшенный мощной взрывной силой за борт, я сразу же поплыл, чтобы как можно скорее подальше оказаться от тонувшего судна. Когда я через минуту оглянулся, то увидел капитанский мостик уже в воде. Ни один крик не прокатился по волнам, рассекаемым моими руками. Через несколько минут я снова оглянулся. На воде уже не было ничего: ни человека, ни пустого ящика из-под боеприпасов — ничто не указывало на место трагедии, место гибели морского богатыря, каким был «Громовержец». Во всяком случае, я не видел ничего. Море не было ни довольным, ни злорадным, ни испуганным. Оно было таким, как и прежде, — спокойным. Я посмотрел на часы. Они показывали час.

Представь себе, Анна, когда я понял, что уцелел, и понял, в чем мое спасение, то почувствовал нечто вроде счастья. Я не погиб вместе с кораблем, вместе со всеми товарищами, офицерами, капитаном. Я жив. Я не думал над тем, как долго еще продлится моя жизнь и есть ли вообще какая-то надежда. Каждый человек, пока он живет, то есть пока он ощущает голод, холод или усталость, пока видит солнце и воду, пока сознает, что ему необходимо делать, должен верить в то, что будет жить. И у меня была эта вера. Упав с борта в море, я погрузился почти на двадцать метров. Вынырнул и начал плыть. Я плыл несколько сот метров без отдыха. Когда боль в суставах не позволяла больше двигаться, я старался изо всех сил, набрав воздуха в легкие, удержаться на поверхности. После того как «Громовержец» исчез в глубине моря, я несколько раз поднимал голову, высматривая, не всплывет ли подводная лодка, затопившая наш корабль. Если бы они меня заметили, я попал бы в плен. Я не подумал о том, что они могли бы попросту застрелить меня на месте. Примерно на расстоянии полумили я увидел торчащий из воды перископ. Я начал размахивать руками и кричать. Через минуту перископ погрузился, уже навсегда. Навсегда для меня. Я начал обдумывать, каковы теперь мои шансы. «Громовержец» затонул далеко от берега, посреди моря. Южное побережье занято врагами. Северное принадлежало нейтральной стране. Чтобы попасть туда, мне нужно проплыть около ста сорока километров. Если бы я плыл с такой же скоростью, как пешеход на марше, то есть шесть километров в час, то добрался бы до берега через сутки. Мне казалось это вполне возможным. Ведь когда-то я прошагал без отдыха почти сутки. Приняв решение, я почувствовал себя гораздо увереннее. Я плыл на север.

Мои намокшие брюки затрудняли движения. Левой рукой я отстегнул пряжку пояса, расстегнул пуговицы. Брюки свободно соскользнули с меня, и еще целую минуту я видел, как они держались на поверхности. Я сбросил с себя также и рубашку. Она натирала кожу под мышками.

Человек в моем положении всегда надеется, что его или подберет вскоре какой-нибудь корабль, или же он сумеет доплыть до суши, хотя бы эта суша была дальше пределов его воображения. Воображение человека, плывущего по морю, очень ограниченно, потому что все заслоняют волны. Но сам факт того, что воображение существует, поддерживает в человеке потребность жизни. Даже когда руки и ноги начинают деревенеть, а голова становится все тяжелей, такой тяжелой, что ее не удержать над водой. Даже тогда, когда приближается та опасная минута, которая является самым страшным врагом человека — минута безразличия, — ибо затем наступает отказ от борьбы. Поэтому я не думал ни о чем другом, а только о ритмичном движении рук и ног. Единственное, что напоминало мне о существовании иного мира, были мои водонепроницаемые часы. Посмотри на них, Анна. Кто знает, не благодаря ли этим часам я остался в живых? О тебе я подумал только через два часа, а еще позже — об Агнешке. Время от времени, чтобы отдохнуть, я ложился на спину. И еще одна мысль вселяла в меня мужество: в нашем море нет рыб-людоедов.

Если я и боялся чего-то, то только ночи.

Плывя так несколько часов, я время от времени всматривался вдаль. Мне казалось, что я вот-вот увижу хотя бы обнадеживающий признак суши в виде струйки дыма или одинокой чайки. Я убеждал себя, что за следующей волной я увижу это. Но таких волн было сотни, тысячи. И еще больше.

Ты уже совсем спишь, Анна. Понимаю. Что может быть скучнее рассказа человека, который много часов один-одинешенек плыл по морю. Еще только скажу тебе, что временами я терял рассудок. Я сходил с ума. Я не отдавал себе отчета ни в том, что происходит со мной, ни в том, живу ли я еще. Так безумно у меня болели руки, ноги, голова, все тело. И когда мне казалось, что следующего движения я уже не сделаю, я смотрел на часы. И мне представлялось, что я не одинок, что рядом со мной есть что-то живое, что-то живущее собственной жизнью, что-то наблюдающее за моей выдержкой. И тогда я начинал бояться, что вечером, около десяти, мне надо будет завести часы и я могу их потерять. Понимаешь, Анна? Они могли выскользнуть из моих рук, мог лопнуть ремешок. Морская соль могла разъесть крышку часов. И это было бы самое ужасное. Тогда их уже не починишь. А веря в то, что, несмотря ни на что, спасусь, я обязательно хотел сохранить эти часы на память. Как видишь, Анна, я суеверен, как и все моряки.

Сразу же после захода солнца я увидел впереди плывущий обломок дерева. Сперва мне казалось, что это только мираж, что по волнам плывет не кусок дерева, а моя собственная мысль, воображение. Может, тебе смешно теперь, Анна. Теперь, когда ты лежишь рядом со мной и обнимаешь меня. Какая ты горячая и какая ты вся моя. Сейчас я закончу свой рассказ. Уже осталось немного.

Бревно качалось на волнах всего в десяти, может пятнадцати, самое большее в двадцати метрах от меня. Я напрягал все силы, чтобы доплыть до него как можно скорее. Я начал нервничать. Мне казалось, что, несмотря на всю мою волю, я не сдвинусь с места. Иногда, Анна, такое впечатление создается, когда стоишь на палубе корабля. Когда горизонт пуст и ничто не говорит о движении судна и похоже, что просто покачивается корабль, стоящий на якоре. Примерно так, как если бы ты шла, не двигаясь с места, лишь переступая с ноги на йогу.

Моя голова то и дело погружалась в воду. Глаза жгло. Бревно становилось все ближе. Я его уже почти чувствовал в руках. Еще несколько метров, Анна. Несколько расстояний протянутой руки. Я уже почти касаюсь его, Анна, оно уже почти в моих руках. Бревно осклизлое, пропитанное водой, но оно наверняка сможет меня выдержать. Оно уже у меня, Анна… нет, еще нет… вот теперь я в самом деле держусь за него. Отдыхаю. Я положил голову на этот кусок дерева, который когда-то шумел листвой, который еще и теперь полон пения птиц. Я отдыхаю. Мои руки, тело и ноги вытянулись в одну линию. Спокойную, неподвижную. Только теперь я чувствую, как я измучен. Опускается ночь. Такое впечатление должно быть у человека, который с открытыми глазами опускается на дно моря. Это ничего. Я отдыхаю. Ты не знаешь, Анна, не можешь себе представить, что значит блаженство покоя, отдых, означающий жизнь. Я очень люблю тебя, Анна, тебя, Агнешку и море. Море тоже умеет любить и спасать. Сколько раз ты мне повторяла: «Ненавижу море». Теперь ты не должна так говорить. Повторяй за мной: «Люблю море, люблю море, люблю море…». Нет, нет, скажи громче. Агнешка не проснется. Еще громче, так, как я, иначе не поверю тебе.

Ты касаешься моих рук, Анна, вернее, касаешься той силы, которая заключена в них, и не можешь представить, что эти руки переплыли море. Целое море. Широкое, очень широкое, самое широкое изо всех широких и самое глубокое из всех глубоких.

Который час, Айна? Неужели так поздно? Знаешь, у меня нет сил открыть глаза и посмотреть на тебя. Нет, нет, не зажигай света. Я вижу тебя достаточно хорошо. Я положу голову на твою грудь, на грудь, которая выкормила Агнешку, на грудь единственной женщины, к которой возвращаются. Так приятно лежать возле тебя и засыпать возле тебя, правда, Анна? Ты знаешь, война умерла, как тяжело раненный хищный зверь. Торпеда, которая попала в наш корабль, не была, правда, последней торпедой этой войны, но кто знает, не была ли она одной из последних торпед всех войн. В этом случае я не сожалел бы даже о том, что погиб «Громовержец». Во всяком случае, он защищался и атаковал с честью до последней минуты.

Что ты сказала? Этого я точно не помню, Анна. Видишь ли, когда плывешь столько времени, чувства притупляются. Ага, припоминаю. Я боялся, что буду еще жив, когда стану тонуть. Я хотел умереть, держа голову на поверхности воды, а не задохнуться под водой. Это было одно из моих последних желаний до того, как я заметил колыхающееся на воде бревно.

Прошу тебя, Анна, не пускай в наш дом никаких журналистов. Я устал. Я вас всех очень прошу, оставьте меня в покое. Не называйте меня «человеком, который победил море». Я вовсе не победил моря. Я одержал победу только над самим собой. Я не герой, вы слышите! Это обыкновенный страх перед смертью и ничего больше. Если я и решился плыть, то лишь затем, что хотел отдалить хотя бы на одно движение рук, на одно движение ног то самое ужасное страдание, какое может изведать человек: сознание, что жизнь уходит, как пена за плывущим кораблем, и что на ту сторону с собой ничего не берут, даже часов, которые хоть как-то позволили бы разнообразить вечность. Приходите ко мне завтра после полудня. Я расскажу вам, как сражался «Громовержец». Это будет гораздо интереснее. А что обо мне?! Плыл, плыл, плыл — и это все. Был ли я измучен? Да, очень, но именно поэтому мне некогда было скучать.

Наконец-то мы одни, Анна. Ты говоришь, что Агнешка рисует? А что она рисует? Птиц, лошадей, бабочек. И никогда не забывает нарисовать им глаза? Что? Ах, так, даже начинает рисовать прямо с глаз? Ну, правильно, ведь глаза — это самое главное. Глаза произошли от тоски, Анна. Поцелуй меня еще раз и давай уснем. Поцелуй меня крепче. Еще крепче, крепче, крепче, крепче, крепче… Я уже за еыпаю, Анна, спокойной ночи.

В глубину моря медленно опускается обнаженный человек. У него вытянуты руки и ноги. Он похож на кусочек солнечного луча, который чересчур глубоко ушел в воду, потерял сверкание и утонул. Часы на левой руке показывают десять. Скоро они остановятся, так как сегодня вечером их никто не заведет. Пальцы правой руки крепко стиснуты. В них зажата спичка.