Польские новеллисты

I

Они шли рядом, придерживая висящие за спиной автоматы. До лагеря от того места, где они только что передохнули, надо было пройти еще километра два вдоль тротуаров, чудом уцелевших среди развалин. Становилось холодно. Город, по которому они шли, казался нагромождением карликовых построек, разрушенных Гулливером. По обеим сторонам улицы торчали покрытые сажей, закопченные обрубки стен, огромные бетонные занозы подпирали небо. Изредка в уцелевших домах блестели огоньки.

— Пойдем напрямик, — сказал сержант, сворачивая на огромное поле битого кирпича, покрытого размокшей известкой. Они свернули вправо, прошли наискосок через квадрат, обозначенный едва заметными полосками мостовых, проскользнули в ворота в единственной целой степе здания и вошли во двор. В глубине темнеющей площадки стоял дом.

Сержант сел на груду кирпича, поставил автомат на сапог и оперся подбородком о дуло. Поводя головой вправо и влево, он обследовал здание. Посидев так с минуту, сержант встал и потянул его за собой к уцелевшему дому. Вначале он упирался, но потом подумал, что дорога к лагерю куда труднее, придется идти все время по развалинам, встал и пошел за ним.

Осторожно поднимая ноги над невидимым порогом, они вошли в дом и на минуту остановились перед дверью. Когда их глаза привыкли к темноте, более густой здесь, чем на дворе, они увидели лестницу, ведущую вверх и вниз, в подвал. Они сошли вниз. Сержант достал карманный фонарик и осветил мокрый пол. Душный запах гниющих овощей ударил в нос, когда они пошли дальше, в глубину мрака. В углу, за кипой смятых и скрученных от влаги газет, валялась груда гниющего тряпья и несколько запыленных пустых бутылок. Сержант присвистнул, втянув затхлый воздух.

— Ничего нет, — сказал он и махнул рукой в направлении лестницы. — Пойдем выше.

Первый этаж был пуст. В комнате, где была спальня, стояли две кровати без матрацев и прислоненное к ночному шкафчику зеркало. Над светлыми прямоугольниками степ торчали гвозди — следы снятых картин и портретов. Один из них валялся около кровати, из металлического ушка для гвоздя висела паутина, лохматая от осевшей пыли.

В кухне сержант задел жестяную посуду. Грохот падающего металла разбил тишину разрушенного жилища.

— Мотаемся впустую, — сказал сержант, выходя из кухни.

Рукоятью автомата он ударил в следующую дверь. Она была заперта. Он стукнул еще раз по матовому стеклу, которое со звоном рассыпалось. Он заметил, входя в комнату, что ключ торчит в замке. Комната была в порядке, как будто кто-то вышел из нее и должен вот-вот вернуться. Вокруг стола, покрытого газетами, стояли обитые вишневой кожей кресла. Около окна — письменный стол с тяжелой бронзовой лампой и раскрытым толстым журналом. Под стеклом на столе цветные открытки с видами разных городов и какой-то восточный пейзаж с пагодой, торчащей, как лохматый гриб среди шахматной доски полей, террасами сбегающих к подножью холма. Золотистый пейзаж освещал лежащую рядом фотографию молодой женщины, снятой в полумраке, с опущенными глазами.

Он обернулся и осветил стены кабинета. Слева стоял забитый доверху книжный шкаф. Между толстыми томами торчали втиснутые дешевые брошюры. Некоторые корешки были потрепаны, несмотря на кожаные переплеты, чьи-то пальцы стерли позолоту и блеск, оставив лишь отпечатки букв. Он попробовал прочитать их, и, когда наклонился к книгам, ему показалось, что тишину этой комнаты делит с ним отсутствующий хозяин.

Он перестал обращать внимание на сержанта. Взял со стола журнал, уселся на нем и закурил. Держа сигарету во рту, он вынимал с полок одну книгу за другой и рассматривал их, щуря глаза от дыма. Он не знал языка, на котором были написаны эти книги, он смотрел на титульные листы и с горечью ставил их обратно на место.

Сержант несколько раз прошел по комнате у него за спиной, потом толкнул его носком сапога.

— Я думал, у тебя это давно выветрилось из головы, — сказал он. — А ты вцепился в эти бумажки, как клещ.

— Зачем же выветриваться. — буркнул он, вытягивая следующую книгу. С удовольствием прочитав фамилию Фейербаха, он поставил книгу на полку и сказал: — Тебе это не интересно? Подожди минутку.

— Отчего же, интересно. Как кончится война, я соберу целую библиотеку из лучших произведений, среди которых обязательно будут обнаженные женские тела. А ты, может, все-таки пошевелишься? Таких собраний полно в каждом доме. Сдается мне, что эти люди всю жизнь только читали книги да то и дело развязывали войны. Одного только не могу понять: откуда они все могли взяться, если во всем городе я еще не встретил ни одной женщины? Пошли, остался еще один этаж, может, там найдем что-нибудь интересное.

Ему не хотелось уходить. Он поглядел на сержанта.

— Подожди минутку.

— Хорошо. Сиди себе тут. Я подскочу наверх.

Шаги сержанта донеслись с лестницы. Через минуту сквозь открытую дверь он услышал звук фортепьяно; кто-то провел ладонью по всей клавиатуре от басов до самых высоких звуков и обратно. Потом долетел свист сержанта: сержант всегда насвистывал, когда сталкивался с чем-нибудь приятным. Свист не прекращался, но звучал уже иначе — был долгим и выжидательным.

Он нехотя встал, поднял журнал, на котором сидел, отряхнул его о бедро, бросил на стол и вышел из комнаты.

Лестничная клетка была высокая и узкая, она шла почти отвесно, без поворотов, прямо на следующий этаж и дальше, на чердак. Поднявшись на следующую площадку и подойдя к двери, он опять услышал свист, полный радостного изумления. Он вошел в приоткрытую дверь. На дверном косяке качалась тень сержанта. Он вошел в комнату и увидел стол с погашенной свечой, рядом стоял сержант, и прежде, чем он успел оглядеться, увидел, что перед сержантом стоит молоденькая девушка. Лица ее он не мог разглядеть. Луч маленького фонарика в руках сержанта вырывал из темноты только часть фигуры.

— Зажги свечку, — сказал сержант.

За окном было темно, холодно и тихо. Он начал искать в кармане спички, наконец нашел коробок, вытащил и зажег. Взяв в руки свечу, он почувствовал, что верхняя часть еще теплая, стеариновые потеки, облепившие ее, были еще мягкие, как струи смолы на сосне.

— Посмотри-ка, — сказал сержант, — она получше книжек да и бутылки, пожалуй. Даже полней. Сегодня мне как-то не по себе, и, если бы не эта девчонка, я бы и не знал, чего мне надо.

Он подошел к девушке поближе. Она что-то быстро сказала по-своему, чего ни он, ни сержант не поняли, но ему показалось, что девушка обращается к нему за помощью. Сержант откинул ее темные волосы, падающие на спину, и положил руку на плечо. Девушка вздрогнула и застыла без движения, будто ладонь сержанта обладала парализующим действием. Она не двигалась, только ее глаза над плечом сержанта искали его взгляда, будто не сержант, а только он был человеком, который может понять другого. Сержант гладил шею девушки. Он теперь видел, как его темная ладонь то поднималась вверх до ушной раковины, то скользила вниз, на открытые плечи.

Он не знал, что делать. Он смотрел на девушку и понимал все это время, чего она ждет от него, чувствовал, что ее невыносимая подавленность передается и ему, лишая возможности прийти на помощь.

Рука сержанта на мгновение задержалась на спине девушки, и внезапно его пальцы, словно потеряв терпение, задрожали и от этой дрожи стали сильнее. Он продолжал гладить девушку, но пальцы его, теперь уже уверенные и жадные, сильно надавливали на кожу, цепляясь за шею, подбирались к затылку и тяжело спадали на ключицы, выступающие над открытой грудью. Ладонь все сильнее давила на девушку, и она, в каком-то трансе колыхаясь из стороны в сторону, начала ускользать от сержанта. Его руки тянулись к ее голове; внезапно сержант дернулся.

— Погаси свечу, — сказал он хрипло.

On увидел, что на лбу сержанта, покрытом потом, и на его руках надулись жилы. Девушка по жесту сержанта поняла его слова. Она вдруг ожила и крикнула. Теперь она заговорила быстро-быстро, все повторяя и повторяя то же самое слово, которое, как он знал, означает на ее языке отрицание. Смотря на ее движущиеся губы, он не понимал ничего, кроме этого одного слова, однако утвердительно кивал, будто его присутствие в этой комнате делало все легким и в высшей степени ясным. Он заметил, что, когда она говорила, ее подбородок, спаянный с губами невидимым соединением, двигался вместе с ними, вызывая на ее лице меняющуюся гримасу, и понял, что, когда она говорила с улыбкой, это придавало ей еще больше очарования.

Он все кивал головой, когда она бросала быстрые, рвущиеся фразы, сказанные неровно, то шепотом, то громко, почти выкрикивая.

— Оставь, — сказал сержант. — Ты еще успеешь с ней поговорить. Погаси свечу, как-нибудь поделимся. А вообще-то с ней можно договориться?

Он повернулся к девушке и сказал:

— Не кричи. Ничего плохого мы тебе не сделаем. Иди сюда!

Некоторое время девушка смотрела на сержанта, моргая глазами, будто ждала, что его слова обладают способностью доходить до сознания спустя некоторое время. Потом попятилась к кровати и крикнула.

— Заткнись, нашла время верещать, — буркнул сержант и, не спуская с нее глаз, подошел к столу, на котором стояла свеча.

— Слушай, сержант, — сказал он быстро, — ты что, не можешь оставить ее в покое, она ведь почти ребенок!

— Ты с ума сошел, — сказал сержант, уже наклонившись над свечой, складывая губы трубочкой, чтобы дунуть на пламя.

И он вдруг нашел в себе силы, отскочил к двери и, схватив автомат, направил его на сержанта.

— Не трогай свечу! — крикнул он. — Оставь свечу! — крикнул еще раз, видя, что сержант уже ничего не соображает. Тот наконец очнулся и посмотрел на него.

— С ума сошел, — повторил сержант, видя направленный на него автомат.

— Быстро выходи, — сказал он. — Выходи из комнаты. Автомат оставь! — крикнул он.

Сержант отвел руку назад и отошел от стола.

— С ума сошел, — повторил он еще раз, отступая понемногу, будто раздумывая над каждым своим шагом. — Жаль тебе девчонки. Болван, спрячь эту штуку и погаси свечу. Не я, так кто-нибудь другой ее возьмет, и даже неизвестно, впервые ли это с ней случится.

— Это не имеет значения, — сказал он, — Убирайся из комнаты! — крикнул он, зная, что сержант прав.

Он почувствовал, что еще минута — и он швырнет автомат на пол или действительно начнет стрелять.

Сержант посмотрел на него.

— Хорошо, болван, — произнес он, не глядя на девушку, которая стояла возле кровати, потрясенная всем происходящим.

Огонек свечи отражался на ее руке, лежавшей на спинке кровати, рука была покрыта капельками пота.

— Хорошо, — повторил сержант и, пройдя мимо него, вышел в открытую дверь.

Он опустил автомат. Девушка сказала что-то быстро и тихо, он что-то буркнул в ответ и, все еще злясь, улыбнулся ей. Девушка опустила глаза и внезапно поняла, что стоит почти голая. Не сводя с него глаз, она села на кровать, одной рукой загородив открытые бедра, а другой оттягивая вниз короткую рубашку. Он еще раз улыбнулся ей и вышел из комнаты, заперев за собой дверь.

На лестнице он остановился и закурил сигарету. Спускаясь вниз, он глубоко затягивался, нащупывая ступени, осторожно и тихо. Внизу он увидел сержанта, который шевельнулся, когда он подошел к нему. В глаза ему вдруг ударил луч света, он увидел руку сержанта, сдергивающую с его плеча автомат.

— Давай сюда. Ты опасно шутишь, — сказал сержант.

Луч света стрельнул в потолок. Губы сержанта были стянуты и бесформенны из-за торчащей в них сигареты.

— Хорошо, теперь можно идти, — сказал сержант.

Он направился к выходу.

— Назад! — крикнул сержант.

Дулом автомата он подтолкнул его к лестнице, ведущей наверх. Он поплелся вперед, чувствуя на спине горячее, свистящее дыхание и тяжесть под лопатками. Он задержался у двери, но сержант снова подтолкнул его.

— Я преподам тебе, болван, урок армейского или, если тебе будет угодно, военного поведения. Ты думаешь, ее братишки церемонились с нашими? Подожди, вернешься домой, тогда у тебя откроются глаза, если только тебя раньше не ухлопают. А ну, влезай быстро!

Свечка, теперь стоящая на деревянной спинке кровати, еще горела. Девушка лежала, закинув одну руку за голову. Ему показалось, что она спит, однако когда, подталкиваемый дулом автомата, он приблизился к кровати, то увидел, что глаза у нее открыты. Она лежала, не шевелясь, хотя должна была слышать, как они вошли в комнату. И только пальцы на другой руке дрожали.

Они стояли у кровати несколько минут. Он почувствовал, что дуло не давит ему в спину, а тяжесть исчезла. Было так, будто ничего не случилось, будто сейчас они впервые вошли в эту комнату и, смущенные своим появлением, стояли перед чужой полуголой девушкой, которая, закрыв глаза в ожидании сна, переживает вновь все события минувшего дня, чтобы завтра перенести их в свое спокойное, упорядоченное прошлое. Голая рука, подложенная под голову, источала тепло. Одеяло четко обрисовывало ее тело; она лежала, подтянув ноги к животу.

Он отвернулся. Сержант стоял сзади, ладонью опираясь на автомат, лицо у него было сосредоточенное. Он пристально разглядывал сержанта и все никак не мог встретиться с его взглядом. Девушка лежала спокойно, пальцы у нее уже не дрожали. Внезапно она повернулась к ним лицом и улыбнулась. Черты ее лица, предельно напряженные до этого момента, утратили выражение настороженности, перед ними было прелестное девичье лицо с поднятыми кверху уголками губ.

Девушка смотрела прямо на них, притягивая их взгляды своими глазами и улыбалась. Потом она глубоко вздохнула, отвернулась к стене, натянула одеяло до шеи и закрыла глаза. Они стояли не двигаясь. Девушка лежала вытянувшаяся и спокойная, как во время сна. Он подошел к кровати и погасил свечку. Потом вышел из комнаты и уже на лестнице услышал шаги сержанта, медленно спускавшегося вслед за ним.

Руины поглотила тьма.

Перед ними высилась одна-единственная стена соседнего дома. Продырявленная отверстиями пустых окон, она была похожа на развалины Колизея, торчащие на фоне неба; небо очистилось от туч, и звезды понемногу пробивали своим мерцанием густую темноту.

II

На следующий день рано утром пришло сообщение от командира, что на рассвете они выступают дальше, и поэтому весь день показался ему каким-то беспокойным.

После завтрака он несколько часов подряд бесцельно слонялся по лагерю, потом подошел к палатке, где спал сержант. Когда он вошел, сержант взглянул на него и отвернулся, уставившись в брезент палатки, ясно давая попять, чтобы он выкатывался. Он кивнул головой и вышел.

Перед обедом, когда он собирал свои вещи, и потом, когда проверял, не забыл ли чего-нибудь, чтобы на рассвете лихорадочно не искать, он все думал, что произошло вчера между ним и сержантом. Потом он долго ходил между палатками. За цепочкой машин, замаскированных зеленью и сетками, была свежая, не вытоптанная трава. Он валялся там в ожидании обеда. После обеда день тянулся опять медленно и лениво. Несколько разок возвращался в свою палатку, ложился и закрывал глаза, пытаясь заснуть, чтобы скорее промелькнул вечер и ночь. Сон, однако, не пришел, поэтому, когда после полудня стали набирать патруль из добровольцев, он вызвался патрулировать, надеясь, что, шагая всю ночь с солдатами по замершему городу, он сможет не следить за временем, лениво бегущим минута за минутой.

Они вышли из лагеря и прошли по аллее, замкнутой сверху сплетенными ветвями деревьев; солнечные лучи дрожали среди зеленых листьев, падали на мостовую и расплывались светлыми пятнами. Могло показаться, что это нормальный день и люди сейчас начнут выходить из каменного города на аллеи и поляны и будут утаптывать их до самого вечера, до тех пор, пока темнота, опадающая на улицы, не заставит их всех скрыться в своих домах.

Аллея кончилась. Они остановились перед небольшой речушкой; в воде рядом с кладкой виднелись остатки моста, взорванного во время эвакуации. Железные прутья защитного цвета лежали под слоем прозрачной воды, изъеденные ржавчиной и облепленные гниющими растениями, будто валялись там уже многие годы. За рекой открывался вид на город, который в сумерках, в лучах заходящего солнца, казался втиснутым в землю, тихим и почти уютным.

Они двинулись по кладке. Город быстро придвинулся к ним. Первая улица, которую они прошли по обломкам кирпичей и стекла, была до основания разрушена, в ноздри ударил запах раскаленного солнцем железа и камня.

Ему страшно захотелось, чтобы все пошли дальше без него, чтобы они свернули в первую же боковую улочку, в обход руин, которые не имело никакого смысла патрулировать, но ему пришлось идти вместе со всеми до того момента, когда они решили отдохнуть.

Тогда он поднялся и, не сводя с них глаз, осторожно обошел их сзади и спрятался в развалинах первого же дома. Он закурил сигарету, когда услышал, что они двинулись вниз по улице. Он сидел там, дожидаясь темноты. Он был уверен, что девушка будет спать в том же самом доме. Прикрыв глаза, он старался воскресить ее лицо, которое вчера появилось из мрака. Он подумал об ее улыбке, смутившей даже сержанта, видел ее волосы, разлетающиеся под дрожащей рукой сержанта, и губы, соединенные с подбородком, повторяющие те же самые слова. Он ловил в темноте черты ее лица, но лицо это было чужое и вспоминалось с трудом, как лица других людей, виденные какое-то мгновение, во время минутного торопливого разговора, происходившего в окружении иных лиц, слов и событий.

Последние отблески света стали гаснуть на стенах, на развалины дома, где он сидел, быстро спустилась ночь. Светя фонариком, он шел через завалы кирпича, ища дорогу, которую почти не помнил, хотя до этого был совершенно уверен, что помнит.

Он миновал костел, который уцелел при бомбардировках и теперь навис над улицей угрюмый и тяжелый и торчал во мраке, врастая в этот мрак своими башнями, похожими на мачты.

Он побежал, желая только одного — выбраться из темноты на широкое пространство. Невдалеке он услышал голоса солдат, они делали обход по стертым с лица земли улицам. Он стоял, спрятавшись за полуразбитый портик здания. Голоса солдат послышались совсем рядом и понемногу растворились в ночи, в мерном хрусте стекла и пыли.

Шаги потонули в руинах, и город снова стал тихим и недвижимым. Наконец он набрел на этот дом, тоже окруженный тишиной.

Он поднялся по лестнице. Дверь была открыта, квартира пуста. Он встал у кровати без матраца. На деревянной спинке застыли продолговатые капли стеарина, хорошо видимые в свете его фонарика. Он припомнил вчерашний вечер, лицо девушки, ее голос и глаза, цепляющиеся за его глаза, как стебли вьюна, лишенные опоры. Услышав шаги на лестнице, он уже знал, для чего пришел сюда.

Девушка появилась в дверях и вошла в комнату. Она не заметила его. Прошла в угол. Он зажег фонарик — в углу на простыне лежал большой сверток. Девушка выпрямилась, и он увидел в ее глазах страх и неуверенность.

— Добрый вечер, — сказал он по-английски.

Она все еще молчала, и, когда он повторил то же самое по-французски, она опустилась на узел, шевеля губами, будто повторяя его слова, не в силах найти ответа.

— Добрый вечер, — наконец сказала она. — Вы были здесь вчера вечером?

— Да. Выл.

— Я боялась. Благодарю вас за помощь. Я очень вам благодарна, — сказала она обеспокоенно. — Чем я могу быть для вас полезной?

Он посмотрел на нее и улыбнулся, девушка тоже улыбнулась. Она поднялась, вскинула свою ношу на спину. Он взял у нее узел и вышел следом за вей. Они прошли через двор, потом свернули в развалины. Когда они прошли несколько метров, она обернулась.

— Дальше я пойду одна. Мой дом близко.

Он отдал ей узел и пошел рядом с ней. Через несколько минут она остановилась. Поглядела на него и опять двинулась вперед.

— Я не живу в том доме, — сказала она. — Очень много солдат туда заходило.

— Я знаю.

— А вы куда идете? Где-то в этом городе ваш лагерь?

— Да, у нас есть лагерь. Война еще не кончилась, даже в этом городе, который уже не годится для того; чтобы в нем жили люди. Ты здесь одна?

Они остановились на минуту и пошли дальше. Она долго не отвечала.

— Я вчера очень боялась, — повторила девушка. — Это страшно, что надо бояться чужих людей, будто никто из них не похож на тех, кого я знала раньше. Да, я одна.

Он отобрал у нее узел, покрепче связал концы простыни и закинул за спину. Они шли молча. Ночь становилась все темнее, и ничего не было видно. Прямо перед ними в темноте вырастали разорванные взрывами стены. Он не знал, в какую сторону они идут, и посмотрел на нее. Она шла рядом, ладонью касаясь узла.

— Расскажите, как началась война, — попросила она. — Вы были в это время дома?

— Когда началась бомбардировка, я еще спал. Я выбежал из дому, а в следующую минуту дом взлетел на воздух. Больше я ничего не видел. Вот как она началась.

— Я знаю, что вы думаете, — сказала она. — Вы думаете, что вам навязали эту войну, вы также думаете, что вы не несете за нее ответственности. И поэтому тем самым можете оправдывать любые вещи.

Они шли дальше в темноту. Ему казалось, что сквозь узел на своем плече он чувствует тяжесть ее ладони. Она тихо ставила ноги, шла с опущенной головой, не глядя на него. Он старался, несмотря на темноту, разглядеть ее лицо, но не мог этого сделать, так же как не мог представить ее лицо, когда сидел в развалинах, ожидая ухода солдат и наступления темноты. Он видел только темные волосы, закрывающие ее щеку и шею.

— Да, — сказала она, — Сначала разрушают ваши дома, а потом вы все становитесь солдатами и сами разрушаете дома. И появляется все больше солдат, которые никогда уже не будут людьми, it все больше разрушенных домов, в которых никогда не смогут жить люди. У всех солдат нет домов, и, наверное, поэтому они такие.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Семнадцать.

Они шли теперь по открытому пространству. Темнота здесь была не такой плотной. Девушка шла, опустив голову, и смотрела под ноги; он заметил, что она босиком. Теперь он увидел ее лицо. Оно выступило из темноты, напряженное и задумчивое. Он остановился, и, когда закуривал сигарету, она протянула к нему руку.

— Дайте и мне, пожалуйста, — попросила она. — Я курю, потому что часто бываю голодна. Я делаю много вещей, которых никогда не делала прежде.

— Съешь-ка вот для начала. Я кое-что захватил с собой.

Он вынул из кармана галеты. Она поспешно схватила их и долго держала в руке. Потом посмотрела на него.

— Почему вы пришли сегодня?

— Я не знаю, я не собирался приходить.

Она ела галеты, и, когда он опустил узел на землю, она села на него, растирая ступни свободной рукой. Он поглядел вперед над ее головой. Они были недалеко от костела, мимо которого он уже проходил сегодня. Сейчас костел казался еще больше. Девушка ела, держа в одной руке галеты, а другой потирала босую ступню.

Он посмотрел на нее, пряди волос свешивались ей на лоб и щеки, она отводила их рукой, в которой держала галеты.

— Как тебя зовут? — спросил он. — Впрочем, это совсем неважно. Можешь не отвечать.

Она доела галету и посмотрела на него.

— Иоанна. Это мое настоящее имя.

— Хорошо, хорошо. Иоанна, почему ты осталась одна? Люди ведь давно ушли из этого города. Ты должна куда-нибудь отсюда выбраться. Не всегда найдется тот, кто в нужный момент придет тебе на помощь.

— Я боюсь. Я была одна, когда еще все были здесь. Потом начались бомбардировки. Я тогда боялась, потому что каждый день и каждую ночь повторялось то же самое, но я убеждала себя, что не должна бояться. В разрушенном городе должны оставаться люди, потому что иначе ни один город не сможет быть восстановлен. — Она поглядела на него. — Смотрю я на все это и думаю, что человек должен выработать в себе безразличие. Не надо ни ненависти, ни любви. Потому что любовь и ненависть, добро и зло вовсе не существуют так уж отдельно, как кажется. Ненависть существует вместе с любовью и любовь вместе с ненавистью. Это ужасно, потому что все может быть всем, простой человек не сможет во всем этом разобраться, и с ним все можно сделать. Надо защищаться от всего этого безразличием.

— Ты же знаешь, что это невозможно. Люди не смогут так жить.

— Смогут, — сказала она. — Смогут, только они еще об этом не знают.

Костел остался далеко позади. Они шли дальше через развалины. Он не имел ни малейшего представления о том, куда они идут. Ночь вступила в свои права и теперь будет тянуться до рассвета, тихая и сумрачная.

— Я не сплю в том доме, — сказала Иоанна. — Прошу вас, уходите.

— Завтра мы уезжаем отсюда дальше.

— Это ничего. Прошу вас, уходите отсюда.

Он посмотрел на нее, потом кивнул головой и повернул назад. Она догнала его и с минуту шла рядом с ним. Он посмотрел на нее и прибавил шагу.

— Где вы будете спать? — спросила она, едва поспевая за ним.

— В лагере. Все равно, где я буду спать. Возвращайтесь.

— Я хочу, чтобы вы пришли ко мне.

— Нет. Я не приду, — сказал он. — Я могу только проводить тебя.

Они должны были пройти сквозь пролом в стене. Иоанна, обогнав его, забежала вперед и заслонила отверстие. Она оперлась о стену.

— Не уходите, — сказала она. — Люди, у которых нет своего дома, иногда должны спать в чужих домах. Может, тогда они станут не такими злыми.

Он прикоснулся рукой к ее ладони.

— Идите за мной, — повторила она и потянула его за собой.

Они шли по длинным улицам, которые бесконечно бежали вместе с ними, под ногами хрустели обломки кирпичей и стекла. Иоанна выбирала нужные повороты и проходы между домами. Наконец они свернули в ворота какого-то дома и проскользнули в подвал. Ступенек не было. Иоанна сползла вниз. Потом они шли в глубину подземелья; она то и дело оборачивалась, будто проверяя, идет ли он следом, хотя все время держалась за него.

— Сюда, наверное, никто не придет, — сказала она.

Подвал был сухой и холодный, все окна замурованы. У стены лежали голые матрацы. Он сел на матрац, пока Иоанна, стоя рядом на коленях, развязывала узел. Он встал, когда она начала застилать матрацы. Она вытащила из кармана кусок сухаря и принялась грызть его, он закурил и положил фонарик на пол, он освещал стену и лицо девушки, серьезное и сосредоточенное. Она покончила с сухарем, вытерла ноги полотенцем и залезла под одеяло. Он вышел из освещенного круга и остановился, вслушиваясь в тишину города, вливающуюся сюда вместе с ночью. Она не шевельнулась, когда он пошел вперед, прислушиваясь, не раздается ли сзади ее голос. Он шел все быстрее, пока опять не очутился в воротах дома.

«Сержант, сержант вчера хотел иметь дом», — подумал он, выходя из ворот, и направился в сторону лагеря.