Польские новеллисты

МАРЕК НОВАКОВСКИЙ Погоня

Мирное утро.

Звенит будильник. Женщина встает первая. На голове бигуди, халат не застегнут, на ногах шлепанцы со стоптанными задниками. Она выглядывает на площадку, берет бутылку с молоком, зажигает газ, ставит кофейник, нарезает хлеб, готовит завтрак. Потом она будит мужа. Юзек спит крепко, он сердито бурчит, натягивает на голову одеяло. Она сдергивает одеяло. Юзек вскакивает, бежит в ванную, плещется под краном, фыркает. Она отрезает несколько больших, во всю буханку ломтей, намазывает маслом, кладет между ними колбасу — это ему с собой на работу. Закипает молоко, с шипением переливается через край. Кофе уже готов. День серый, дождливый. Мягко, однообразно шуршат дождевые капли по стеклам. Сырая, унылая осень. Муж оделся, торопливо пьет кофе, ругается, он обжег губы; сует в карман пакет с бутербродами. Первая сигарета — первый утренний кашель курильщика. Он смотрит на часы, вскакивает, надевает шапку и выбегает; стук его шагов по ступеням. Проснулась младшая дочка, приподняла голову, обводит комнату невидящими глазами. Старшая, Ядзя, еще спит. Так, теперь завтрак для девочек. Привычная череда утренних дел. Она наливает воды в большой оцинкованный таз и будит Ядзю. При этом она думает, что сегодня нужно купить подкладку к юбке. Синюю или голубую. И кроме того, крючки и молнию. Ядзя умывается над тазом. Она тем временем укладывает в ранец ее книжки и тетрадки. Из учебника по арифметике выскальзывает школьный дневник. Она машинально листает дневник. Рукава я вшиваю еще не совсем хорошо, думает женщина. Надо подучиться. В проймах они у меня морщат. Одна заказчица жаловалась. Взгляд ее задерживается на последней записи в дневнике: «Прошу явиться в школу по вопросу о Вашей дочери. Ваша дочь плохо выполняет домашние задания, иногда даже списывает перед уроками у подруг. Классный руководитель 2-го «В». Подпись неразборчива. Ядзя перестала умываться, подняла мокрую мордочку, робко смотрит на мать. Та бросает на дочку сердитый взгляд.

— Сегодня я пойду с тобой в школу, — говорит она, — ну погоди, ты у меня еще получишь!

Затем она одевает младшую. Кормит девочек завтраком. Берет младшую за руку, и они выходят. Ядзя плетется сзади.

На лестнице они встречают соседку с первого этажа.

— В магазин мясо привезли, — сообщает соседка, — прекрасная телятина, говорят, сплошная мякоть. Краевская уже пошла, я тоже иду.

— Возьмите и мне полкило, — просит женщина.

Можно будет сделать на обед шницели. Юзек любит мясо. Они спускаются по стоптанным каменным ступенькам. Скрип дверей наверху и внизу. Торопливый топот. Она думает о той студентке, что заказала ей платье. К завтрашнему дню платье должно быть готово. Студентка собирается на бал. Уж так довольна, дуреха, прямо шальная от радости. В прошлом году познакомилась с каким-то французом. И француз этот в нее влюбился. Теперь прислал ей приглашение из Парижа. Девочка день и ночь зубрит французский. Просто бредит своей Францией. Женщина думает также о других платьях, о поправках, переделках — надо расширить костюм для Белинской, как эта Белинская располнела, все на ней лопается; потом еще блузка… работы, слава богу, хватает. Так она перебирает в памяти заказы, подсчитывает заработки. Они идут по растресканному тротуару, в углублениях стертых плит стоят лужи, на лицо оседают капли дождя. Дождь мелкий, упорный. Женщина шагает очень быстро, младшая девочка едва за ней поспевает и неутомимо щебечет что-то. До слуха долетают лишь отдельные слова:

— А Яцек Звежик сказал воспитательнице, что его папа дал ему водки. Невкусная такая, жжет. Яцек Зве-жик выплюнул… А воспитательница сказала…

На этой неделе ей предстоит получить примерно восемьсот злотых — от студентки за платье, от Белинской за костюм, потом еще за блузку… Она довольна. Давно хочется купить телевизор. Можно будет посмотреть, развлечься немного в долгие зимние вечера. Они с Юзеком редко куда-нибудь ходят. Юзек возвращается с работы усталый — он работает токарем на электроламповом заводе, — придет, ляжет, поспит, потом послушает радио, почитает газету, так день и проходит. Человек он спокойный, грех жаловаться, выпивает нечасто, а как выпьет — веселый, добродушный такой и ночью донимает ее своими неуклюжими нежностями — хватит, говорит она, Юзек, перестань, и поворачивается набок… Она улыбается, смешной он ночью, этот Юзек… В сущности, неплохой у нее муж, денег не транжирит, за бабами не бегает. Жизнь у нее спокойная, хорошая, соседка с первого этажа ей завидует. Соседкин муж выпить любит, а напьется, так и ночевать не приходит, таскается по кабакам с девками, а дома потом крик, скандалы. Они с Юзеком тогда прислушиваются, Юзек закуривает, беззлобно, снисходительно улыбается — опять проштрафился сосед…

Вот и детский сад, хлопает дверь, входят отцы и матери со своими малышами; воспитательница, панна Стеня, рослая красивая девушка, гладит детей по головкам, а дети, жадные на ласку, жмутся к ней, как цыплята к наседке. Женщина торопливо кивает панне Стене, Толкает младшую в комнату. Они с Ядзей уходят. Женщина спешит, ее ждет работа. И не только на телевизор зарабатывает она своим шитьем; в сберегательной кассе медленно, но непрерывно, из месяца в месяц, растет их с Юзеком вклад. Зарплаты мужа хватает на прожитье, из своих она добавляет совсем немного. На одежду уходит мало, тем более что девочек она сама обшивает, Юзек носит одежду аккуратно, выходной костюм у него уже вон сколько лет, а все как новый. Для себя ей особых нарядов не нужно, носит старые платья — модно, немодно, ей все равно. Это молоденькие гоняются за модой, а ей уже ни к чему. Вот так они и откладывают, злотый к злотому, из месяца в месяц, упорно, трудолюбиво округляют свой вклад. В этих сбережениях воплощена их общая с Юзеком мечта, далекая, такая далекая, что они никогда не говорят о ней вслух, лишь изредка, по дороге на почту (там же находится и сберкасса) обменяются многозначительным взглядом, понимая друг друга без слов: вот и еще больше денег на книжке, вот и еще ближе… или порой Юзек осторожно спросит — ну, сколько там уже… Так они откладывают, терпеливо, неутомимо, сантиметр за сантиметром приближая осуществление своей мечты… Юзеку еще от братьев деньги причитаются, за землю в деревне, тысяч, наверно, пятнадцать…

Ядзя морщится, она слитком крепко сжала ей руку. Надо же, так замечтаться. Ступила в лужу, промочила ногу. Но не огорчилась. Серый, похожий на тысячи других день посветлел от этих мыслей. Вот так и за работой — бывает, спина онемеет, болит, в голове шум от стука машины, и вдруг она перестает следить за швом, снимает йогу с педали, откидывается назад, закрывает глаза — и в те минуты ей всегда представляется домик, небольшой, со скамеечкой у крыльца, и садик, под окном цветы — настурции, гвоздики и ирисы (почему-то она облюбовала именно эти цветы), грядки с овощами, фруктовые деревья; чаще всего ей представляется солнечное летнее утро, они просыпаются, окно открыто, птицы щебечут, на полу лежат желтые солнечные полосы. Юзек, говорит она, пора вставать, и они идут в сад; Юзек опрыскивает деревья или снимает спелые плоды особым шестом с сеточкой на конце, крупные ренклоды, сочные груши, а она, склонившись над грядками, выпалывает сорняки, рыхлит тяпкой землю… И она уже не сердится на замечание в дневнике, смотрит на дочь ласково. В садике детям будет привольно, бегай, играй сколько хочешь, кругом зелень, свежий воздух… Уже несколько лет они с Юзеком живут этой далекой мечтой, этим садиком, домиком, она на всем экономит, записывает в начале месяца все, что нужно купить в дом, и, прежде чем купить лампу, коврик, тарелки, даже пирожные, они с Юзеком обсуждают, так ли уж это необходимо, не лучше ли отложить побольше на книжку; Юзек радуется ее бережливости, все приговаривает с изумлением и восхищением: ай да ты!

Серый, скучный день, люди спешат на работу, ежатся, поднимают воротники, промозглая сырость пробирает до костей. Грохочут трамваи, мчатся машины, расплескивая лужи, обрызганные прохожие ругаются, воет фабричная сирена.

Они подходят к красному зданию школы. Лестница запружена ребятней, у каждого ранец на спине и мешочек с тапочками в руках. Шум, гул, гуденье, как в улье. Щекастый парнишка с озорным лицом дергает Ядзю за косичку. Та хлопает его по голове мешочком с тапками. Мальчишка убегает, скорчив уморительную рожу. В коридоре дочка надевает тапки, буйный, крикливый ритм школы уже захватил ее, она радостно смеется, не может устоять на месте. Женщина видит в зеркале свое отражение. Намокшие волосы перьями свисают из-под платка на лоб, несвежая кожа; она смотрит на себя равнодушно, без всякой горечи, машинально отмечает: даже губы не подкрасила. Она проходит через вестибюль по натертому до блеска паркету, толпа детей бурлит вокруг, словно вар в котле, мальчишки скользят по паркету, окружают кольцом хихикающих девчонок, напирают на них, те пытаются вырваться, слышен громкий сердитый голос толстой нянечки; дети носятся, бегут, свистят, дочка рвется туда, в эту толчею и беготню, но мать крепко держит ее за руку… Крики детей нарушили приятное, размеренное течение ее мыслей, разорвали тонкую пряжу воображения, шум разогнал мечты; тяжело им, с сочувствием подумала она об учителях, каково это, возиться с чужими непослушными детьми. И вот наконец дверь с табличкой: 2-й «В». Дочь притихла, личико вытянулось, идет нога за ногу. Женщина открыла дверь, потянула за собой девочку. Они вошли в класс. Учитель сидел за столом и что-то писал в классном журнале. Дети, снимая ранцы, рассаживались по местам, смех, визг. Учитель сердито прикрикнул на них, не поднимая головы. Дети притихли. Она подошла к столу. Учитель обернулся, встал.

Он был высокий, худой, с коротко остриженными густыми волосами, которые торчком стояли на голове. Женщина взглянула на него и покраснела. Ничего не сказала, только смотрела на него. Он мягко, ласково улыбнулся. Еще больше смутившись, она с горящими щеками протянула ему дневник. И продолжала смотреть на него с какой-то непреодолимой, ей самой непонятной жадностью. Впитывала в себя глазами это лицо, эти смешные пухлые щеки, подбородок с царапиной от бритвы и волосы, жесткий и колючий ежик на голове. Ужасно захотелось провести рукой по этим волосам, запустить в них пальцы… Она наклонила голову, торопливо поправила платок, откинула со лба мокрые волосы, несколько раз крепко прикусила губы, чтобы они хоть на минуту стали обманчиво свежими и красными. И с тоской подумала о своем лице, о том, какое оно помятое, все в морщинах, вчера она допоздна сидела за шитьем, и глаза у нее отвратительно красные, как у кролика, и одета она убого, неряшливо — это грязное пальто с обтрепанными рукавами, в котором она таскает уголь из подвала, эти туфли на пробковой подошве, старые, немодные, не туфли, а бахилы, в них совсем не видно, какие у нее стройные ноги. Она думала обо всем этом с тоской, с тоской непереносимой, чувствуя, что теряет спокойствие и всякую уверенность в себе. Учитель, который просматривал дневник, поднял на нее глаза. Она испуганно заморгала.

— Так вот, — начал он, внимательно глядя на женщину.

Он все видит, подумала она, все мои безобразные морщины, жирную кожу… все видит.

Учитель широко улыбнулся.

— Озорница, — сказал он, шутливо грозя Ядзе пальцем, — ленится, невнимательно готовит уроки. Вам надо за ней последить, спрашивать по вечерам. — Голос у него был топкий, срывающийся в легкую хрипоту.

Его голос тоже завораживал ее, она слушала жадно, не вникая в смысл, до нее доходил лишь звук этого голоса; он, казалось, звучал в ней самой, переполнял ее. Усилием воли она на миг вырвалась из оцепенения, взглянула на дочь. Девочка, опустив голову, теребила край синего сатинового передника. Сейчас следовало что-то сказать, что-то строгое, разумное, наставительное, но она ничего не могла придумать.

— Ступай на место, — разрешил девочке учитель.

Та подошла ко второй парте в среднем ряду и села.

А между женщиной и учителем была тишина, глубокая, лишавшая ее последних остатков воли и самообладания, до нее не доходил даже гул ребячьих голосов. Тишина — как мост между нею и учителем. Теперь она видела его руки, его пальцы, костлявые, с неровно обстриженными, как будто обкусанными ногтями — некрасивые красные руки. Она смотрела на них не отрываясь. Учитель заметил направление ее взгляда. Кисти стали медленно подбираться, потом пальцы быстро сжались в кулаки, и руки исчезли за спиной.

— Слишком-то строго не надо, — шепотом сказал учитель, наклонившись к ней, — Немножко поругайте, а главное — проследите… — Он улыбнулся.

Она тоже попыталась улыбнуться, но лицо ее по-прежнему оставалось серьезным, сосредоточенным.

— Этакая маленькая искорка, — продолжал он с улыбкой, — подвижная, как ртуть… В кого это она, в маму или в папу?

Она торопливо закивала. Он стоял, склонившись к ней, худой, в мятом костюме, висевшем на нем, как на вешалке. Ей вдруг стало нестерпимо стыдно за это свое дурацкое кивание. Ведь он ее о чем-то спросил, а она даже слова из себя выдавить не может. Сама не своя — молчит, дрожит от волнения. Женщина закрыла глаза. Он так близко стоит, так доверительно посмеивается, и в его глубоко посаженных глазах тоже затаенная усмешка. Он понимает, не может не понимать, почему она так взволнована. И как жалко, как непривлекательно должна она выглядеть в этой убогой одежде, в пальто, накинутом прямо на халат, с этими мокрыми, растрепанными волосами — и вдобавок так глупо на него уставилась. Бежать, скорей бежать отсюда. Женщина откашлялась, ей казалось, что и голос ее ушел куда-то внутрь, и голос тоже пришлось извлекать откуда-то из самых глубин.

— Спасибо, — пробормотала она, — я уж за ней прослежу.

Она хотела уйти, но учитель протянул ей руку.

— Очень рад был с вами познакомиться. — Он задержал на мгновение ее руку в своей теплой, немного влажной ладони.

Она быстро вышла. Закрывая за собой дверь, еще успела заметить, что он смотрит ей вслед. Погруженная в свои мысли, она шла по коридору. Пронзительно зазвенел звонок, бежавшие в класс дети толкали ее, она ни на что не обращала внимания, взгляд ее был прикован к желтым блестящим дощечкам паркета.

У выхода из вестибюля женщина подняла голову, посмотрела на себя в зеркало, и ей стало до слез обидно, что там, в классе, она так плохо, так серо выглядела. Не в силах двинуться с места от унижения, она долго смотрела в зеркало. Потом резко захлопнула за собой дверь. Снова линялый осенний день — и эта буря, которая разразилась в ней так внезапно, так загадочно. Образ учителя стоял у нее перед глазами в мельчайших подробностях, заслоняя собой все остальное. Заскрежетали тормоза. Визг шин по асфальту. И бешеный крик шофера:

— Зазевалась, дура старая!

Неловкой, испуганной трусцой она перебежала мостовую. «Старая» — это слово исполнило меру ее унижения. И — ненависть к самой себе, яростная, жаркая, как молитва. «Как ты можешь ходить в таком виде, так себя запускать, тебе тридцать пять лет, а на что ты похожа, страшилище, развалина, нисколько за собой не следишь, у, ведьма…» — ругала она себя, безжалостно выискивала все новые недостатки своей одежды, прически, лица, судорожно, беззвучно шевеля губами.

Она сжала кулаки, впилась ногтями в ладони, но даже боли причинить себе не могла, ногти обломались, иступились от стирки, от мытья полов, от всей этой домашней работы.

— Тупые когти, — повторила она несколько раз подряд.

С этого дня она стала придирчиво проверять, как дочка готовит уроки, строго отчитывала за каждую небрежность, заставляла переписывать по нескольку раз, муж однажды даже просил ее быть помягче. А она, сидя над тетрадками дочери, все время, неотступно видела учителя, его улыбающееся лицо, слышала его голос. И хотя она по-прежнему строчила на машине, переделывала тесные костюмы, шила плиссированные юбки, варила обед, по утрам готовила Юзеку бутерброды на работу — но все это делалось теперь машинально, как во сне, как бы без ее участия. Однажды утром, когда все домашние уже ушли, она взглянула на свои руки с некрасивыми ногтями, постояла, рассматривая их, и вдруг отправилась делать маникюр. Вечером, подавая Юзеку обед, она немного волновалась, ей казалось, что свежий лак на ногтях слишком ярок, слишком бросается в глаза, и, когда усталый взгляд мужа остановился на ее руках, она замерла, словно пойманная на месте преступления, но Юзек ничего не заметил, он с жадностью съел обед, взял газету, растянулся на диване и сразу уснул. Теперь она ежедневно подолгу просиживала перед зеркалом, возилась с волосами, расчесывала их щеткой, чтоб блестели, старательно укладывала, убеждаясь, что они у нее красивые, густые и пушистые; новая прическа была ей к лицу. И о цвете лица она заботилась, мазалась разными кремами, которые омолаживают кожу и уничтожают морщины; косметическая маска с желатиновым экстрактом, прочла она в журнале для женщин, придает коже бархатистую гладкость, в журнале была подробная статья об этой маске, и она теперь делала себе такие маски, а когда раздавался звонок или стук в дверь, быстро забегала в ванную и стирала там крем; запыхавшись, робея, с жирным, лоснящимся лицом открывала дверь домашним, тщательно пряча от них все признаки и улики, которые выдавали произошедшую в ней перемену. Порой она, случалось, вполголоса напевала любовную песенку, гвоздь сезона времен ее девичества, или, в такт мелодии по радио, проделывала несколько танцевальных движений, случалось также, сидя за машиной, она вдруг замирала с мечтательной улыбкой на губах, затем, очнувшись, с удвоенной энергией принималась за работу, стрекотала машина, ее нога быстро и ловко нажимала на педаль. Идя за покупками, она безотчетно направлялась к школе, проходила вдоль забора, заглядывала в окна первого этажа, порой до нее долетал шум голосов или школьный звонок; она быстро, не оглядываясь, уходила прочь, чуть ли не убегала — а через день, через два приходила снова: спортплощадка, дети играют в салочки, кто-то упал, смех, свисток, в дверях спортзала появляется высокий мужчина, она притаилась за каштаном, но нет, это не он… Именно тогда она начала курить — сначала просто так, смотрелась в зеркало и машинально взяла сигарету из пачки, оставленной Юзеком, поперхнулась, из глаз потекли слезы, но вскоре научилась затягиваться без всяких неприятных ощущений; от мужа она скрывала, что курит. Но однажды вечером, когда Юзек лежал на диване с газетой, она, проверив домашние задания дочери, спросила с нарочито безразличным видом; ну, как там ваш классный руководитель, теперь он тобой доволен? Дочка торопливо ответила, что да, доволен. И тогда ей нестерпимо захотелось увидеть его снова; это круглощекое лицо, этого ежа колючего, как она про себя называла его голову, услышать его голос, насмотреться досыта. Желание было таким сильным и мучительным, что она взяла сигарету и закурила, жадно и сосредоточенно затягивалась, положив на стол стиснутые руки. Зашуршала газета, муж поднял голову и посмотрел на нее с некоторым удивлением. Заметив его взгляд, она смешно и нелепо замахала руками, отгоняя от себя дым. Но Юзек ничего не сказал и снова углубился в газету. Она была так благодарна мужу за это молчание, что в эту минуту даже почувствовала нежность к нему.

Желание увидеть учителя уже не покидало ее, и вот в субботу утром она начала собираться: надела кремовую блузку, купленную у соседки, которая получает посылки из Америки, узкую модную юбку, ловко обхватывающую тело, затем долго, тщательно подрисовывала веки, красила губы, пудрилась перед зеркалом, укладывала волосы, отходила от зеркала и снова подходила — так слишком вызывающе, казалось ей, а так слишком строго, серьезно, а так слишком… Наконец она решила, что так можно оставить. И пошла в школу. Боясь признаться самой себе, что ее гонит туда желание повидать учителя, она твердила: мне просто надо узнать, как там моя Ядзя, непременно надо узнать… Шла быстро, решительно. И только на лестнице, перед дверью, ее охватило замешательство, страх, но она взяла себя в руки, открыла дверь и увидела свое отражение в большом школьном зеркале. Снова тревога, снова страх — слишком нарядно, слишком пестро оделась, должно быть, выгляжу смешно и глупо. И с этим чувством, не в силах его побороть, она все-таки шла дальше. Двое мальчишек в школьных куртках с белыми воротничками с разгону скользят по гладкому паркету. За ними бежит уборщица со щеткой:

— Марш на урок, шпана!

Мальчишки убегают, показывая уборщице язык.

Дверь с табличкой: 2-й «В».

Дальше все было как во сне. Она подошла к столу. Учитель поклонился ей, улыбнулся. Она избегала его взгляда, лишь украдкой посматривала на него, урывками, жадно схватывала каждую черточку его лица, улыбку, тень улыбки, движение губ, пальцы, потирающие щеку, мельчайший жест… Она не видела детей, сидевших за партами, не видела дочери, не слышала гудения голосов, не помнит даже, спросила ли, как учится Ядзя.

— Ну, теперь гораздо лучше. — Учитель придвинул ей стул. — И старается и ведет себя хорошо, совсем исправилась, вообще славная девчушка.

В его глазах, так ей по крайней мере показалось, мелькнула насмешливая искорка, и она сразу встревожилась, уж очень она нарядно, старательно одета, причесана и подкрашена, наверно, это выглядит смешно и жалко, наверно, от этого в его глазах насмешливая искорка. Она сидела на краешке стула, вертела в руках сумочку. И вдруг пронзительно зазвенел звонок. Она вскочила, чтоб скорее уйти, убежать. Тогда учитель задержал ее руку. Она доверчиво посмотрела на него долгим, ожидающим взглядом. Учитель смутился, да, она это видела, он смутился, опустил голову, кашлянул.

— Не можем ли мы с вами встретиться где-нибудь вне школы, на нейтральной, так сказать, территории?

Она безотчетно кивнула. Торопливый, готовный кивок.

— Тут неподалеку… — Учитель оглянулся и прошептал: — За углом есть такое маленькое кафе, «Медвежонок». В четверг в пять часов, хорошо?

Она опять кивнула. И почувствовала облегчение. Хорошее, счастливое облегчение. Как будто она подсознательно ждала этих слов. И смотрела на него уже спокойнее, увереннее.

Его шепот:

— До встречи!

Она что-то ответила, не помнит что, и вышла.

А на улице ее вдруг зло взяло. Свидание назначил, скажите, пожалуйста! И какой он самоуверенный, этот молокосос! Но тут же она подумала, что, пожалуй, он ненамного моложе ее. Возвращаясь домой, она очень сердилась на себя — я вела себя как девчонка, просто курица, глупая курица, умильно поддакивала каждому его предложению, слова по-человечески не сказала, курица… А потом все это растворилось в огромной, тревожной радости — через несколько дней они увидятся снова!

Стала готовить обед, суп пригорел; вернулся с работы муж, она села за стол и долго сидела так, подперев руками подбородок и закрыв глаза; из кухни несло горелым. Хороший он все-таки, этот Юзек, подумала она мельком, пока муж ел пригоревший суп — морщился немного, но не сердился, не жаловался. Лишь когда тишину прервало стрекотанье «зингера», когда она, ссутулившись, уставилась в бегущий из-под иглы шов, Юзек робко проговорил:

— Может, отдохнешь немного? Только одно дело кончила, и сразу за другое…

Она ничего не ответила. Именно сегодня, после того как она побывала в школе, хотелось работать, работать до изнурения, без передышки, ни о чем не думая, это было ей нужнее всего. Вечером Юзек завел разговор о накопленных деньгах, высчитывал, сколько они в ближайшее время еще положат на книжку, радовался, что набралось уже так много, листал книжку, ерошил волосы — и обычно такой молчун, сегодня говорил не закрывая рта, подбирал слово к слову, выпаливал их с торжествующим видом и, довольный, поглядывал на жену.

— Аккуратная у Меня женка, — сказал он под конец и хотел шутливо ущипнуть ее.

Она незаметно уклонилась. А все, что он говорил, она слушала холодно, безразлично, как будто это их общее, самое важное дело вдруг перестало ее интересовать. И поскорее погасила ночник, придвинулась к стенке, но Юзек, необычно оживленный сегодня, полез было к ней с супружескими нежностями. Она решительно отстранила его.

— Оставь, — враждебно сказала она, — я очень устала.

В день свидания она пригласила к себе утром ближайшую соседку, пани Тлочик с первого этажа, быстро надела в ванной свое лучшее, выходное платье, накрасила губы, надела туфли на высоком каблуке — нет, туфли уже немодные, непременно надо купить шпильки, — посмотрелась в зеркало, поправила волосы… и так, в полном параде, показалась пани Тлочик. Пани Тлочик только рот разинула. А она, чуть покачивая бедрами, танцующим шагом прошлась перед соседкой, спросила:

— Ну как? На худой конец сойдет?

В глазах пани Тлочик блеснула догадка, но она ничего не сказала, только вздохнула, как бы завидуя.

Она в самом деле выглядела привлекательно — тоненькая, ловкая, с горячими, полными тревожной живости глазами.

Перед самым уходом она попросила Юзека присмотреть за детьми, малышку надо в семь часов накормить ужином, Ядзе напомнить, чтоб делала уроки.

— Куда ты идешь? — спросил Юзек.

— По делу, — отмахнулась она, — ужинайте без меня.

И быстро сбежала вниз по лестнице. Каблучки четко отстукивали такт. Муж стоял в передней, прислушивался к этому стуку — вот простучало по двору, затем стихло.

Она шла, как на первое свидание. Целый рой вопросов, на которые нет ответа, — придет ли он, и зачем я туда иду, и как я выгляжу. Шла очень быстро. В кафе «Медвежонок» она оказалась, разумеется, слишком рано, на десять минут раньше, времени более чем достаточно, чтобы сто раз повторить в тревоге, придет, не придет, и поворачивать голову на каждый скрип двери. Раньше она в таких местах никогда не бывала. «Медвежонок» — маленькое молодежное кафе, полусвет, тихий стук и шипенье кофеварки, за столиками мальчики и девочки держатся за руки, прижимаются друг к другу; атмосфера молодой, напряженной чувственности. Она пила кофе, курила сигарету за сигаретой. Наклонив голову, гасила очередной окурок и вдруг увидела — учитель стоит рядом. Они сидели друг напротив друга за круглым столиком; учитель взглянул на ее руку, она хотела убрать руку со стола, но он придержал ее за плечо. Оба одновременно засмеялись. Он погладил ее ладонь и смешно кашлянул, как бы смутившись. Они долго молчали, наконец учитель сказал:

— Вы чудесно выглядите.

Она посмотрела на него недоверчиво. Но в его взгляде светилось удовольствие. Она выдержала этот взгляд. Он кашлянул и опустил голову. Ее умилило это смешное, робкое покашливание, которым он прикрывал смущение и неуверенность в себе — именно это его смущение и то, как он неуклюже закуривал, и сплетал и расплетал пальцы, и двигал под столом длинными ногами: он задел башмаком ее туфлю, неловко и быстро убрал ногу, столик закачался — вот эта-то его робость, неуклюжесть и правились ей больше всего. Она испытывала растущее чувство доверия к нему. Его неловкие движения были такие мягкие, неопределенные, но милые. Так они сидели друг напротив друга, оба растерянные и смущенные. Женщину очень красило застенчиво-испуганное выражение лица. Мужчина, разумеется, замечал это и с явным удовлетворением перехватил восхищенный взгляд какого-то одинокого искателя приключений за соседним столиком. Ее глаза, раньше тусклые, пригашенные, теперь напряженно блестели. Она посмотрела на его галстук, завязанный большим толстым узлом, и вдруг засмеялась. Он смутился, а она, любуясь его смущением, развеселилась еще больше.

— Почему вы смеетесь? — повторял он и ощупывал лацканы пиджака, карманы, ища причину ее смеха.

— От радости, — смело призналась она, но тут же подумала, что это звучит слишком смело, даже двусмысленно, и тоже смутилась.

Они заказали еще кофе и пили его, дружно смеясь. И оба знали без слов, почему им так смешно. Хлещут этот кофе почем зря, а потом не заснешь.

— Раз в жизни можно себе позволить, — сказала она.

Теперь оба чувствовали себя покойно, просто, словно старые знакомые, между ними не было никакой натянутости, никакой искусственной игры.

Учитель рассказывал о своей работе в школе, говорил, что не любит эту работу — не знаю, говорил он, раньше я ее любил, а теперь уже нет, не хватает воздуха, просто задыхаюсь (она чувствовала, что дело тут не в работе самой по себе, что тут примешиваются какие-то переживания, какие-то личные неурядицы), надоело тянуть лямку, сказал он, переехать бы куда-нибудь, хочется чего-то более яркого, захватывающего — ну, не знаю, как это выразить, но школа последнее время страшно меня утомляет. Она внимательно слушала, и ей хотелось погладить его короткие, взъерошенные волосы, провести по ним ладонью. Когда они вышли из кафе, был уже поздний вечер. Шли медленно. Учитель вел ее под руку, получалось это у него нескладно, он все время сбивался с ноги — то слишком забегал вперед, то забавно семенил.

— Ну-ка, — сказала она, — давайте по-военному: раз, два, левой…

Так они и маршировали, левой, левой…

— Здесь я живу, — сказала женщина. Они остановились у ее дома, — Вон те два окна справа, — прибавила она.

В одном окне горел свет, Юзек не спит, подумала она с удивлением, ждет.

Попрощались. Женщина смотрела ему вслед. Какой он высокий, сутулый…

Теперь она жила напряженной, наполненной жизнью. Быстро бежали дни от встречи до встречи, нетерпеливо срывались листки календаря, она сшила себе новое платье, купила модные шпильки в частном магазине на Хмельной, порой забегала к ней соседка с первого этажа пани Тлочек, славная, благожелательная женщина, любовалась ее новыми туалетами и все понимала, а она и не думала скрывать от той свою радость, свою новую жизнь от встречи до встречи. И когда иной раз оглядывалась назад, на свою жизнь «до» — так она теперь называла то время, — все те дни, педели, месяцы казались ей пугающе серыми, бесцветными, память скользила по ним, ни на чем не задерживаясь, ни одного яркого воспоминания не оставило то время.

Наступил долгожданный день встречи, и этот день тянулся бесконечно. Они встречались всегда в одном месте, все в том же молодежном кафе «Медвежонок». Их свидания носили целомудренный, идеальный, можно сказать, характер, но от этого ее чувство разгоралось еще жарче. Учитель никогда ничего не предлагал ей, не проявлял положенной в таких случаях мужской инициативы, и это еще сильнее привязывало ее к нему. Время проходило в разговорах, он рассказывал ей о своей жизни, о работе, она жадно слушала, часы встреч пролетали очень быстро. Он переменил место работы, преподавал теперь в профессиональном училище при заводе на Воле. Снял другую комнату. Она догадывалась, что в связи с этим у него туго с деньгами. Хозяйка комнаты требовала плату за три месяца вперед.

Жалование у него небольшое, подумала она, значит, он сейчас в затруднительном положении. И, убедившись, что деньги ему действительно нужны, очень обрадовалась. Ведь она может ему помочь! Она сразу подумала о сбережениях, которые они с Юзеком откладывали на книжку. И на следующий же день сняла с книжки четыре тысячи злотых. Когда они снова встретились в «Медвежонке», она вынула деньги из сумочки и под столом незаметно вложила их ему в руку. Учитель смотрел на нее изумленно расширенными, протестующими глазами. Но она была тверда.

— У тебя не хватает, я знаю, а мне эти деньги сейчас совершенно не нужны. Возьми, — приказала она.

Он не хотел брать, покраснел до ушей, растерялся. Но она настаивала. Наконец он спрятал деньги в карман. Испуганно оглянулся — не видел ли кто.

— Не знаю, как тебя благодарить, — пробормотал он, — и когда я тебе отдам.

Она принялась оживленно болтать, рассказывала какие-то анекдоты, всякую веселую чепуху. Ей хотелось, чтоб он не думал об этих деньгах. Она была счастлива, что хоть чем-то может ему помочь.

А Юзек, ее муж, видно, ни о чем не догадывался. Иной раз она присматривалась к нему с некоторым недоумением. Вот он пришел с работы, снимает башмаки, дергает Ядзю за косу, качает на колене и подкидывает кверху младшую дочку. Что там у нас на обед, спрашивает он. На его широком, давно не бритом лице чаще всего одно и то же неизменно благодушное выражение. Изредка хмурится, ворчит — устал, премию в этом месяце дали ерундовую. Садится за стол, барабанит по столу жесткими, мозолистыми пальцами, Ядзя тянет его сзади за пиджак.

— Давай сыграем в шашки, — пристает она к отцу.

И снова у Юзека на лице добродушная, невозмутимая улыбка. Начинают с дочерью расставлять шашки на доске.

Она смотрела на мужа холодным взглядом постороннего наблюдателя, и порой ее даже злило, что он ни о чем не догадывается. Уверен. Спокоен. Считает, что так оно все и будет идти до самого конца — гладко, без помех, старым привычным путем. Это ленивое добродушие, эти словечки, шуточки, одни и те же из года в год. Но вскоре она возвращалась к другим, самым главным своим мыслям и забывала про Юзека.

Только однажды получилось как-то иначе, как-то странно; в этот раз поведение Юзека ее немного смутило. Она готовилась идти на свидание с учителем. Заранее сварила обед, оставила на кухонном шкафчике записку с распоряжениями для домашних: «Суп в красной кастрюле, картошку подогреть, котлеты в кладовке…». Потом тщательно оделась. На плечи поверх красной кофточки накинула широкий пушистый голубой шарф; последний придирчивый взгляд в зеркало; оставалось еще пятнадцать минут. Она присела у стола, мечтательно улыбаясь собственным мыслям, закурила; кофточка и шарф на пен горели яркими красками. Скрип двери, она подняла голову. Юзек вернулся с работы. Остановился в дверях и увидел ее — похожая на экзотическую птицу, неподвижно застывшая у стола, она показалась ему странной, как бы чужой в их доме. Он уставился на нее усталыми, ошеломленными глазами. Она порывисто поднялась, надела пальто и вышла. Юзек подошел к окну, закурил, прижался лицом к стеклу. И в этот вечер он нетерпеливо ожидал ее возвращения. Много курил, окурки бросал в раковину. Младшая девочка проснулась, плакала и кричала. Он не обращал на нее внимания. Шаги на лестнице. Он прислушивался. Выше. Ниже. Потер подбородок. Посмотрел на себя в зеркало. Щеки заросли щетиной. Побрился. Наконец скрежет ключа в замке. И теперь — ее удивление. Она смотрит на него. Сразу поняла, что он ждал. Неприятно ощущать на себе упорный взгляд мужа, который следует за каждым ее движением. Она разделась, сняла туфли, постелила постель, а он все водил за нею глазами и ничего не говорил. И тогда она почувствовала какую-то неловкость, стыд, жалость.

Избегая его взгляда, она пробормотала:

— Я была у подруги.

У нее было такое чувство, как будто тяжелый, сверлящий взгляд мужа пронизывает ее насквозь, обнажая ее отношения с учителем, извлекая наружу все их встречи, нежные слова и взгляды. И, не в силах дольше выносить его присутствия, она ушла на кухню и шила до поздней ночи с ожесточением, забыв об усталости и сие.

Шила и перебирала в памяти подробности сегодняшней встречи с учителем… Она вошла в кафе. Он уже ждет. Она опоздала. Он еще не видит ее. Встревожен. То и дело поглядывает на часы. Увидел, встает, на лице радость и облегчение.

— Я уже думал, — говорит он, — ты дала мне отставку… — И рассказывает: он уже переехал в свою новую комнату.

Она:

— Я тоже хочу посмотреть.

Они встают. Выходят. Маленькая комнатка, затененная лампа, диван, шкаф — тесно. Учитель осторожно, неловко проходит мимо нее, стараясь не коснуться, не толкнуть. Она села на диван.

— Садись, — указывает ому место рядом с собой.

Он садится, деревянный, натянутый, руки сложил на коленях, сплетает и расплетает пальцы. Сидят и молчат.

Он слегка отодвигается. Смущен, от смущения много говорит.

— Может, хочешь чаю? — Пауза. — Может, вина… — Пауза. — Может, кофе? — Пауза. — Хочешь посмотреть фотографии, которые я привез из Беловежской пущи…

В ней нарастает волна нежности, она, обычно сухая и деловитая, тает как воск от его робости и смущения.

Учитель проводит рукой по своему «ежу колючему». Она внезапно обнимает его за шею.

— Ну, — прошептала она.

Учитель тихонько поцеловал ее в губы и сразу встал.

— Пойду поставлю чайник, — пролепетал он.

Сметной, застенчивый мальчик, растроганно повторяла она, вспоминая, как нескладно он от нее отскочил.

Отделенная стрекотаньем машины от всей домашней обстановки, она радостно предавалась блаженным воспоминаниям о сегодняшнем вечере. И только один мгновенный укол, та минута, когда словно упала завеса: тяжелый, настойчивый взгляд Юзека после ее возвращения. Но это уже забылось. И снова — утро за утром, встать пораньше, приготовить бутерброды для Юзека, завтрак, отвести дочек в детский сад и в школу, работа по дому; правда, шила она теперь меньше, берегла себя. Да и зачем, думалось ей, только глаза портить, вечно сиди согнувшись, поясницу ломит, горб может вырасти у человека. Она и учитель — их отношения были скреплены теперь тем поцелуем, робким, легким, и этим его бегством на кухню к спасительному чайнику. Вспоминая тот вечер, она каждый раз смеялась. И был он для нее почти как ребенок, чистый, беззащитный, который нуждается в ее помощи, в поддержке. Из них двоих она была более сильной, более опытной, ей казалось, что ему без нее просто не обойтись.

Они снова встретились в кафе «Медвежонок», он был какой-то погасший, молчаливый, не смотрел на нее, и она, недоумевая, пыталась его растормошить, обсуждала его новую комнату, как ее обставить, чтоб было красиво, уютно. Оттого, что он был такой грустный, молчаливый, так плохо выглядел, ей еще больше захотелось ему помогать и всегда быть сильнее его. А он все сидел неподвижно, безразличный, словно чужой, и спичкой ковырял, давил окурки в пепельнице — иногда украдкой, как-то робко и тоскливо на нее поглядывал и затем с удвоенной силой, с каким-то непонятным ожесточением давил, расплющивал, кромсал спичкой смятые окурки в пепельнице.

— Что с тобой? — спросила она наконец.

— Ничего, — Попытался изобразить оживление, — Ничего, я просто устал.

Но она знала, что дело тут вовсе не в усталости. И с жаром принялась за устройство его жилья — купила красивую накидку ручной работы на диван, портьеру, лампочку на ночной столик (хотела было опять взять немного денег с книжки, но тут заказчица как раз принесла плату за костюм); учитель не хотел брать вещи, которые она ему купила, но она настояла на своем; властно, энергично распоряжалась в его маленькой комнатке, и он, не находя возражений, вынужден был покориться, у нее был хороший вкус, благодаря ее заботам комната стала уютной, нарядной. Учитель смотрел, как она хозяйничает, она увидела в его глазах радость, и однажды он сказал (не просто так, не в шутку, но с глубокой, торжественной серьезностью):

— Благодарю тебя, господи…

Она взглянула на него:

— За что?

— За тебя, — ответил он.

И тут они поцеловались во второй раз.

— А я за тебя, — сказала женщина.

После этого он отошел в замешательстве, сел на диван, спрятал лицо в ладонях.

— Не печалься, — говорила она мягко, ласково, как ребенку. — Не печалься…

И гладила его по густым торчащим волосам.

Учитель был ей теперь необходим как воздух, для него она шила себе новые блузки, новое платье, купила шпильки, для него переменила недавно прическу; ожидание встреч с ним, участие в его печалях и затруднениях — как помочь, что придумать — все это поглощало ее без остатка. И когда Юзек, муж, открыл однажды сберкнижку и обнаружил нехватку четырех тысяч, она спокойно, не задумываясь и не смущаясь, солгала ему, хладнокровно преподнесла ему свою ложь, сумев заставить Юзека поверить — сочинила историю про свою младшую сестру, что будто бы та выходит замуж… И, говоря это, смотрела мужу в глаза и чувствовала себя уверенно, твердо; она была глубоко убеждена в своей правоте — то главное, что с нею происходило, оправдывало все. Миновала еще неделя, она пошла в кафе на свидание, как договорились, прождала час, он не пришел; она вышла на улицу, ходила около кафе еще, наверно, с час; он не пришел. Она вернулась домой убитая; дни шли, а от учителя не было вестей; женщина поджидала почтальона, ведь он знал ее адрес; она похудела, стала груба с мужем, слишком строга с детьми, запиралась на кухне, делала вид, что торопится дошить срочный заказ, а сама сидела сложа руки, готовила обед — и забывала, что делает, не слышала, что говорит муж, дети, и все только думала о нем. А он исчез, как в воду канул; в новой комнате, где она так любовно, так красиво все устроила, он уже не жил. «Съехал», — сердито ответила ей худая, болезненного вида хозяйка квартиры, вдова почтового служащего. Исчез бесследно. Она почувствовала себя совсем одинокой; вернулась долгой и плакала, не зная, что делать, а когда пришла соседка с первого этажа, пани Тлочик, попросить взаймы сахару, разразилась отчаянными рыданиями — пропал, нигде его нету, изливала она соседке свое горе, искала помощи, утешения, да только чем поможешь, пани Тлочпк слушала сочувственно и тоже не знала, что делать, лишь обняла ее ласково, сердечно; тут раздались шаги на лестнице — муж идет, прошептала пани Тлочик и отскочила от нее как ошпаренная.

А на следующее утро почтальон принес телеграмму. Телеграмму из Остроленки. От учителя. Коротенькая, всего несколько слов, но для нее она была как луч солнца. «Работаю в Доме культуры. Приезжай, пожалуйста». Она не колебалась ни мипуты. Быстро оделась, уже не помня ни о чем, кроме предстоящей поездки. Только забежала к соседке с первого этажа, оставила ключ, записочку мужу: «Возьми девочку из детского сада», — и умчалась, не раздумывая ни минуты, что скажет муж, что будут есть дети; поймала такси, заставила гнать во всю мочь и через несколько минут была у автовокзала на Житной. Уже купила билет, как вдруг привязалась к ней идиотская мысль, выключила ли она утюг; гладила блузку и теперь никак не может вспомнить, вечная история с этим утюгом, иной раз на улице вспомнит про утюг — выключила, не выключила, и приходится идти назад, так и теперь; перед глазами картина: утюг включен, сперва начинает тлеть подстилка, потом бумага, наконец вспыхивает пожар… Автобус отходит через несколько минут, что делать. По коридору, стуча подкованными сапогами, прошли два солдата в фуражках с белыми околышами, военный патруль. Она подошла к ним.

— У меня к вам большая просьба.

И дала им адрес соседки, пани Тлочик. Пусть та проверит, выключен ли утюг.

— А это вам, выпейте за мое здоровье. — Женщина протянула капралу бумажку в пятьдесят злотых.

Солдаты охотно согласились. Успокоенная, она села в автобус.

Ехали до Остроленки с происшествиями. Где-то под Вышковом автобус сломался. Деревенька вдалеке, лес, безлюдье. Шофер возился два часа, не хватало каких-то частей, никак не мог починить. Позвонил из лесничества на базу — база не отвечала. Наконец кое-как тронулись. Уже смеркалось. Пошел мелкий дождь. В Остроленку приехали вечером. Едва она вышла из автобуса, хлынуло как из ведра. Плаща она с собой не взяла, утро было погожее, небо ясное, ничто не предвещало дождя. Она бежала по незнакомым улицам, платье липло к телу, по лицу текла вода. Перебегая из подворотни в подворотню, она останавливала редких прохожих, спрашивала, где Дом культуры, каждый посылал в другую сторону. Наконец она добралась до двухэтажного здания, окруженного высокими деревьями. В окнах темно, лишь в одном окне на втором этаже горит свет. Дверь заперта, она стала отчаянно колотить кулаками, сбила костяшки пальцев. Наконец за дверью послышался сонный, ленивый голос. Дверь приоткрылась, выглянул сторож. Она спросила учителя.

— Нету, — флегматично ответил сторож.

— Как же так! — испуганно вскрикнула она. Нажала на дверь, протиснулась внутрь.

Сторож поскреб взлохмаченную голову.

— А вы кто такая? — спросил он.

— Невеста, — ответила она не задумываясь.

Сторож глуповато ухмыльнулся, словно бы сочувствуя, и сказал ей адрес. А когда она уже уходила, прибавил:

— Но только сейчас он подзаправиться пошел, в пивную, значит.

Снова под дождь. Одежда на ней промокла насквозь.

В окнах пивной яркий свет. Шум, гам, звон стекла, гул вентилятора, пьяные крики. Она рывком распахнула дверь. Пошла между столиками, внимательно вглядываясь в лица. Вид у нее был странный. Буфетчица изумленно на нее уставилась. Какой-то пьяный попытался облапить ее за талию. Она стряхнула с себя его лапы. Пьяный закачался, как деревянный болванчик. Учителя здесь не было.

И снова она бежит по улице в темноте, под дождем. Центральная площадь. Звуки музыки, над дверью большая вывеска: ресторан «Пуща». Сначала она стала у окна — ничего не видно, одни расплывчатые тени; тогда она робко приоткрыла дверь… И сразу увидела его! Он сидел в глубине, за столиком у самой стены. Один. Какое счастье, подумала она и шагнула к нему. Тогда учитель поднял голову. Увидел ее, вскочил, подбежал. Оба, не раздумывая, прижались друг к другу. Волосы упали ей на глаза, вода текла с нее струями.

— Я приехала, — сказала она просто.

Напряжение, в котором она жила весь этот день, спало, она почувствовала усталость, разболелась голова.

Дом для приезжих; хозяйка поворачивает ключ, желтая, грязная лампочка, умывальник с жестяным тазом, на стене раскрашенная фотография, на комоде набор безделушек: слоники, олени и фаянсовые негритята… В соседней комнате голоса командировочных:

— Так что, понимаешь, верная прибыль…

— Да, но как же с заявкой?.

— Надо только оставить чистую графу…

— Сортировку производим просто: сверху несколько штук получше, а под низ барахло.

Звон стаканов.

— Ну, за наше… — Пьют. Кто-то мычит.

Стоя посреди комнаты, они некоторое время прислушивались к голосам за стеной. Учитель понурился.

— Больше некуда, — сказал он тихо, без всякого выражения, — в гостинице мест нет, съезд кооператоров.

Сам он снимает угол у заведующего Дома культуры.

— Сама понимаешь, — оправдывался он, — городок маленький… начнутся пересуды…

Ей было все равно. Она его нашла. Пусть будут комнаты для приезжих.

В коридоре воняло капустой. Толстая женщина в розовом, стеганом как одеяло халате провела их в комнату.

— Кроватка отличная, — сказала она многозначительно, — пока что никто не жаловался… Широкая, удобная…

Кровать с никелированными шарами, гора подушек, на подушках розовая кукла с длинными ресницами. Толстая женщина окидывает постояльцев скользким, двусмысленным взглядом. Наконец ушла. Они остаются вдвоем.

Шумный разговор за стеной притих; теперь шепчутся.

Женщина сняла мокрое платье. Она ничуть не стеснялась. Повесила платье на спинку кровати. Учитель стыдливо отвернулся. Шагнул к двери, взялся за ручку.

— Спокойной ночи, — сказал он, — я приду утром…

Она радостно засмеялась — до чего же он смешно и трогательно смущается! — и подошла к нему.

— Никаких «спокойной ночи», — прошептала она, — мы будем вместе.

И поцеловала его. Он, казалось, растерялся еще больше. Пятился, лепетал что-то. Взглянул было на нее, обнаженную, на голые руки, обнимавшие его за шею, но тут же попытался высвободиться из этих рук, опустил глаза, словно школьник.

Она обняла его крепче. Они сели на кровать. Учитель положил голову ей на колени, прижался к ней таким движением, как будто хотел спрятаться; бедный мой, бедненький, подумала женщина. Теперь она была твердо убеждена, что нужна ему, необходима. И это придавало ей сил и решимости. А он, прижимаясь головой к ее коленям, говорил измученным голосом, что ничего у него в жизни не получается, все время ему как-то плохо, все время что-то его гонит, толкает с места на место, нигде он не может осесть по-настоящему, вот и здесь ему уже не сидится… Она внимательно слушала и не понимала, отчего он так мучается.

— Ведь я же с тобой, — сказала она наконец (ей казалось, что это лучшее утешение и ответ на все вопросы). И запустила пальцы в его жесткие, торчащие волосы, гладила этого «ежа колючего», жадно, быстро, все быстрей. Он дернулся, поднял голову.

— Ну, так я уж… — пробормотал он.

Опять пытался уйти, еще более испуганный, весь дрожал от ее прикосновения, она чувствовала ладонью тревожный стук его сердца, сердце билось неровно, отчаянно, как загнанный зверек. И опять она не дала ему уйти, погасила свет.

А потом они лежали в постели, в беззвучной темноте — за стеной тоже стало совсем тихо — и безумный стук его сердца участился до предела; он уткнул лицо в одеяло и вдруг замер, онемел… И тогда она поняла, что он не может спать с женщиной. Оттого так и колотится его сердце. Она уже знала все.

И его голос:

— …Теперь ты знаешь… я пойду…

Она крепко обхватила его руками, прижалась к нему.

Милый мой, подумала она, бедный, такой одинокий. Ее вовсе не потрясло это открытие. Оно ничуть не изменило ее отношения к нему. Казалось, теперь ее связывали с учителем еще более крепкие, нерасторжимые узы. И это открытие, наоборот, только усилило ее чувство, укрепило эту связь. Они лежали в темноте. Женщина гладила его по лицу.

— Успокойся, — повторяла она, — это не имеет значения. Не имеет никакого значения, поверь мне. Никакого. — Голос ее шелестел мягко, баюкающе.

И когда он наконец уснул, она обрадовалась, как любящая нянька.

Утром — плотоядный, понимающий взгляд толстой хозяйки.

— Хорошо ли спалось? Не узка ли кроватка?

Женщина кивала, притворно, сыто посмеивалась. Они заплатили за комнату. Глаза учителя бегали, прятались под веками. Теперь толстая хозяйка улыбается ему. Он краснеет, как мальчишка. Длинный, худой, нескладный, в выгоревшем потертом костюме. Она ощутила новый прилив нежности.

День был солнечный, небо чистое. Они шли по изрытой ухабами улочке в сторону центральной площади. Трое подростков с мотоциклом провожают их любопытными взглядами. Учитель молчит. Она мирно, ласково улыбается. Гудок автобуса. Они прибавляют шагу.

— Значит, через неделю в «Медвежонке», — напомнила она.

Он торопливо закивал. Подхватил ее под руку, помог влезть в автобус. Помахал платком. По дороге домой она даже не вспоминала о ночном открытии. Это открытие ушло куда-то вглубь, уже забылось, потускнело. Вспоминалось другое — как она вошла в ресторан и как он сидел там за столиком у стены. Один сидел, повторяла она… И как он положил голову ей на колени и жаловался, бедный…

Она медленно поднималась по стоптанным каменным ступенькам к себе домой, забыв, что ключ у соседки. Пани Тлочик выскочила, догнала ее. Лицо у нее было таинственное.

— Муж запил, — прошептала соседка, — вчера на работу не ходил…

Женщина поблагодарила соседку за заботу о детях. Она была так занята своими мыслями, что ей и в голову не пришло связать поведение мужа со своим внезапным отъездом. Для нее вся эта история с учителем не имела никаких точек соприкосновения с ее прежней жизнью. Одно существовало независимо от другого, и совесть ее была чиста. И женщина пошла к себе наверх, оставив на лестнице удивленную пани Тлочик.

Она принялась наводить порядок в квартире. Кое-что постирала, сготовила обед, сходила в детский сад за дочкой, выкупала ее, заштопала чулки; вернулась из школы старшая, обед был уже готов, она покормила детей и отпустила их гулять во двор. Сама сидела на кухне, смотрела в окно. Поздно вечером вернулся муж. Шел пошатываясь, спотыкался. Заглянул в кухню, тут же отпрянул от двери. Через минуту в комнате послышался звон разбитого стекла, плач детей. Она бросилась туда. Юзек стоял около буфета, пьяно покачиваясь, и размеренными, тяжелыми взмахами руки сметал с полок тарелки, стаканы, рюмки, с ожесточением топтал их ногами. Девочки проснулись и плакали от страха. Юзек поднял голову и уставился на нее одурелыми, мутными глазами. Она вся напряглась и выдержала этот взгляд, не опуская головы. Какое-то время они мерялись взглядами. Муж первый отвел глаза. Застыл над осколками посуды. Потом принялся неуклюже собирать черепки с пола. Женщина успокоила детей и вернулась на кухню. В комнату она больше не пошла. Легла спать в кухне на раскладушке. С тех пор так и осталось: она спала на раскладушке, муж в комнате. Он приходил с работы — обед был готов, стол накрыт в комнате, а она сидела в кухне за швейной машиной. Так она дожила до дня встречи в кафе «Медвежонок», в их всегдашнем месте, как она говорила. Пили вино, она жадно смотрела на него, была оживлена, весела. Расспрашивала о работе, ободряла как могла, обещала скоро опять его там проведать, всячески показывала, в каком она прекрасном, безмятежном настроении. Она чувствовала, что он непрерывно думает о той ночи, потому и говорила так много, громко, чуть-чуть слишком оживленно.

— Я уже там не работаю, — сказал учитель.

Он проводил ее до дому, остановился и хрипло проговорил:

— Нам нельзя больше встречаться, никак нельзя, потому что…

Она не дала ему кончить.

— Мы должны встречаться, — сказала она с силой.

Захлебываясь словами, она говорила, что они непременно должны видеться, что им хорошо вместе, что ничего больше и не надо. Говорила торопливо и не смотрела ему в глаза. Она знала, что в этих глазах боль и стыд, стыд за ту ночь в комнате для приезжих. За то тайное, что стало явным. Боль и стыд, потому что иначе между ними быть не может. Он наклонился и поцеловал ее. Потом ушел, исчез в темноте.

И больше не появлялся. И она не знала, где он может быть. Дома она чувствовала себя как в клетке, чужой, душной клетке. Шила, варила, смотрела на мужа, на детей. Но никого не видела.

Через месяц пришло письмо от учителя.

Она разорвала конверт. Стала читать.

«Я уехал. Работаю на стройке. Шум, грохот, может, тут будет лучше. Я должен, я непременно должен забыть о том, что было между нами». Она заплакала, помада и тушь размазались от слез, расплылись грязными разноцветными пятнами. Она чувствовала себя такой одинокой, беспомощной. Вода кипит, картошка разварится. Дочка смеется на лестнице. Вернулась из школы. Надо готовить обед. Уже поздно. Скоро придет муж. Эти мысли текли сами по себе, не задевая.

Она принялась за дела, поглядывая изредка на разорванный конверт. И вдруг увидела на обороте адрес. Его адрес. По крайней мере она знает, где он. И тогда ей стало немного легче.