Польские новеллисты

АНДЖЕЙ БРЫХТ Преступники

…Наконец-то в один из дней освободилась маленькая шестиместная камера прямо напротив караульного помещения.

— Завтра сюда пригонят, — сказал Рыжий Левша.

Рыжий Левша сортировал письма, проверяя по книге, кто где сидит, и выводил на конвертах толстым красным карандашом номера камер.

Рыжий Левша отирался около караульных и все знал.

Он и новеньких всегда просвещал.

— Раньше здесь был ну прямо дом отдыха. Двери всегда настежь, окна без решеток — можешь себе входить и выходить через них. Разрешалось ходить по баракам, а летом играть в футбол. А теперь на окнах решетки, сиди в камере и дуй в парашу.

— Но это только до марта, — продолжал Рыжий Левша, раздобыв покурить. — В марте бараки снесут, а нас перебросят на Плуды. Там братва экстра-тюрьму себе строит, стена — полтора метра толщины. Только они и печи ставят, а как морозы ударят, это уже известпо — совочек уголька туда. Как уголек раскалится, долой его оттуда, чтобы пожара не приключилось. А у меня еще две зимы, — сокрушался Рыжий Левша.

В шесть вернулись строители. Сбросили ватники, оправились, умылись. Раздатчики раздали еду.

За ужином четвертую камеру лихорадило.

— Завтра приедут. Четырнадцать лет…

— Из Равича приедут. Четырнадцать лет…

— Я бы согласился, — сказал Аптось, святотатец.

Он возвращался из пивной на такси, и у него не было ни гроша. Тогда он велел подъехать к костелу. Сорвал кружку для пожертвований и притащил в машину. Они посчитали с шофером — там было триста пятьдесят злотых — потом вместе явились в милицию.

— Я бы согласился, — сказал Антось, — отмучиться эти четырнадцать лет за такое вознаграждение. А потом они купят виллы, машины и отправятся в Италию.

— Это не окупится, — изрек Геня.

Все знали, что у Гели есть зеленый «мерседес», знали, сколько он расходует бензина, какая у него обивка, и сколько он выжимает, и какой талисман висит у него над баранкой.

— Что не окупится! — вскипел Антось. — Вам, пап Геня, это не окупится, потому что у вас есть машина…

— Никто его с этой машиной не видел, — вмешался Урынек, тот, который раздавал хлеб и имел связи.

— По мне, так он непохож на такого, у кого есть собственный автомобиль.

— И нескоро вы меня увидите с моей машиной, — отрезал Геня.

Урынек должен был сидеть на год больше. Геня снова повернулся к Антосю:

— А в Италию я всегда могу поехать как турист.

— При наличии некоторой суммы, — согласился Антось, сильно сомневаясь в том, что Геня когда-нибудь будет располагать такой суммой.

— Я в самый сезон выхожу, — потер руки Геня. — В моем деле сезон — это всего три месяца. Меня выпускают как раз к сезону, так что заработаю.

— Трудновато вам будет, — сказал Антось так проникновенно, будто это его самого выпускали к сезону. — Вы столько времени не работали. Придется крепко поднажать…

— Да, да. Поднажать придется крепко… — согласился Геня и потер руки.

— А кроме того, их семьи все время получали пособие, — после минутного молчания продолжал Антось.

— Откуда пособие, откуда пособие! — взорвался маленький Зыгмупт. — Всыпать им надо было, а не пособие давать! — орал он.

— Один там есть из высших, — сказал Левша, которого в этот самый момент надзиратель впустил в камеру. Все замолчали, уставившись на Левшу с вниманием и почтением. — Генерал, кажется. И майор тоже есть.

Левша принялся за еду. Выщербленным ножом покромсал буханку хлеба. Каждый ломоть толсто намазал смальцем, потом очистил четыре луковицы, нарезал их кружочками и осторожно положил на хлеб. Из своей тумбочки достал банку порошкового молока. Полную, с верхом, ложку всыпал в котелок с черным кофе. Добавил четыре ложки сахару. Размешивал он старательно, разминая комочки.

— Подкрепляется, — шепнул Бомбель Гармонисту.

— Еще как подкрепляется…

— Вот это подкрепляется, а? — вполголоса сказал Шамша.

— Ну, пан Левша, значит, подкрепляетесь, — наконец громко высказался Рак.

Левша старательно жевал остатками зубов.

— Ну в что? — пробурчал он, не глядя на Рака.

— Да нет, ничего, — смешался Рак. — Я только, что вы вот, значит, подкрепляетесь. Правильно делаете, что подкрепляетесь, — добавил он с восхищением, — в тюрьме главное — это подкрепиться. Приятного аппетита. — Он неестественно засмеялся и проглотил слюну.

— Вы крошки потом подметите, — безразличным голосом проговорил Урынек. Он один мог позволить сказать что-нибудь Левше, так как у него тоже были связп. В ответ Левша еще громче зачавкал.

На свободе он промышлял по кладбищам, раскапывал могилы. Все смотрели на него и ждали, когда он съест, потому что понимали, что ему известно о тех, которые прибудут сюда, гораздо больше, чем он сказал.

Рыжий Левша закончил есть, рыгнул, вытер рукавом губы и смахнул крошки.

Развалившись на лавке, что стояла около горячей трубы, он прикрыл глаза и начал шарить по карманам. Вытащил деревянный портсигар, стукнул им по столу.

Рак тут же подлетел к нему с пачкой сигарет «Спорт».

— У меня «Гевонт», — вскочил Шамша.

Левша взял у него сигарету. Глубоко затянулся.

— Один там у них из высших, — сказал он после минутного молчания. — Генерал.

Это они уже знали. Левша немного помолчал.

— И майор есть.

И только кончив курить сигарету и достав другую, он заговорил:

— Они все были приговорены к смертной казни. Потом ее заменили пожизненным заключением. А потом скосили до пятнадцати. И теперь вот выходят.

— Они все вешались, — сказал он спустя минуту. — Один на женских чулках. Трижды. А один девять месяцев не ел. Его кормили через нос. Потом отправили в сумасшедший дом, подлечили и обратно. Какой-то там себя покалечил, потому что не мог без баб обходиться.

— Так им, мерзавцам, и надо. Жаль, что они все себя не порезали, — буркнул Зыгмунт.

— Ты себя резани, — заржал Шамша.

Левша глянул свирепо, и все замолкли.

— Там двое чахоточных, — продолжал он, — их, наверное, в изолятор поместят. Вообще-то они уже свободны. Могут ходить в город, когда хотят. Могут жить в гостинице. Они в тюрьме живут, потому что у них нет денег. Да и вообще-то им все равно. За столько лет попривыкли.

— Я бы не привык, — убежденно сказал Шамша.

— Привык бы, — снисходительно заметил Антось.

Шамша с минуту поразмыслил.

— Нет, не привык бы, — подтвердил он.

— А что бы ты делал?

— Зарезался бы.

— Они тоже резались.

— А я бы снова резался.

— Они тоже снова резались, пока им не надоело.

Шамша поскреб бритый затылок.

— В общем, не знаю, но что-нибудь я бы сделал.

— Пыль бы из мешков выбивал, — сказал Левша.

Назавтра двоих из четвертой перевели в другие камеры.

— Внизу надо освободить два места, — сказал надзиратель.

«Новых поместят», — решили все.

Через минуту пришел Левша. Взял одеяло на обмен. Надзиратель ждал его за дверью.

— Кого к нам поместят? — шепотом спросил Рак.

Левша взглянул на дверь. Склонился пад кроватью.

— Чахоточников, — сказал он.

— Чахоточников поместят из Равича! — на всю камеру заорал Рак, когда Левша с конвойным ушли.

— О Иевус! — схватился за голову Зыгмунт. — Моя семья погибла в гетто, а я тут должен под одной крышей с убийцами находиться… О Иезус!

— Да будет тебе, — из своего угла сказал Шамша. — Они уже по-польски говорят так же, как и ты…

— Я этих сволочей ночью убью! — кричал Зыгмунт.

Шамша в своем углу выкрошил из сигареты немного табаку, соскреб с нескольких спичек серу, всыпал ее в сигарету и опять набил табаком.

— Возьми-ка закури, нервы дым любят, — сказал он, бросая Зыгмунту сигарету.

— Я ночью им на голову мочиться буду! — не успокаивался Зыгмунт и, прикурив у Рака, затянулся несколько раз.

— Вместо свободы я бы их в спутник замуровал, — выкрикивал он, поднося сигарету ко рту, — и на луну…

Вспыхнул огонь, грохнуло. Зыгмунт взревел и подпрыгнул так, что у него с ног слетели деревянные колодки.

— Хам! Ресницы у меня обгорели!

Заскрежетал ключ. Смех оборвался.

Двери отворились. Вошел надзиратель.

— Какие здесь места свободны?

Ему показали.

— Староста, присматривайте за камерой. Чтоб мне здесь без драк. Немцы не немцы, свой срок они отсидели и теперь ждут только визы. За то, в чем провинились, они уже отбыли наказание.

— Их должно быть шестеро, а прислали восемь. Вот и не хватает мест. Поэтому двое будут здесь, с вами, — добавил он, оглядывая обитателей камеры.

— Если бы, начальник, у вас семью вырезали, — отозвался Зыгмунт, — вот бы вам сейчас было весело. Даже в тюрьме от этих шкопов покоя нет.

— Смотри мне, Зыгмунт, — заметил надзиратель, — как бы из-за них не добавили тебе, — И улыбнулся, потому что Зыгмунт ему нравился.

— Здравствуйте, — сказал в красном свитере с белыми оленями, у него было сморщенное лицо, сухое, как хлебная корка, и седая щетина вокруг лысины. В руке он держал зеленый фибровый чемодан, новенький, ярлык с ценой болтался на ниточке.

— …ствуйте, — буркнул кто-то.

Второй стоял сзади, высокий, в кожаной куртке, у него были белые волосы, белые ресницы и брови и белая поросль на лице… Все с желтоватым оттенком. Его узкое, как бы вымоченное лицо было изрезано глубокими морщинами.

Им достались сдвоенные нары внизу, у самой двери. Они затолкали под нары свои вещи: тот, что в свитере, — чемодан, а в кожанке — деревянный сундучок.

Сели на нары. Им можно было сидеть на нарах. Уставились в пол и молчали. До самого вечера.

Остальные тоже молчали.

В шесть вечера вернулись с работы строители. Сняли стеганки, оправились, умылись.

Камера приходила в движение. Расставили шахматы, разложили домино. Разговаривали громко, все сразу. Но не так громко, как всегда. Не так.

Зыгмунт залез на самые верхние нары. Там он спал. Там у него была своя «малина». Он что-то искал у себя в «малине». Не нашел.

— Хлопцы! У кого ость конверт? — крикнул он.

Никто не обратил на него внимания. Спокойствия ради Зыгмунт крикнул еще раз.

А потом кто-то притронулся к его свисающей с пар ноге, он глянул вниз.

Тот, в красном свитере, протянул вверх руку, а в руке был голубой конверт.

— Держи, — сказал он. — Ну, держи, — повторил он, увидев, что Зыгмунт смотрит на него так, будто не понимает, о чем идет речь.

Зыгмунт медленно потянулся за конвертом.

— Ты говоришь по-польски? — сказал он, чтобы что-нибудь сказать, и уставился в потолок.

— Ну, за столько лет человек может всему научиться… — 15 красном свитере смотрел вверх и ждал ответа.

Зыгмунт проглотил слюну.

— Теперь-то ты рад, — безжизненным голосом сказал он.

Тот, в красном, подтянулся на руках, уперся ногами и влез на верхние нары, рядом с парами Зыгмунта.

— Э-э, брат, — вздохнул он, — теперь мне все равно. Лет десять назад я бы еще радовался. Сейчас слишком поздно…

— Ты получишь деньги, — сказал Зыгмунт.

— Да. За все четырнадцать лет.

— Сколько получишь?

Тот, в красном, засмеялся. У него не было ни одного зуба.

— С меня хватит, — ответил он. — Хватит и на дом, и на машину, и в Италию съездить на год.

— Значит, то, что говорил Антось, правда…

— Что правда? — спросил в свитере.

— Да так, ничего. — Зыгмунт посмотрел на его искривленные ревматизмом пальцы.

— Ты был офицером? — спросил он минуту спустя.

— Нет. Я был охранником. В гетто.

— А-а, — отозвался Зыгмунт. — А где?

— В Лодзи. Я ведь сам из Лодзи. У меня там бар был около вокзала. На Фабричной. Знаешь, где это?

— Знаю, — буркнул Зыгмунт, — Там вход с угла. И два зала.

В свитере обрадовался.

— С угла! Прямо с угла! Ты был там?

— Один раз.

— До войны или теперь?

— Теперь.

— Ну и как? — Человеку в свитере не терпелось, глаза его засверкали.

— Да никак. Там и сейчас бар. Вроде бара.

— Ну и как там, ну как? — допытывался он.

— Да никак. Я съел там, кажется, печенку по-римски. Ох и невкусная была.

— А пиво?

— Что пиво?

— Ты пиво пил?

— Пил. Светлое. Теплое такое, я летом там был.

— Ты так все помнишь?

— Помню. Меня тогда рвало, как никогда.

В свитере, насупившись, пробурчал:

— Желудочки к ты, наверное…

— Да, — ответил Зыгмунт и икнул.

В проходе между парами стояли Геня и Левша, дальше толпились Антось и Шамша, Гармонист, Бомбель…

— Слезайте вниз, здесь ничего не слышно! — заорал Рак.

В свитере наклонился и взглянул на него.

— Тебе, видать, в уши надуло, вот теперь и не слышишь ничего, — сказал он.

Раздался хохот. Хохотали долго. Геля, у которого была машина и пять лет, Левша, кладбищенский дантист, Аптось, святотатец, Бомбель, обесчестивший свою внучку, и смеялся Рак, отсиживающий здесь уже третий календарь, но глупый, как девственница.

И смеялся Зыгмупт, сорокалетий худышка, у которого в гетто вырезали всю семью…

Смеялись все строители, что сидели за столами, и уже знали, что сказал немец; вся камера широко раскрыла рты, бледные и черные, хищные и беззубые.

Смотрел в эти раскрытые рты немец и свой рот раскрыл, черный и беззубый; через этот рот он четырнадцать лет вводил внутрь кашу и выплевывал мокроту и кровь.

— Ну и уел он его, — взвизгивал Гармонист.

— Здорово он по-нашему умеет, — пищал Рак.

— Вот это голова!

— Что ты хочешь, четырнадцать лет в каталажке, можно ума набраться.

— Даже если не хочешь, да?

— Вы не будете дежурить, — сказал неделю спустя Левша, обращаясь к немцам. — Можете себе спать сколько влезет. Кровати тоже можете заправлять по-своему.

Но немцы вставали по сигналу, ложились после отбоя и убирали постели, как было положено.

Ганс Израэль — так звали того, в красном свитере.

— У меня голова разболится, если я стану сейчас делать по-другому. А в конце концов все равно, как делать, так или иначе.

Другой, тот, с белыми волосами, ничего не говорил. Он плохо знал польский. Имя у него было трудное, так что никто и не знал, как его зовут.

Ганс с Зыгмуптом все дни сидели вместе на верхних нарах, разговаривали, курили. Если кто-нибудь подходил к ним послушать, они начинали говорить по-немецки.

Однажды немцы пошли в город. Конвойный оделся в гражданское и сопровождал их. Они принесли в камеру сыру и белого хлеба. Зыгмунт ужинал вместе с ними. Потом они разговаривали до поздней ночи. В камере было тихо.

Утром Шамша схватил Зыгмунта, когда они возвращались из нужника.

— Спроси, случайно они твоих не знали там, в гетто. Ты в ладу с ними, может, они тебе скажут. — Шамша осклабился и подмигнул окружающим.

Зыгмунт посерьезнел.

— Они фамилий не спрашивали, убивали как попало. А ты постарайся не быть таким умником.

— Тебе-то они простят, ты ведь чаек с ними попиваешь, — огрызнулся Шамша.

— Времена изменились, — бросил Зыгмунт, отвернулся от него и медленно побрел в камеру. — И люди тоже, — добавил он.

— Не задерживаться, расходись по камерам! — кричал конвойный.

Застучали деревянные колодки.

— Ну и я-то ведь не умер. Живу себе, — сказал Зыгмунт, не обращаясь ни к кому.

С ним перестали разговаривать.

— Да пойми же, не потому, что ты с немцами сошелся, ведь каждый может делать, что хочет, и всем плевать на это… Но ведь ты клялся кое-что сделать с ними за то, что они твоих родных убили. Понимаешь, ты не сдержал слова. А потом, если бы они были хоть не оттуда, не из Лодзи, так они как раз именно оттуда. Ну, а это уж совсем…

Однако на Зыгмунта эти слова не подействовали. Ему осталось сидеть две недели.

— Идите вы куда подальше, без ваших советов обойдусь!.. — броспл он камере.

— Скотина! — крикнули ему в ответ. — Нам паплевать.

Зыгмунт уставился в зарешеченное окно. В трубах гудело. За решеткой кружились снежинки — на свободе гулял мороз.

Они снова ходили в город и вернулись в желтых полуботинках, в синих в белую полоску костюмах из «тениса», не модного уже, но зато шерстяного. Заключенные потихоньку подсчитали, во сколько обошлось государству снарядить их в дорогу. Ботинки скрипели, ноги в них горели, но все равно надо было разнашивать, чтобы потом не было худо.

Прошло несколько дней.

Сумерки были серые, чуть поблескивающие, потому что после полудня началась оттепель. Надзиратель открыл дверь, а они уже знали, что выходят.

Тот, в свитере, вытянул из-под кровати зеленый фибровый чемодан с чеком, другой, в кожанке, — деревянный сундучок. Они уходили. В том виде, в каком пришли. А костюмы были уложены. Обновку надо беречь.

Надзиратель запричитал в дверях:

— Что вы, что вы, нужно переодеться. Надо выглядеть с шиком. Едете-то не куда-нибудь, а к себе на родину. Что люди подумают!

Он прикрыл за собой дверь и прокричал в глазок:

— Пожалуйста, прошу вас, поторопитесь!

Немцы переоделись в новые костюмы.

Зыгмунта в камере не было: его повели к зубному врачу.

— Курорт так курорт, — бурчал он про себя. — Хоть бесплатно пломбы поставлю. На свободе некогда…

Надзиратель снова открыл дверь.

— Вы готовы? Пожалуйста. — Он пропустил их вперед, но перед этим они громко, на всю камеру, крикнули: «До свидания! Привет! Всего хорошего!»

— До свидания! Успехов вам! — закричали все и подскочили к двери, чтобы еще раз взглянуть на уходящих.

В дежурке их ожидал офицер. Было душно, немцы вспотели, тяжело дышали.

Начальник отделения подписал какие-то бумаги, передал офицеру. Тот тоже подписал и дал подписать немцам.

В этот момент в дежурке зазвенел звонок и дежурный выскочил, чтобы пропустить в отделение конвойного с группой возвращающихся от зубного врача.

Офицер говорил что-то немцам, но ничего не было слышно, потому что в коридоре громыхали колодки. Те, кто шел от врача, криком сообщали камерам о своем возвращении. Громче всех кричал Зыгмупт. ^1.

Ганс Израэль подошел к дверям дежурки и высунул голову.

— Эй, Зыгмунт! — крикнул он.

Зыгмунт замахал руками. В узком коридоре было темно, все толкались и оттесняли Зыгмунта. Толпа несла его все дальше, а он протискивался обратно.

— Зайди в камеру! — лишь успел он крикнуть, и его втолкнули в дверь.

Дежурный вернулся в помещение.

— Мне нужно в камеру, — обратился к нему Ганс.

— Вы что-нибудь забыли?

— Да.

— Я вам принесу.

— Нет, я сам возьму.

— Нет, нет, зачем же, я схожу, — беспокоился дежурный. — Где оно лежит? Что это?

— Я сам должен пойти в камеру, — упирался Ганс.

Офицер тронул дежурного за локоть.

— Ну ладно, идите, — покорно согласился дежурный и вынул ключи.

Зыгмунт ожидал около двери. Надзиратель впустил Ганса. Они не взглянули друг на друга. Ганс прошел в угол камеры, между парами. Надзиратель ждал его у двери. Заключенные обступили его и забросали вопросами. Надзиратель что-то кричал. Зыгмунт пошел за Гансом в угол. Они протянули друг другу руки.

— Это мой адрес, — сказал Зыгмунт и передал ему листок. — Только ты обязательно напиши мне. И свой адрес пришли… Не забудь…

Он сосредоточенно смотрел на Ганса, будто хотел силой своего взгляда заставить того сдержать обещание.

— Не горюй, Зыгмунт. Приезжай, как мы договорились. Я все устрою. Деньги-то ведь у тебя есть. Приедешь?

— Я весной приеду. Даже если ты в Италии будешь, я все равно приеду. Как турист. Понимаешь?

Они пожали руки.

— Пан Ганс, поторопитесь, самолет ждет! — крикнул надзиратель.

Все засмеялись.

— Жене, детям, родным передай привет от незнакомца из Польши! — просил Зыгмунт.

— Спасибо, — смутился Ганс. — Они здоровы.

Надзиратель снова позвал его.

— Ну, будь здоров. — Ганс сделал несколько шагов, вышел из прохода между нарами. Зыгмунт шел за ним. Ганс повернулся и схватил его за плечи. Они крепко обнялись, прижались щекой. Ганс отвернулся и быстро зашагал к двери. Надзиратель пропустил его вперед.

В камере стояла тишина.

Зыгмунт застыл у окна, глядя сквозь решетку. Сверху капало, оттепель одолевала снег, а сугробы были высокие. Поблескивала чернотой площадь, дымилась мгла. Хмурый был день.

Они шли по площади, высоко поднимая ноги, потому что кругом была грязь.

— Чего ж они колодки-то по надели, все перепачкаются и брюки заляпают, — тихо отозвался Рак.

Они шли по площади и смотрели с напряженным вниманием под ноги, будто земля могла под ними разверзнуться или вздыбиться.

Площадь была большая. Издали их уже нельзя было различить.

В камере стояла тишина.

Вот сейчас. Сейчас должны заскрипеть ворота, за которыми канцелярия. Все этого ожидали. А скрипели ворота пронзительно.

Скрипнули.

Они еще постояли у окна. Посмотрели на Зыгмунта. И разбрелись по своим углам.

— Поехали… — тихо сказал Рак. — На машине…

В камере стояла тишина.

Зыгмунт все смотрел в темноту за окном, на запотевшие фонари около вышки. Смотрел так же внимательно, как и перед этим, будто хотел показать, что он с самого начала смотрел не на тех, а на что-то совсем другое, на то, на что и сейчас смотрит.