Польские новеллисты

ЭДМУНД ГЛУХОВСКИЙ Кувшин

Это был красивый кувшин. Сейчас, возможно, мне никто не поверит, но тогда кое-кто знал, что этот кувшин сделал я. Только никто не сможет рассказать, как это случилось.

Помню, я должен был демобилизоваться. Больше всех радовался этому мой командир.

— Очень хорошо, что вы демобилизуетесь, — сказал он мне на прощание. — Не буду скрывать! Наконец-то я от вас избавлюсь. Вас уже не хотели брать ни в один взвод, я был последним дураком, который на это согласился. До войны ваш однофамилец стал генералом. Но вы не сделали такой головокружительной карьеры.

Это верно. Я демобилизовался в звании рядового. Я не сумел дослужиться до генеральских погон.

Что мне было теперь делать?

О том, чтобы остаться в городе, не могло быть и речи. У меня не было здесь ни семьи, ни жилья, ни даже знакомых. Ехать в деревню? Но я не разбирался в сельском хозяйстве! Учиться дальше? Нет, с наукой я всегда был не в ладах.

— Послушайтесь моего доброго совета. Попробуйте устроиться в какой-нибудь курортной местности. Там вы сможете получить хорошее питание, мягкую постель и легкую работу. Будете лежать кверху пузом и накапливать жирок. Это как раз то, что вам необходимо.

И в самом деле. По своей комплекции я не принадлежал к крепышам, а в последнее время чувствовал себя все хуже и хуже, поэтому охотно послушался хорошего совета и поехал в маленький городишко, все дома которого выстроились вдоль одной улицы, окруженной со всех сторон горами.

Вначале я получил место экскурсовода, но ненадолго. После первой же экскурсии заведующий культурно-просветительным сектором сказал:

— Судя по всему, вы не местный житель.

Потоки я устроился заведующим клубом в небольшом доме отдыха. Там мне было совсем неплохо. Больше всего я любил сидеть в библиотеке среди книг, содержание которых мне было хорошо известно, и поэтому я безошибочно давал отдыхающим книги с учетом их вкусов. Но с другой стороны, я не умел вести викторину и самое главное — не мог блеснуть остроумием. Поэтому мне пришлось переброситься в потребительскую кооперацию, после чего я стал рисовать вывески, так как у меня получилась небольшая недостача. Потом я сгружал уголь из вагонов, колол дрова, что-то чистил, мыл. В конце концов я исчерпал возможность трудоустройства в этом маленьком городишке.

Что же делать дальше?

С радостью я ухватился за последнюю возможность, которая мне подвернулась. Смел ли я признаться, что не умею отличить известь от гипса? Я горел желанием работать и не жалел рук. Я работал весь день как дьявол! После окончания рабочего дня мастер даже меня похвалил. Но моя радость длилась недолго — когда я вымыл руки, оказалось, что мои ладони сожжены известью. После этого несколько дней я даже пуговиц на брюках застегнуть не мог.

На мое счастье, я жил у одной хорошей женщины, вдовы Семаковой, которая в течение недели вылечила мои руки, ежедневно кормила меня тминным супом и утешала после каждой постигшей меня неудачи.

— Не боги горшки обжигают, — говорила она, — Мой муж был простым человеком, но жили мы хорошо. Он делал кувшины. Продавал их туристам и отдыхающим. Он делал кувшины маленькие, большие, но все они были красивой формы. Бывало, выйдет на улицу и только крикнет: «Кувшины!» — как люди вокруг него собираются, жужжат как мухи и торгуются…

После смерти мужа мастерская стояла нетронутой, и такой в ней был порядок, будто он только что закончил работу и пошел выпить нива. Горшков и кувшинов, правда, уже не было, но мастерская была в хорошем состоянии.

«Может быть, попытаться?» — подумал я тогда.

Первый кувшин получился не бог весть какой, но от этого мой энтузиазм не остыл. Первый раз в своей жизни я сделал вещь, которой был доволен.

Такие кувшины для цветов продавались в магазинах с сувенирами. На них был сирое. Городишко славился этими изделиями. Покупали их туристы и отдыхающие, но мои кувшины не приняли ни в одном ларьке.

Назло всем торговцам, которые смеялись надо мной, я решил продавать их сам. Просто у меня не было другого выхода. Насмешливые взгляды прохожих, свидетелей моих прежних неудач, только разжигали мое упорство.

Ежедневно я выставлял на продажу в самых людных местах кувшины большие, маленькие и совсем крошечные, хотя, кроме мальчишек, которые неизвестно почему избрали мои кувшины мишенью и стреляли в них из рогаток, у меня был всего один покупатель. Точнее говоря, это была покупательница, пали Моника.

С пани Моникой я познакомился, еще когда работал экскурсоводом. Однажды я потерял экскурсию. Отдыхающие лучше меня знали здешние места, они двинулись напрямик в таком темпе, что сам черт не догнал бы их. Спустя пятнадцать минут я отстал, а в следующие четверть часа я вообще перестал даже слышать их голоса.

И тогда я увидел ее первый раз. Она сидела на поляне и писала красками. Позже я иногда встречал ее. У нее была небольшая лавка, где она продавала картины. Один раз я зашел к ней. Моника сидела, отгороженная от всего мира странными картинами. Это был особый мир. Кстати, она очень подходила к нему всем своим существом и была не такой, как другие женщины, которых я знал.

Каждый день она подходила ко мне с доброжелательной улыбкой и покупала несколько кувшинчиков, всегда на такую сумму, которой как раз хватало на тминный суп.

После ее ухода мне уже не хотелось торчать на глазах у всех. Да к тому же теперь не имело никакого значения, продам ли я одним кувшином больше или меньше. Я возвращался домой, полный радостного возбуждения, и с небывалым подъемом брался за работу.

Один раз она не пришла.

Я ждал. Чем дольше я стоял, тем меньше внимания обращал на то, что один мальчишка, самый упорный из всех моих мучителей, самый хитрый, которого мне уже давно хотелось заполучить в свои руки, подкрался из-за угла и камнем из рогатки разбил подряд четыре моих кувшина.

В этот день она не пришла.

Я отнес домой уцелевшие кувшины. Вдова Семакова не могла понять, что со мной происходит. Она стала объяснять, что тминный суп с копченой грудинкой ужо готов.

В этот день я не сделал ни одного кувшина.

Вечером, сам того не замечая, я подошел к лавке Моники. Издали я заметил свет, горевший в витрине, но войти не решался.

Некоторое время я кружил вблизи лавки и заметил, что никто в нее не входит и не выходит. Осмелившись, я подошел поближе. На дверях висел замок, но не это поразило меня. Самым удивительным показался мне тот факт, что я не увидел ни на витрине, ни внутри своих кувшинов.

На следующий день Моника подошла ко мне со своей всегдашней доброжелательной улыбкой и купила обычное количество кувшинов. Только теперь я обратил внимание, что она пошла с ними не в лавку, а свернула во двор.

Оттуда она вернулась довольно быстро; предчувствуя что-то недоброе, я бросил свой товар и побежал по ее следам. На мусорной свалке лежали черепки от моих кувшинов, кувшинчиков — маленьких и больших, никуда не годных кувшинов и кувшинчиков.

Да. Все они были уродливы. Так же уродливы, как и первый из них, как и я сам, как и все, к чему я прикасался.

Я знал, что они уродливы. Но где-то в глубине души теплилась надежда, а вдруг ей они чем-то дорогп.

Но, по правде говоря, это были уродливые кувшины.

Мальчишки издевались надо мной вовсю. Насмешки прохожих еще больше их подзадоривали. Я шел, потрясенный каким-то неведомым мне до сих пор чувством, которого я не испытывал еще ни разу после своих неудач. Увидев меня, дети юркнули во двор, а люди пересталп смеяться. Остолбенев, они смотрели, как я сам разбивал на мелкие кусочки оставшиеся кувшины.

Я начал делать новый кувшин.

Он должен был быть последним, который я сделаю в своей жизни, последним и самым большим, чтобы грохот, когда я разобью ого, был громче, чем от всех других кувшинов.

Какое значение имело то, что во время обжига он вспучился и деформировался, что его форма становилась все более странной? Все это делалось помимо моего желания — я не мог справиться с этой большой глыбой глины, которая крутилась в моих неуклюжих руках. Ну и пусть. Чем будет уродливее, тем лучше.

К утру кувшин был обожжен и почти готов. Нужно было только покрасить его. И вдруг я поскользнулся на кусочке глины и нечаянно брызнул на него краской, которая разлилась по всей поверхности кувшина каким-то странным узором, непонятным рисунком, это в какой-то степени облегчило мою работу.

Я стоял на том же месте, где всегда продавал свои изделия, только на этот раз у меня был всего лишь один кувшин, но зато огромный. Я держал его в обеих руках. Несколько прохожих по очереди подходили ко мне и рассматривали кувшин. Нашлись даже покупатели. Но нет, этот кувшин не продавался. К тому же я знал, что все они, как всегда, насмехаются надо мной.

Наконец я увидел Монику. Она шла в лавку в обычный свой час и, как всегда, подошла ко мне, дружелюбно улыбаясь.

Пока я собирался бросить кувшин к ее ногам, она взяла его из моих рук и начала рассматривать. Сначала на ее лице появилось недоверие, а затем она посмотрела на меня так, как смотрела только на картины. Я не понимал, что она говорила.

Когда я пришел в себя, ее уже не было. Я увидел только, как она входила в свою лавку. У меня в руке были деньги, которые она мне сунула. Я побежал за ней. Перед лавкой я остановился, изумленный.

В витрине стоял мой кувшин.

И тут я понял, что он подходил к этой витрине, он был такой же странный, как картины, которые его окружали. И было в нем что-то такое, что притягивало взоры прохожих.

И тогда мне захотелось сделать еще один.

Я делал маленькие и большие, простой и сложной формы, но ни один из них не походил на тот. Иногда по вечерам я ходил туда и украдкой смотрел, как на самом видном месте стоял мой кувшин, за ним картины, а за ними — Моника.

Это был красивый кувшин.

Я начал ее избегать, перестал показываться на улице, где меня знали все. Несколько раз Семакова говорила, что Моника спрашивала обо мне. Я перестал выходить из дому.

Не знаю, сколько времени прошло. Семакова приносила мне тминный суп, а я сидел, прикованный к кувшинам. Как-то вечером мне удалось сделать такой кувшин, о котором я мечтал. Мне даже показалось, что он красивей того, с витрины.

Наконец-то я мог выйти на улицу, взглянуть ей в глаза, сказать что-нибудь приятное, сказать много хороших слов.

Но увы! Этот последний тоже был неудачный — достаточно было взглянуть на тот, который стоял среди картин и притягивал взгляды прохожих.

Я делал низкие, высокие, по все они были некрасивые, как и я сам, неуклюжие, как и мои руки, которые лепили и разбивали каждый следующий кувшин.

Тогда я понял, что никогда мне не удастся создать красивый кувшин и я никогда не смогу показаться ей на глаза. И мне захотелось еще раз взглянуть на тот удачный, на причудливый рисунок на нем. на Монику и уехать куда глаза глядят.

Когда наступили сумерки, крадучись я пробрался к лавке Моники. Еще издали я заметил, что витрина не освещена. Внутри не горел свет, как обычно в это время. Не было ни кувшина, ни картин, ни Моники.

С тех пор я перестал делать кувшины.

Некоторое время я работал на железной дороге. Затем я был пожарником. Сейчас работаю сторожем — охраняю магазины, лавки…

Иногда я задерживаюсь возле пустой витрины, где когда-то стоял мой кувшин, где были выставлены удивительные картины, а позади них, отгороженная от всего мира, сидела Моника.

Это в самом деле был красивый кувшин.