Поздняя греческая проза

IV, 8-12 [Александр и Клит. Александр и Каллисфен]

8. Теперь я считаю своевременным рассказать о несчастье,, случившемся с Клитом, сыном Дропида, а также о преступлении Александра...

Говорят, у македонян один день посвящен Дионису, и Александр ежегодно в этот день приносил жертву богу. Но в тот год он пренебрег Дионисом и принес жертву Диоскурам. Именно с этого времени он установил жертвоприношения этим богам. Пирушка затянулась (ведь и на пирах Александр ввел новшества, сходные с варварскими обычаями), и среди подвыпивших завязалась беседа о Диоскурах, о том, каким образом их род, идущий от Тиндара, возводят к Зевсу. Некоторые из присутствующих, льстя Александру (такие люди всегда наносили и никогда не перестанут наносить вред царям), заявляли, что невозможно сравнивать подвиги Полидевка и Кастора с деяниями Александра. Другие решились приравнять царя даже к Гераклу. Лишь зависть, говорили они, препятствует тому, чтобы смертным еще при их жизни современники воздавали должные почести. Клит, по-видимому, уже давно возмущался приверженностью Александра варварским обычаям и словам льстецов, а тут, возбужденный вином, заявил, что не может вынести ни поношения богов, ни того, чтобы умаляли дела древних героев и несправедливо приписывали их заслуги Александру. — В самом деле, — сказал он, — подвиги Александра совсем не так велики и удивительны, как говорят эти люди, восхваляя их, да и не он один совершил все это, а большая часть его подвигов была делом рук македонян. — Эти слова Клита привели Александра в раздражение. Да и я не одобряю этих слов и полагаю, что на такой попойке следовало бы каждому сохранять свое мнение при себе и не впадать вместе с другими в порок лести. Когда же некоторые, упомянув о делах Филиппа, без всякого основания начали уверять, что Филипп не совершил ничего великого или удивительного, — они тоже хотели угодить Александру, — Клит, выйдя из себя, стал превозносить подвиги Филиппа и унижать Александра и его деяния. Разгорячившись, он упрекал Александра во многом и особенно задел его напоминанием о том, что спас его во время конного сражения с персами при реке Гранике. Хвастливо подняв правую руку, он сказал: — Эта рука, Александр, тогда спасла тебя. — Александр не мог дольше выносить оскорблений и дерзости Клита, в гневе бросился на него, но был удержан сотрапезниками. Клит же не переставал похваляться. Александр стал кричать, звать телохранителей, но никто не явился на его зов, и он воскликнул, что попал в такое же положение, как Дарий, когда, захваченный Бессом[189] и его сообщниками, он только по имени оставался царем. Тогда товарищи не решились дольше удерживать Александра, а он, вырвавшись, выхватил, как говорят некоторые, копье у какого-то телохранителя, метнул его и убил Клита. Другие утверждают, что он вырвал сариссу у одного из стражей. Аристобул не сообщает, из-за чего возникла ссора, но, по его словам, вся вина лежит на Клите, ибо когда Александр разгневался и бросился на него, то телохранитель Птолемей, сын Лага, вывел его через ворота за стену и ров, окружавший крепость, в которой все это происходило. Но Клит не удержался и, вернувшись, наткнулся на Александра, который выкрикивал его имя, — Вот он, твой Клит, Александр, — сказал он; тогда-то он и получил смертельный удар сариссой.

9. Что касается меня, то я сильно порицаю Клита за его заносчивость и оплакиваю судьбу Александра, так как он явно подпал власти двух пороков, из которых ни одному не должен поддаваться благоразумный человек, — гневу и пьянству. Но одновременно я хвалю Александра за то, что он сразу понял, какой ужасный поступок совершил. Некоторые, писавшие об Александре, говорят, что он приставил к стене сариссу и сам хотел броситься на нее, считая позором жить после того, как в опьянении убил друга. Однако большинство писателей об этом умалчивают. Рассказывают лишь, что он, рыдая, удалился в опочивальню, лег и стал звать по имени Клита и сестру Клита Ланику, дочь Дропида, свою кормилицу, получившую поистине ужасное вознаграждение от него теперь, когда он стал взрослым. Ведь она видела убитыми своих сыновей, сражавшихся за Александра, и брата ее он убил своей рукой. Твердя, что, он убийца друзей, Александр три дня воздерживался от пищи и питья и вообще никак о себе не заботился. Некоторые прорицатели усматривали в случившемся гнев Диониса, так как Александр пренебрег жертвоприношением Этому богу. С трудом удалось друзьям уговорить царя принять пищу и хоть как-нибудь подкрепить свои силы. Жертвоприношение Дионису он все же совершил, и ему пришлось по душе, что причиной несчастья считали гнев бога, а не порочность царя. Особенно же хвалю я Александра за то, что он не стал ни кичиться своим преступлением, ни — что было бы еще хуже — оправдывать и выгораживать себя, но признал, что совершил чисто человеческую ошибку. Некоторые пишут, что явился софист Анаксарх, приглашенный к Александру, чтобы утешить его. Видя, что Александр лежит и стонет, Анаксарх засмеялся, и сказал, что тот, вероятно, не знает, почему именно древние помещали справедливость на престоле рядом с Зевсом. Что бы ни решил Зевс, все следует считать справедливым. Значит и все, что совершит великий царь, должен считать справедливым прежде всего он сам, а затем и остальные люди. Такими словами он тогда несколько ободрил Александра. Я же считаю, что Анаксарх причинил Александру большое зло и даже большее, чем то, которое тогда мучило царя, ибо он почел за мудрое мнение тот взгляд, что не к справедливости следует царю с особым тщанием стремиться, но что все деяния, какие бы он ни совершил, должны считаться справедливыми. Тогда же, говорят, Александру явилась мысль ввести земные поклоны, так как он вообразил, будто он скорее сын Аммона, чем Филиппа[190], и, восхищаясь персидскими и мидийскими обычаями, стал подражать им, переменив способ обхождения и остальные обычаи. При этом у него не было недостатка в одобрявших его действия льстецах среди разных лиц, в том числе среди окружавших его софистов, таких, как Анаксарх и аргосский поэт Агис.

10. А вот Каллисфен Олинфский, учившийся у Аристотеля, человек довольно грубого нрава, не одобрял этих нововведений. Согласен с Каллисфеном и я, но все же считаю, что Каллисфен нескромен (даже если говорит правду), когда заявляет, будто Александр и его деяния стали известны миру только благодаря ему, Каллисфену, и его сочинениям. Ведь он не затем пришел jc Александру, чтобы самому прославиться, а для того, чтобы его прославить среди смертных. О божественном участии в судьбе Александра нужно судить не по тем вымыслам, которые распространяет о его рождении Олимпиада, а по тому, что сообщает Каллисфен, писавший об Александре. Некоторые авторы пишут, что однажды, когда Филот спросил Каллисфена, кого, по его мнению, особенно чтут в афинском государстве, тот ответил: — Гармодия и Аристогитона, за то, что они убили тирана и свергли тиранию. — У кого из эллинов может спастись убийца тирана? — продолжал Филот. Каллисфен ответил, что если беглец не найдет спасения ни у кого другого, то, во всяком случае, найдет его у афинян, так как они вели войну за сыновей Геракла против Зврисфея, который в ту пору тиранически правил Грецией. О том, как Каллисфен отказался земно кланяться Александру, рассказывают следующее. Александр условился с софистами и с наиболее знатными из окружавших его персов и мидян завязать во время пира беседу о поклонах. Начало беседе положил Анаксарх. Он заявил, что Александра с большим правом можно считать богом, чем Диониса и Геракла, не только по многочисленности и величию его деяний, но и потому еще, что Дионис был фиванским богом, ничего общего не имеющим с македонянами, Геракл же — аргосцем, так что и он с македонянами не связан, если не считать того, что от него ведет свой род Александр. Для македонян правильнее воздавать божеские почести своему царю. Бесспорно, они будут чтить его как бога, когда его уже не будет в живых. Но, конечно, больше оснований почитать живого, чем мертвого, которому уже нет никакой пользы от почета.

11. Когда Анаксарх высказал такое мнение, соучастники его Замысла похвалили его слова и сказали, что готовы делать земные поклоны Александру. Большинство македонян, не одобрявших речи Анаксарха, сохраняли молчание. Каллисфен, вступив в разговор, сказал: — Я отнюдь не думаю, Анаксарх, что Александр недостоин какой бы то ни было почести, которые подобает воздавать людям. Но у людей различаются почести божеские и человеческие как во многом другом, так и в возведении храмов и сооружении статуй. Богам отводят священные земли, приносят жертвы, совершают возлияния. В честь богов слагаются гимны, между тем как людям воздаются похвалы. Не меньше различия и в приветствиях: людей при встрече целуют, а так как к божеству, находящемуся на возвышенном месте, не дозволяется даже прикасаться, его чтут земным поклоном. В честь богов устраивают хороводы и поют пеаны. И нет ничего удивительного в том, что разным богам воздают различные почести, а героям, клянусь Зевсом, — тоже различные, причем эти последние отличаются от божеских. Нельзя смешивать одно с другим и превозносить людей превыше того, что им подобает. В то же время не следует и богов ставить в недостойное им низкое положение, оказывая им те же почести, что и людям. Ведь Александр не потерпел бы, если бы кому-нибудь из обыкновенных людей были незаконно, поднятием руки или голосованием, присвоены царские почести. У богов же будет гораздо больше оснований гневаться, если кто из смертных присвоит себе божеские почести или согласится с тем, чтобы их воздавали ему другие. Александр и по существу и во мнении людей — самый доблестный из смертных и самый царственный среди всех царей, первый среди всех полководцев. Кому как не тебе, Анаксарх, следовало бы наставлять Александра подобным образом и удерживать других от противоположных суждений, раз ты по причине мудрости твоей и знаний близко общаешься с ним? Ни в коем случае не следовало тебе начинать такую речь; тебе должно было помнить, что ты подаешь советы не Камбизу и не Ксерксу, а сыну Филиппа, который ведет свой род от Геракла и Эака и чьи предки прибыли из Аргоса в Македонию и правили не насилием, а по македонским законам. Даже Гераклу предки не воздавали божеских почестей ни при его жизни, ни даже после смерти, до тех пор, пока не было повеления от дельфийского оракула почитать Геракла как бога. Если же должно иметь варварский образ мыслей, раз мы беседуем в варварской стране, то я, Александр, молю тебя вспомнить об Элладе, ради которой ты предпринял весь этот поход, дабы присоединить Азию к Элладе. Поразмысли вот над чем: когда ты возвратишься в Элладу, неужели ты принудишь греков, самых свободных среди народов, земно кланяться тебе или для греков сделаешь исключение и все бремя возложишь на македонян? Или же у тебя знаки почета будут разграничены: от греков и македонян ты будешь получать почести по греческому обычаю, подобающие человеку, и только варвары станут чтить тебя по-варварски? Кир, сын Камбиза, говорят, первый изо всех смертных потребовал, чтобы кланялись ему земно, от него ведь пошел у персов и мидян этот унизительный обычай. Но следует принять во внимание, что того же самого Кира образумили скифы[191], люди бедные, но повиновавшиеся своим собственным законам. Дария же, в свою очередь, образумили другие скифы[192], Ксеркса — афиняне и македоняне[193], Артаксеркса — Клеарх и Ксенофонт, со своими десятью тысячами[194], а второго Дария — Александр, не поклонившийся ему земным поклоном.

12. Этими и подобными речами Каллисфен сильно раздражил Александра, зато угодил македонянам. Заметив это, Александр Запретил македонянам даже поминать про земной поклон. Но когда водворилось молчание, самые старшие из персов встали и по порядку отдали поклон. Леоннату, одному из сотоварищей Александра, показалось, что какой-то перс сделал поклон некрасиво, и он рассмеялся над его униженным видом. Александр тогда рассердился на Леонната, но впоследствии примирился с ним. Рассказывают, однако, и следующую историю. Александр велел обносить вкруговую золотой чашей прежде всего тех, кто согласился кланяться ему земным поклоном. Тот, кто выпил первым, встал, отдал поклон Александру и получил от него поцелуи. Это стали делать все по порядку. Когда очередь дошла до Каллисфена, он встал, выпил чашу и, подойдя, захотел получить поцелуй, не отдав поклона. Александр в тот момент вел беседу с Гефестионом и поэтому не обратил внимания на то, отдал ли Каллисфен поклон. Но сын Пифонака Деметрий, один из друзей Александра, сказал, что Каллисфен подошел, не совершив поклона. Поэтому Александр не позволил поцеловать себя. Тогда Каллисфен сказал, что уходит, став беднее на один поцелуй. Что касается заносчивости Александра в данном случае, а также резкости Каллисфена, то я никоим образом не стану одобрять ни то, ни другое. Я скажу, что нужно проявлять умеренность самому и по возможности поддерживать царя в его начинаниях, раз не считаешь для себе недостойным находиться при нем. Я полагаю, что не без причины ведь возникла у Александра ненависть к Каллисфену, проявившему неуместную развязность в речах и необузданность в поступках. Поэтому, как мне кажется, он легко поверил тем, кто обвинял Каллисфена в причастности к заговору молодых прислужников; говорили даже, что он сам их подстрекал.

VII, 24-30 [Смерть Александра]

24. Но уже и к самому Александру приближалась смерть. О знамениях, предрекавших это, Аристобул пишет следующее. Александр распределял по соединениям македонян воинов, прибывших с Певкестом из Персии и с Филоксеном и Менандром от моря. Почувствовав жажду, он встал с места и оставил царский трон пустым. По обе стороны трона находились кресла на серебряных ножках, где сидели приближенные царя. Один из низших прислужников (некоторые говорят даже, что он был из числа тех, кто находился под стражей, хотя и без оков), увидев, что царский трон и кресла пусты и что вокруг трона стоят одни евнухи (приближенные царя вышли вслед за ним), проскользнул мимо евнухов, поднялся на трон и сел. Евнухи, согласно какому-то персидскому закону, не осмелились стащить его с трона. Они стали рвать свои одежды и бить себя по груди и по лицу, словно стряслась великая беда. Когда о случившемся донесли Александру, он приказал подвергнуть севшего на трон пытке, желая узнать, не действовал ли он по злому умыслу. Но тот признался только в том, что сделал это по легкомыслию, и больше ничего нельзя было от него добиться. — Тем более это не предвещает ничего хорошего, — заключили предсказатели. После этого прошло немного дней, царь принес богам обычные жертвы, чтобы начало похода было благополучным, прибавил к ним еще некоторые другие по совету предсказателей, а затем стал пировать с друзьями, и попойка затянулась до поздней ночи. Говорят, что он приказал раздать войску туши жертвенных животных и разнести вино по отрядам и сотням. Некоторые сообщают, что после пира он пожелал удалиться к себе в опочивальню, но его встретил Мидий, в ту пору один из самых близких его друзей, и попросил Александра пожаловать к нему, обещая, что пир будет прекрасным.

25. Вот что записано в придворных дневниках. Царь пил на пиру у Мидия, затем вышел из-за стола, выкупался и заснул; потом снова пировал у Мидия до поздней ночи и опять пил; прекратив попойку, он еще раз выкупался, а выкупавшись, немного поел и тут же прилег, так как его уже лихорадило. Его принесли на носилках к жертвеннику, и он совершил жертвоприношение, как совершал ежедневно; после жертвоприношения он лежал в мужской половине до наступления темноты. В это время он сообщил военачальникам о будущем походе по суше и по морю: он приказал пешим приготовиться к выступлению на четвертый день, а морякам — на пятый день. После этого носилки понесли к реке; взойдя на судно, Александр переправился через реку в сад, там он опять искупался и лег отдыхать. На следующий день он еще раз выкупался и совершил положенное жертвоприношение. Он вошел в покои и возлег с Мидием, беседовал с ним, военачальникам же приказал явиться к нему утром. После этого он немного поел. Когда его снова принесли в покои, лихорадка неотступно мучила его всю ночь. На следующий день он выкупался и совершил жертвоприношение. Неарху и остальным военачальникам он приказал быть готовыми к отплытию на третий день. Назавтра он снова выкупался и принес установленные жертвы. После жертвоприношения лихорадка не прекратилась, но он все-таки созвал военачальников и велел им, чтобы все было готово к отплытию. Под вечер он искупался и после купанья почувствовал себя еще хуже. Когда рассвело, его перенесли в помещение рядом с купальней, он совершил положенное жертвоприношение, и хотя недомогание усиливалось, все же позвал главных военачальников и еще раз отдал распоряжение об отплытии.

На другой день, когда Александра вынесли для жертвоприношения, он с трудом совершил его, но тем не менее повторил приказ об отплытии. И на следующий день он совершил положенное жертвоприношение, хотя и чувствовал себя очень плохо. Он приказал главным военачальникам находиться у ворот дворца, а хилиархам и пентакосиархам[195] — перед дверями. Когда он почувствовал себя совсем плохо, его перенесли из сада во дворец. Военачальники вошли к нему, и он еще узнал их, но уже ничего не сказал и оставался безмолвным. Всю ночь он горел в страшном жару, так же как и весь следующий день, а затем еще ночь и еще день.

26. Вот что записано в придворных дневниках. Кроме того, там говорится, что воины очень хотели видеть Александра. Одни из них желали в последний раз увидеть его живым, другие, мне кажется, подозревали, что телохранители Александра скрывают смерть царя, так как пронесся слух, что он уже умер. Большинство же домогалось увидеть Александра, печалясь и скорбя по нем. Но царь, как говорят, не проронил ни слова, когда войско проходило мимо него. Все же он каждому протягивал правую руку, с трудом подымая голову и выражая благодарность взглядом. Придворные дневники сообщают, что Пифон, Аттал, Демофонт и Певкест, а также Клеомен, Менид и Селевк провели ночь в храме Сараписа; они вопрошали бога, не полезнее ли и не лучше ли будет для Александра, если его принесут в храм, чтобы бог исцелил царя по его молитве; но божество изрекло, что Александра не нужно вносить в храм, а лучше оставить его на месте. Друзья сообщили это царю, и немного времени спустя Александр скончался; значит, и на самом деле так было для него лучше. Ни Аристолуб, ни Птолемей не сообщают больше ничего. Некоторые же говорят еще вот что: когда друзья спросили Александра, кому он завещает царскую власть, тот ответил: — Лучшему. — К этим словам, сообщают иные, царь прибавил, что он предвидит, какая острая борьба начнется после его смерти.

27. Я знаю, что о кончине Александра написано много другого, например, будто бы от Антипатра ему был прислан яд и что от этого яда он умер. Яд якобы приготовил для Антипатра Аристотель, который боялся Александра после смерти Каллисфена. Доставил яд сын Антипатра Касандр — некоторые пишут даже, что Касандр доставил его в копыте мула. А подал его царю младший брат Касандра Иолай. Он был царским виночерпием, и Александр чем-то оскорбил его незадолго до своей смерти. Другие считают, что соучастником преступления был Мидий, влюбленный в Полая: ведь это он устроил ту попойку. Выпив чашу вина, царь почувствовал острую боль и был вынужден удалиться с пира. Кто-то не постыдился написать, будто Александр, понимая, что ему больше не жить, пошел к Евфрату и бросился в реку, дабы исчезнуть с людских глаз и оставить у потомков более правдоподобную молву о том, что он был, и рожден от бога и отошел к богам. От жены Александра Роксаны его намерение не укрылось. Она пыталась удерживать царя, а тот зарыдал и сказал, что она завидует его славе: ведь ему вечно будут воздавать божеские почести. Все это я пересказываю скорее для того, чтобы не показаться неосведомленным, нежели потому, что считаю подобные сообщения заслуживающими доверия.

28. Умер Александр в 114 олимпиаду, когда в Афинах архонтом был Гегесий. Он прожил полных тридцать два года, а из тридцать третьего — восемь месяцев, как говорит Аристобул. Царствовал он двенадцать лет и восемь месяцев. Он был очень красивой наружности, весьма трудолюбив, отличался острым умом, невиданной храбростью, честолюбием, любовью к опасностям, тщательностью в отправлении религиозных обрядов. Он был до крайности воздержным в том, что касалось тела, зато совершенно ненасытным к славе. Он быстро соображал, как нужно поступить в сомнительных обстоятельствах; из того, что казалось возможным, он необыкновенно удачно выбирал наиболее подходящее. Александр был очень опытен в построении войска, его вооружении и командовании им. Поднять дух воинов, преисполнить их добрыми надеждами, во время опасности подавить общий страх своим личным бесстрашием — все это было ему доступно в силу врожденных способностей. С величайшим мужеством он принимался за опасные дела. Он удивительно искусно умел неожиданно обойти врага, прежде чем кто-либо успевал испугаться того, что угрожало. Он был чрезвычайно тверд в выполнении своих обещаний и договоров и в то же время настолько осторожен, что его нельзя было поймать врасплох. В тратах на свои личные нужды он проявлял чрезвычайную умеренность, а в издержках на друзей — величайшую щедрость.

29. Если Александр делал что-нибудь неправильно, или не подумав, или в гневе, или в силу неумеренного подражания варварским обычаям, я не считаю это столь уж важным. Надо принимать во внимание молодость Александра, непрерывно сопутствовавшую ему удачу и учитывать, что вокруг царей — к великому несчастью их, а не ко благу — толпятся и будут толпиться льстецы. В то же время я знаю, что изо всех царей прежних времен одному только Александру в силу его благородства было присуще раскаиваться в своих ошибках. Ведь большинство, даже сознавая за собой какие-либо ошибки, защищают свои действия как якобы правильные и надеются прикрыть этим свою вину. Напрасная надежда: единственное средство исправить ошибку — это осознать ее и открыто в ней раскаяться.

Поэтому тем, кто вытерпел какую-либо несправедливость, она не кажется столь тяжелой, если совершивший ее признается, что поступил нехорошо. А у самого виновника появляется добрая надежда, что он уже не повторит подобного другого поступка, если раскаялся в своих прежних заблуждениях. То, что Александр возводил свое происхождение к божеству, мне не кажется тяжким проступком: ведь это не что иное, как выдумка с целью вызвать большее уважение к себе со стороны подчиненных. Кроме того, как мне представляется, Александр нисколько не менее выдающийся царь, чем Минос, или Эак, или Радамант. В древности были уверены, что они происходят от Зевса, и теперь это не считается высокомерием. Равным образом Александр был славен не менее Тесея, сына Посейдона, и Иона, сына Аполлона. По-моему, персидская роскошь была введена царем для того, чтобы не быть в глазах варваров во всех отношениях чужим, а также для того, чтобы располагать своего рода защитой от македонской заносчивости и дерзости. По этой причине, думается мне, Александр включил в македонские отряды персидских мелофоров[196] и знатных персов зачислил в гвардию телохранителей. Пиры, как говорит Аристобул, были у него долгими не из-за любви к вину (ведь сам Александр пил вина немного), а лишь потому, что он желал выказать свою благосклонность к друзьям.

30. Ввиду всего этого всякий, кто порицает Александра, пусть порицает его, приняв во внимание не только то, что действительно достойно порицания, но сведя воедино все его деяния. Пусть он прежде поразмыслит, каков он сам, какая у него судьба и к обвинению какого человека он приступает: ведь этот человек достиг такой ступени удачи, что стал бесспорным владыкой обоих материков, а имя его прославилось по всему свету. Тот же, кто порицает его, сам ничтожен, занимается ничтожными делами и даже Эти дела не делает как следует. Мне кажется, ни одного племени, ни одного города не было в то время, не было даже ни одного человека, до которого бы не дошло имя Александра. Я думаю, что не без божеской воли родился этот человек, которому не равен никто из смертных. Об этом свидетельствуют и всякого рода знамения, которыми сопровождалась кончина Александра, видения, являвшиеся различным людям, вещие сны, которые видели многие, кроме того, живущая и поныне среди смертных слава его, память о нем, более долговечная, чем выпадает на долю человека, наконец те оракулы, которые и теперь, по прошествии стольких лет, предписывают македонскому народу чтить Александра. Хотя я сам в своем описании деяний Александра кое-что в них порицал, все же самим Александром я восхищаюсь без всяких колебаний. Некоторые поступки его я осудил, стремясь к истине и желая принести пользу людям. С теми же намерениями я в свое время, не без воли божества, приступил к написанию этой истории.

21-23 [Остров Ахилла]

Если плыть от устья Истра под северным ветром в открытое море, на пути встречается остров, который одни называют Ахилловым островом, другие — Ахилловым ристалищем, третьи — Белым островом[197] по его цвету. Говорят, что Фетида подняла этот остров из моря для своего сына и что на нем живет Ахилл. На Этом острове есть храм Ахилла и его статуя старинной работы. Остров безлюден, на нем пасется лишь несколько коз, которых, как говорят, посвящают Ахиллу те, кто сюда пристает. Много приношений находится в храме: чаши, перстни, драгоценные камни. Все это благодарственные дары Ахиллу. Здееь есть и надписи на латинском и на греческом языках, написанные разными размерами и воздающие хвалу Ахиллу, а некоторые и Патроклу, Дело в том, что все, кто хочет обрести благоволение Ахилла, почитают вместе с Ахиллом и Патрокла. Много птиц обитает на острове: чайки, гагары и бесчисленные стаи морских ворон. Эти птицы служат в храме, ранним утром они улетают в море, затем намочив в воде крылья, поспешно возвращаются к храму и окропляют его. Когда это сделано, тогда они своими крыльями как бы подметают "пол.

22. Передают еще вот что. Те посетители острова, которые приплывают сюда намеренно, везут с собой на кораблях жертвенных животных. Одних они закалывают, других оставляют Ахиллу. Некоторых же путешественников заставляет причалить здесь буря, и они просят самого бога дать им жертвенное приношение. Обращаясь к оракулу, они вопрошают, принесет ли им пользу и благо, если они заколют именно то животное, которое они выбрали по своему усмотрению; вместе с тем они предлагают уплатить за него цену, которая им кажется подходящей. Если оракул (а в храме есть оракулы) отвечает отрицательно, то к цене делают надбавку; если же и в этом случае он не соглашается, то добавляют еще. Когда со стороны оракула последует согласие, то они понимают, что цена признана подходящей. Тогда жертвенное животное само, по своей воле остается в храме и никуда не убегает. Таким образом, герою принесено в дар много серебра в виде платы за жертвенных животных.

23. Ахилл, говорят, является многим во сне: одним, когда они пристанут к острову, другим — когда они еще в море и находятся недалеко от острова. Он указывает, где лучше пристать к берегу и где стать на якорь. Некоторые говорят, что видели Ахилла и воочию на реях или на верхушке мачты, подобно Диоскурам. Однако он уступает Диоскурам в том, что они воочию показываются в открытом море, выступают явными спасителями мореплавателей, Ахилл же появляется тем, кто уже приближается к острову. Некоторые утверждают, что им во сне предстает и Патрокл. Эти сведения об острове Ахилла я получил от тех, которые или сами там побывали, или слышали рассказы очевидцев; причем все это мне не кажется невероятным. Уж кто-кто, а Ахилл, по моему убеждению, — герой, отличающийся и благородством, и красотою, и силой души; он умер молодым и был прославлен Гомером, а в любви и дружбе оказал такое постоянство, что сам предпочел умереть после смерти того, кого любил[198].

5 [Похвала Гормэ]

Я воспитал собаку с очень светлыми глазами, однако она была резва, неутомима, полна огня и крепка на ногах[199], так что в лучшую свою пору однажды взяла зараз четырех зайцев. Собака моя имеет отличный нрав (она и сейчас, когда я пишу это, у меня), приветлива и, как ни одна до нее, привязана и ко мне, и к моему другу и сотоварищу по охоте, Мегиллу. Когда она отдыхает от бега, то не отходит от нас, когда я дома — все время проводит со мной, а если иду куда-нибудь, она меня провожает, даже когда я отправляюсь в гимнасий, и дожидается там, пока я не освобожусь. На пути домой она бежит впереди, постоянно оборачивается, чтобы убедиться, что я не свернул в сторону, а видя меня вблизи, улыбается и снова бежит дальше. Если же я иду по какому-нибудь общественному делу, она остается с Мегиллом и ведет себя с ним так же, как со мной. Стоит кому-нибудь из нас заболеть, она не покидает больного. После даже краткой разлуки начинает ласково прыгать, словно в знак привета, и вдобавок лает, показывая свою радость. Во время наших трапез она толкает нас то одной, то другой лапой, напоминая, что и ей полагается доля угощения. Она очень склонна к беседе — другой такой разговорчивой собаки мне не приходилось видеть. Все, что ей нужно, она умеет выражать голосом. Так как щенком она была наказана плетью, то и теперь еще, стоит произнести слово "плетка", она подойдет, пригнется и будет смотреть просительно, потом потянется мордой, словно для поцелуя, подпрыгнет, бросится на шею и не отойдет, пока тот, кто ей грозил, не смягчится. Я хочу назвать имя моей собаки, чтобы память о ней сохранилась на будущее и люди знали, что у Ксенофонта Афинского[200] была собака Гормэ, самая резвая, самая умная, самая чудная на свете.