Поздняя греческая проза

1, 16

Когда корабль возвратился из Делоса и смертный приговор над Сократом должен был быть приведен в исполнение[561], в темницу ж нему пришел его друг Аполлодор, принес красивый шерстяной хитон и столь же дорогой гиматий и стал просить, чтобы Сократ выпил яд, одевшись в этот хитон и гиматий. Он говорил, что в такой одежде Сократа не стыдно будет положить в могилу и его тело будет убрано подобающим образом. Таковы были слова Аполлодора. Сократ же остался невозмутим и, обратившись к Критону, Симию и Федону[562], сказал: — Высокого мнения обо мне этот Аполлодор, если может думать, будто после того, как я опорожню чашу с ядом, он еще увидит Сократа. Ведь если он полагает, что тот, кто скоро будет распростерт у ваших ног на полу — это я, он, очевидно, совсем не знал меня.

I, 21

Я не могу не рассказать о находчивом и истинно греческом поступке Исмения из Фив. Однажды послом от своего родного города он прибыл ко двору персидского царя[563] и пожелал самолично переговорить с ним о своем деле. Хилиарх, который докладывал царю нужды посольств и вводил посетителей, сказал ему: — Чужеземец из Фив (хилиарх Титрауст говорил, конечно, через переводчика по-персидски), здесь такой закон: представший пред лицом царя не удостаивается разговора с ним, пока не сделает земного поклона. Если тебе угодно самому говорить с владыкой персов, не премини поступить, как того требует закон; если же тебе это не угодно, ты вполне можешь договориться через меня и избежать земного поклона. — Исмений ответил: — Веди меня к царю. — Войдя и представ перед троном, посол снял с пальца перстень, незаметно бросил себе под ноги, затем быстро нагнулся, словно для земного поклона, и поднял его. Таким образом, Исмений сделал вид, что соблюдает персидский обычай и вместе с тем не совершил ничего постыдного для эллина. Исмений добился того, ради чего прибыл, и персидский царь ни в чем не отказал ему.

II, 3

Александр, рассматривая в Эфесе свой портрет, нарисованный Апеллесом, не воздал подобающей хвалы мастерству художника. Когда же приведенный конь, точно живого, ржанием приветствовал изображенного на картине, Апеллес воскликнул: — Владыка, конь оказался лучшим знатоком искусства, чем ты.

III, 14

Известно, что жители города Византия — страшные пьяницы; поэтому они живут в харчевнях, а свои дома сдают внаем приезжающим в город чужеземцам. И не только одни дома, но и жен в придачу, так что грешны двумя пороками: пьянством и сводничеством. Так как византийцы всегда по горло налиты вином и всегда навеселе, они любят слушать игру на флейте и заняты только этим, зато совершенно не переносят звука трубы; понятно, что с таким же отвращением они относятся к оружию и войне. Поэтому-то во время опасной осады, когда враги уже бросились к стенам, а защитники покинули свои места, чтобы, по обыкновению, пойти развлекаться, их стратег Леонид отдал приказ открыть харчевни на городских укреплениях. Эта хитрая выдумка Леонида понемногу приучила византийцев не оставлять строй, так как отпал для этого повод. Эту историю о жителях Византия рассказывает Дамон. С ним, по-видимому, согласен и Менандр, когда говорит:

III, 29

Диоген из Синопы любил говорить, что обычные в трагедиях несчастья обрушиваются на него, потому что он

Однако всеми этими бедствиями Диоген был горд не меньше, чем Александр своей властью над миром, когда после покорения Индии возвратился в Вавилон.

IV, 25

Некий Тросилл из дема Эксонэ заболел удивительной и странной душевной болезнью. Он переселился из города в Пирей, отмечал там прибытие кораблей, снова посылал их в плаванье и радовался благополучному возвращению в гавань, считая, что все они принадлежат ему. Тросилл болел долгое время, пока возвратившийся из Сицилии брат не поручил его заботам врача и тот не вылечил его. Впоследствии оп часто вспоминал о своем тогдашнем времяпрепровождении и говорил, что ничто не приносило ему столько счастья, как благополучное возвращение в гавань чужих кораблей.

VII, 20

Однажды из Хиоса в Лакедемон прибыл какой-то старик; он был чванлив, но стыдился своей старости и поэтому старался краской скрыть седину. Когда он выступил перед спартанцами, излагая дело, ради которого явился, со своего места поднялся Архидам и сказал: — Что этот человек может сказать путного, когда у него обман не только в сердце, но и на голове? — Царь свел на нет речь хиосца, изобличив его нрав на основании того, что бросалось в глаза.

Как-то раз Диоген, закусывая в харчевне, подозвал к себе шедшего мимо Демосфена. Тот не пожелал зайти. Тогда Диоген сказал: — Тебе стыдно сидеть в харчевне, Демосфен, а между тем твой господин, — прибавил он, имея в виду простой народ, — ходит сюда ежедневно. — Этим Диоген намекал на то, что витии и ораторы — рабы толпы.

XII, 1

Аспазия из Фокеи, дочь Гермотима, была сиротой: ее мать умерла родами. Девочка жила в бедности, но воспитывалась в стыдливости и строгости. Ей постоянно снился один и тот же предвещавший ей счастье сон о том, что ей суждено иметь хорошего мужа. А между тем еще в детстве под подбородком у нее делается безобразный нарост. Это огорчает и девочку и ее отца. Отец показывает Аспазию врачу; тот обещает вылечить ее, если получит три статера. Гермотим отвечает, что у него таких денег нет. На это врач говорит, что не имеет в запасе нужного лекарства. Аспазия, конечно, очень опечалилась, вышла из дома и заплакала, а когда взглянула в зеркальце и увидала себя, еще пуще залилась слезами. С горя девушка отказалась есть, но, на свое счастье, она забылась сном. Аспазии привиделось, что к ней подлетает голубка, превращается в женщину и говорит: — Успокойся, не думай ни о каких врачах с их лекарствами. Достань роз из засохшего венка Афродиты, разотри и приложи .к подбородку. — Аспазия услышала слова женщины и выполнила ее совет. Нарост сразу пропал, и она снова стала самой красивой среди своих сверстниц — ведь красоту Аспазия получила от наипрекраснейшей богини. Вдобавок, как ни одна из окружавших ее девушек, Аспазия была исполнена очарования. Волосы у нее были белокурые и немного завивались, глаза огромные, нос с небольшой горбинкой, маленькие уши, кожа нежная, на лице она цветом напоминала розовые лепестки. Потому-то фокеяне называли Аспазию, когда она была еще девочкой, Мильто[565]. Губы были алы, зубы белее снега, ноги стройные, как у красавиц Гомера, которых он обычно называет прекраснолодыжными. Голос был нежный и сладкий: когда Аспазия говорила, казалось, что слушаешь Сирену. Она не знала обычных женских хлопот и страсти к уборам и украшениям: ведь обычно ее порождает богатство, а Аспазия была бедна, воспитывалась бедняком отцом и потому никакими ухищрениями не старалась приукрасить свою красоту. Случилось, что она попала ко двору Кира, сына Дария и Парисатиды, брата Артаксеркса. Шла туда Аспазия неохотно, и не по своей воле посылал ее отец: ей приходилось покоряться, как покоряются насилию при взятии города или воле тиранов и сатрапов. Вместе с другими девушками Аспазию привел к Киру один из его сатрапов. Скоро Кир стал предпочитать девушку персидским красавицам из-за ее душевной простоты, стыдливости, а также потому, что она была хороша и без дорогих уборов. Он все больше и больше любил ее и за ее ум. Часто Кир даже в важных делах спрашивал у нее совета, а послушавшись, никогда не раскаивался. Когда девушку в первый раз привели к Киру, он только что кончил трапезу и, по персидскому обычаю, собирался приняться за вино. После еды персы обычно берутся за винные чаши с таким ожесточением, словно сражаются с врагом. И вот в это-то время к нему ввели четырех эллинских девушек, среди которых была и фокеянка Аспазия. Все они были богато украшены. Ведь троим сопровождавшие их служанки тщательно заплели волосы и накрасили лица разными притираниями и снадобьями. Особые люди научили их угождать Киру и быть приятными ему: не отворачиваться, если он подойдет, не выказывать недовольства, если тронет, не сопротивляться, если захочет поцеловать, словом всей премудрости гетер и приемам продажных женщин. Каждая девушка стремилась превзойти другую красотой, одна Аспазия не пожелала ни надеть дорогого хитона, ни накинуть узорчатого покрывала, ни омыться. Она взывала ко всем богам, называя их заступниками свободы и опорой греков, выкрикивала имя отца, призывала на свою и его голову смерть, думая, что непривычный наряд и богатые украшения — неоспоримое свидетельство рабства. Только побои заставили Аспазию покориться; она страдала, что ее заставляют сменить девичью скромность на жизнь гетеры. Все остальные девушки, введенные вместе с нею к Киру, не спускали с него глаз и улыбались, стараясь казаться веселыми. Аспазия же потупилась, лицо ее пылало, глаза были полны слез — все говорило о том, что она стыдится. Когда Кир приказал девушкам сесть поближе к нему, все охотно повиновались; только фокеянка Аспазия не обращала внимания на его слова, пока давешний сатрап не усадил ее насильно. Когда Кир трогал девушек или разглядывал их глаза, щеки и пальцы, все молча терпели, не позволяла Этого одна Аспазия. Едва он слегка дотрагивался до нее, она кричала и грозилась, что он раскается в своем поступке. Киру все Это было очень по душе. Даже то, что Аспазия вскочила и пыталась убежать, когда он коснулся ее груди, поразило Кира столь отличным от персидских нравов благородством. Обратившись к тому, кто купил девушек, он сказал: — Только.эта из всех, кого ты привез, одна благородна и неиспорчена, а остальные похожи на продажных женщин своим видом, а еще более поведением. — С этих пор Кир полюбил Аспазию сильнее всех женщин, которых когда-либо знал. В дальнейшем его привязанность возросла еще больше, а Аспазия тоже полюбила царя. Их взаимная любовь настолько окрепла, что они в равной мере стали ценить друг друга, и союз их своим согласием и верностью ничем не отличался от Эллинского брака. Молва об Аспазии достигла Ионии и облетела всю Элладу. Даже Пелопоннес наполнился рассказами об их с Киром любви, и сам великий царь прослышал о ней. Все на свете понимали, что теперь, после его Аспазии, Киру не нужен никто другой. Это воскресило в ее памяти давнишние сны, слова голубки и вещание богини. Аспазия поняла, что с детских лет о ней заботилась Афродита, и стала приносить ей благодарственные жертвы: прежде всего она воздвигла богине большую золотую статую, а рядом поместила голубку, украшенную драгоценными камнями, всякий день приносила Афродите жертвы и возносила к ней молитвы. Она послала много прекрасных даров своему отцу Гермотиму и сделала его богачом, а сама, как говорят эллинки и персиянки, жила скромно. Однажды Скопас Младший из Фессалии послал Киру ожерелье (Скопас получил его в дар из Сицилии). Оно было сделано с великим искусством и мастерством. Все, кому Кир показывал ожерелье, восхищались им. Очень обрадованный, он сейчас же пошел в покои Аспазии. Застав ее спящей (был полдень), он осторожно лег рядом под покрывало и лежал неподвижно. Аспазия продолжала спать. Когда же она проснулась и увидела Кира, обняла его и, как всегда, обрадовалась. А он вынул из ларчика ожерелье и протянул ей со словами, что оно достойно украшать дочь или мать царя. Аспазия согласилась с этим. Тогда Кир говорит: — Вот я дарю его тебе, надень ожерелье и покажись мне! — Она не пожелала взять подарок, но мудро и скромно ответила: — Как же я посмею надеть ожерелье, достойное украшать твою мать Парисатиду? Отошли его царице, Кир, я же понравлюсь тебе и без ожерелья. — Аспазия поступила великодушно и подлинно по-царски, как не свойственно в таких случаях женщинам, ибо они суетны. Довольный ее ответом, Кир поцеловал Аспазию и обо всем паписал в письме к матери, которое отправил ей вместе с ожерельем. Парисатида обрадовалась письму не меньше, чем подарку, и послала Аспазии в ответ богатые царские дары. Особенно понравилось царице то, что Аспазия, хотя она и пользовалась у ее сына великим почетом, все же пожелала, чтобы сыновняя любовь оказалась сильнее любви к ней. Аспазия похвалила дары Париса-тиды, но сказала, что они ей не нужны (вместе с дарами она получила также много денег) и отослала все Киру со словами: — Тебе, кто должен кормить многих, богатства нужнее. Мне же, любимый, довольно одного тебя: ты мое драгоценное украшение. — Этот поступок, конечно, восхитил Кира. И правда, Аспазия заслуживала восхищения и своей красотой, а еще более душевным благородством. Когда Кир пал в битве с братом и его лагерь был Захвачен, Аспазия вместе со всем, что там находилось, стала добычей победителей; попала она в руки врагов не случайно — ее с великим тщанием разыскивал повсюду сам царь Артаксеркс, ибо был наслышен о ее славе и добродетели. Он вознегодовал, увидев Аспазию в оковах, виновников этого бросил в темницу, а ей велел дать драгоценные одежды. Аспазия же тосковала, призывала на помощь богов, лила слезы, и только по прошествии долгого времени ее удалось заставить надеть на себя присланные царем уборы — так горько она оплакивала Кира. В этих уборах Аспазия выглядела самой красивой. И вот царь Артаксеркс нежданно-негаданно начинает гореть и таять от любви, отличает Аспазию больше всех женщин и осыпает невиданными почестями, добиваясь ее расположения. Все это он делает в надежде, что так Заставит ее забыть Кира и полюбить себя не меньше, чем брата. Надежды царя сбылись лишь со временем и не вдруг: ведь великая любовь к Киру, жившая в душе Аспазии, сохраняла для нее неистребимое очарование. Несколько времени спустя умирает царский евнух Тиридат, первый красавец в Азии. Он сошел в могилу отроком, едва выйдя из детских лет. Говорят, что царь нежно любил его. Поэтому-то он очень горевал и тяжко печалился; во всем царстве из почтения к царю стоял похоронный плач. Однако никто не осмеливался со словами утешения приблизиться к Артаксерксу, ибо все знали, что рана его неисцелима. Через три дня после случившегося Аспазия в траурной одежде вошла к царю (он готовился идти на омовение) и остановилась перед ним, потупившись, с глазами, полными слез. При виде ее Артаксеркс удивился и спросил, зачем она пришла. Аспазия ответила: — Чтобы утешить твою скорбь, царь, если допустишь меня, а если ты недоволен, я уйду. — Царь был обрадован ее заботой и велел Аспазии пройти в спальню и подождать его там. Она повиновалась. Вернувшись, Артаксеркс накинул на черную столу Аспазии столу умершего евнуха. Ей шла эта одежда Тиридата, и ее красота показалась влюбленному царю еще более ослепительной. Покоренный этим, он пожелал, чтобы Аспазия, пока не уймется немного его печаль, приходила к нему в таком наряде. Она, чтобы угодить царю, согласилась. Рассказывают, что одна Аспазия (этого не могла сделать ни одна из живущих в Азии женщин и даже никто из сыновей и родственников царя) утешила его и излечила от скорби: он не отвергал ее забот и охотно слушался увещаний.

XII, 12

Деметрий, повелитель многих народов, ходил в дом гетеры Ламии вооруженный и с диадемой на голове. Ему было неудобно принимать ее в своем доме, сам же он посещал ее открыто. Флейтиста Феодора я ставлю выше Деметрия, так как он оставлял без внимания приглашения Ламии, когда она посылала за ним.

XII, 51

Врач Менекрат был исполнен столь великой гордыни, что стал называть себя Зевсом. Однажды он начал письмо македонскому царю Филиппу такими словами: "Менекрат-Зевс желает Филиппу здравствовать". Филипп ответил: "Филипп желает Менекрату быть здоровым. Советую тебе отправиться в Антикиру[566]". Царь намекал этим на то, что Менекрат не в своем уме. Как-то раз Филипп устроил пышное пиршество и пригласил на него Менекрата; он велел приготовить ему отдельное ложе, поставить рядом с ним курильницу и угощать гостя благовониями. Остальные же пировали как полагается, ибо столы ломились от яств. Менекрат вначале крепился и радовался оказанной чести, но когда проголодался и обнаружилось, что он человек, и притом недалекий, поднялся со своего ложа и ушел домой со словами, что его оскорбили. Так Филиппу остроумно удалось выставить напоказ глупость Менекрата.

XIII, 1

Рассказ этот о дочери Ясиона, Аталанте, — аркадский. Когда она родилась, отец велел бросить младенца: он говорил, что ему нужен мальчик, а не девочка. Тот, кому это было поручено, не убил ребенка, а положил у ручья на горе Парфенион. Там среди камней была пещера, окруженная тенистыми деревьями. Итак, девочка была обречена на смерть. Однако случаю было угодно другое. Вскоре после того, как младенца бросили в лесу, туда пришла медведица, детенышей которой поймали охотники. Сосцы ее набухли от молока и почти волочились по земле. По промыслу богов ей полюбился брошенный ребенок, и она накормила его. Медведица и сама почувствовала облегчение от тяготившего ее молока и напитала младенца. Так же было и в другие разы, когда молоко скапливалось и обременяло ее; она ведь лишилась своих детенышей и стала кормилицей человеческого дитяти. А те самые люди, которые прежде охотились за медвежатами, выслеживали теперь медведицу. Они напрасно обшарили весь лес (медведица, по своему обыкновению, ушла на поиски добычи), но нашли в ее логове Аталанту, которая еще не звалась так: это имя девочке дали охотники. Она стала воспитываться у этих охотников в горах. С годами Аталанта выросла; она была девственной, избегала общества мужчин, любила одиночество и поселилась на самой высокой горе, в ущелье, где бил ключ, росли высокие дубы и тенистые ели. Не правда ли, так же приятно послушать об убежище Аталанты, как о пещере гомеровской Калипсо? Так вот, в ущелье была глубокая пещера, защищенная отвесным обрывом. Ее обвивал плющ; плющ сплетался с молодыми деревьями и полз по ним вверх. Кругом в мягкой густой траве рос шафран, гиацинты и другие цветы распускались не только на радость взору: их запах нежно напитывал воздух вблизи пещеры, так что здесь можно было насытиться всем, и досыта благовонием цветов и трав. Высилось также множество лавровых деревьев, ласкающих взор вечнозеленой листвой. Гнущиеся под тяжестью гроздьев виноградные лозы, посаженные неподалеку, говорили о трудолюбии Аталанты. Вода, текучая, чистая и прохладная, как можно было убедиться, если окунуть в нее руку или попробовать на вкус, струилась в щедром изобилии. Притекая постоянно, она питала деревья и служила залогом их долголетия. Итак, место было исполнено прелести и хранило черты чистого и целомудренного обиталища девы. Ложем Аталанте служили шкуры убитых на охоте животных, пищей — их мясо, питьем — вода. Одета она была совсем просто, как Артемида, и говорила, что подражает богине и в этом и в желании вечно оставаться девой. Она была быстроногой и без труда могла настигнуть и зверя и враждебного человека, а если сама желала от кого-нибудь бежать, никому не удавалось нагнать ее. В Аталанту влюблялись не только те, кто знал ее, но даже понаслышке. Сейчас, если мне будет дозволено, я опишу ее наружность. Против этого, конечно, никто не возразит, поскольку отступления такого рода приносят пользу словесному искусству. Еще девочкой Аталанта была выше взрослой женщины, а красотой превосходила всех пелопоннесских девушек. Оттого, что она была вскормлена медвежьим молоком и от постоянных трудов в горах, Аталанта выглядела мужественно и сурово. В ней не было ничего девичьего — она ведь не росла в женских покоях и не знала ни матери, ни кормилицы. Стан ее, конечно, был строен, потому что занятием ее была охота и телесные упражнения. Волосы были белокуры без женских ухищрений, красок и снадобий; цвет их был делом природы. Лицо от солнца загорело, точно все было залито темным румянцем. Какой прекрасный цветок сравнится с лицом воспитанной в стыдливости девы? Два качества изумляли в ней — редкая красота и при Этом способность устрашать. Обычно малодушный человек, увидев Аталанту, не только не влюблялся, но поначалу даже не смел глядеть на нее — столь ослепительна была красота девы. С ней было страшно встретиться еще и потому, что такая возможность случалась не часто; ее было нелегко увидеть: мелькнув, как падающая звезда или молния, она появлялась внезапно и неожиданно, когда гналась за зверем или защищалась от чьего-нибудь нападения, и, едва показавшись, скрывалась в лесных дебрях, зарослях кустарника или где-нибудь в горной чаще. Как-то раз в полночь жившие неподалеку от Аталанты кентавры Гилей и Рек, отчаянные повесы и гуляки, отправились к ее пещере. Они шествовали вдвоем, без флейтисток (не было и многих других особенностей городского комоса)[567], только с пылающими факелами в руках. Полыхание этих факелов могло испугать даже толпу народа, не то что живущую в одиночестве деву. Дикие женихи сделали себе венки из молодых сосновых веток и по горам шагали к Аталанте, непрестанно бряцая оружием и поджигая на пути деревья, чтобы с неслыханной дерзостью вручить свои брачные дары. Замысел кентавров не укрылся от Аталанты. Увидев из своей пещеры огонь и узнав Гилея и Река, она не растерялась и не устрашилась их вида, а натянула лук, выстрелила и метко попала в одного. Он упал замертво. Тогда стал приближаться: другой, уже не как давешний буйный жених, а как настоящий враг, желая отомстить за товарища и насытить свой гнев, но вторая стрела Аталанты поразила и этого кентавра и наказала по Заслугам. Вот какова история дочери Ясиона Аталанты.

XIII, 31

Ксенократ из Халкедона, Платонов ученик, был человеком добросердечным и испытывал не только любовь к людям, но и сострадание к неразумным тварям. Как-то, когда Ксенократ отдыхал под открытым небом, на колени к нему сел воробей, которого преследовал ястреб, Ксенократ с радостью дал ему приют и укрывал до тех пор, пока ястреб не улетел прочь. Когда опасность миновала, он раздвинул складки одежды и выпустил воробья, сказав, что не предал ищущего защиты.

XIII, 33

Египтяне рассказывают, что на свете жила красавица гетера по имени Родопида. Однажды, когда она купалась в реке, случай, по воле которого нередко происходят самые необычайные и неожиданные вещи, послал Родопиде счастье, достойное не столько ее сердца, сколько красоты. Пока она была в воде, служанки сторожили ее одежду. Тут с высоты спустился орел и, похитив сандалию Родопиды, улетел. Сандалию он принес в Мемфис и бросил на колени царя Псаммитиха, когда тот творил суд. Царь пришел в восхищение от красоты и искусства, с каким была сделана сандалия, а также от поступка орла и велел по всему Египту разыскивать владелицу сандалии, а найдя, взял ее в жены..

XIV, 12

Чтобы не скучать во время пути, персидский царь возил с собой липовую дощечку и обстругивал ее ножичком. Так он коротал время. У него ведь не было ни книги, чтобы читать о чем-нибудь значительном и возвышающем душу, ни способности обдумывать вещи благородные и достойные размышления.

XIV, 22

Некий тиран Триз, желая предотвратить заговоры и злоумышления против себя, запретил подданным где бы то ни было, на улице и в домах, разговаривать друг с другом. Это оказалось совершенно невыносимым, и они решили хитростью обойти приказ тирана: кивали друг другу головой, делали движения руками, глядели либо мрачно, либо спокойно и весело, в беде и печали насупливали брови, лицом рассказывая ближнему о своем душевном страдании. Скоро и это стало страшить тирана: он опасался, что при красноречивости телодвижений даже самое молчание подданных чревато для него опасностями. Тогда он запретил им и такие беседы. После этого один согражданин Триза, не в силах больше терпеть и бездействовать и желая покончить с единовластием, пришел на рыночную площадь и залился горькими слезами. Со всех сторон его сейчас же окружил народ и тоже стал лить слезы. Тут до тирана дошла весть, что все стоят недвижимо, но плачут навзрыд. Триз поспешил и этому положить конец и поработить не только язык подданных, не только движения, но лишить даже глаза прирожденной им свободы; со всех ног в сопровождении телохранителей он бросился на площадь, чтобы пресечь плач. Едва народ завидел его, как отнял оружие у его телохранителей и убил тирана.

I, 13

Есть рыбы, способные к добропорядочной жизни. Когда, например, самец этнейской рыбы вступает в брачный союз со своей подругой, он перестает обращать внимание на всех других самок и при этом не нуждается ни в залогах верности, ни в приданом, не боится преследования за дурное обращение, не трепещет перед установлениями Солона[568]. О, благородные и достойные уважения законы, которыми бесстыдно пренебрегают порочные люди!

I, 52

Ласточка возвещает наступление лучшей поры года. Она расположена к человеку, охотно селится с ним под одной крышей, прилетает, когда ей вздумается, и улетает, когда захочет. Люди же привечают ее, памятуя гомеровские законы гостеприимства, которые велят приветствовать приходящего и не удерживать готовящегося в путь[569].

III, 46

Индусу, укротителю слонов, достался как-то белый слоненок. Он выкормил его, постепенно совсем приручил, так что ездил у него на спине и привязался к животному. Слон тоже любил хозяина и платил великой благодарностью за то, что тот его выпестовал. Индийский царь, прослышав о слоне, стал просить его себе, а укротитель, ревнуя, как всякий любящий, и печалясь при мысли, что слоном будет владеть другой, не захотел его отдавать и вместе со своим любимцем скрылся в пустыне. Царь разгневался и послал людей, чтобы они отняли слона, а укротителя привели на расправу. Найдя индуса, царские слуги решили пустить в ход силу. Не тут-то было: сидя на слоне, он стал бросать в них камни, а слон тоже не давал своего хозяина в обиду. С этого дело началось. Когда же раненый индус упал на землю, слон, прикрывая его собственным телом, как воин щитом, убил многих нападающих, а остальных обратил в бегство; затем хоботом поднял хозяина на спину и отнес домой. Слон не отходил от него, как не отходит от друга любящий друг, и всячески выказывал свою привязанность. О исполненные пороков люди, у вас вечно трапезы, вечно звон посуды и хождение в гости; а в опасностях вы предаете ближнего и только кричите о дружбе!

VI, 48

Кобылицы — нежные матери и очень привязаны к своим жеребятам. Это хорошо знал Дарий Младший и потому всегда брал на войну недавно ожеребившихся кобылиц, детенышей которых приказывал оставлять дома: отнятые от матери сосунки, подобна младенцам, могут питаться чужим молоком. И вот когда битва при Иссе обернулась не в пользу персов[570], Дарий потерпел поражение и должен был поспешно бежать; чтобы спасти свою жизнь,, он вскочил верхом на кобылицу. Она, тоскуя по жеребенку, помчалась что есть силы и благополучно, как известно, вынесла царя из самого опасного места.

VI, 49

Один афинянин (эту историю рассказывает Аристотель) освободил от работы принадлежавшего ему старого мула. Тот не пожелал расстаться с привычным трудом. Поэтому, когда строился Парфенон, он, без всякой поклажи, целый день вместе с вьючными мулами по собственной воле шагал взад и вперед по дороге, точно тоже был под ярмом. Таким образом, он словно подбадривал остальных, наподобие старика строителя, по дряхлости лет уже свободного от работы, но благодаря своей опытности и искусству способного молодых подвигнуть на труд. Когда народ прослышал об этом, глашатаю было велено объявить, что если мул набредет на хлебное поле или запасы зерна, его запрещается гнать, пока он не насытится, а гражданам надлежит внести в пританей деньги, чтобы ему, подобно состарившемуся атлету, было обеспечено угощение.

VI, 59

Если животные обладают разумом, способностью рассуждать диалектически и делать выбор, предпочитая одно другому, их наставником, конечно, является всесильная природа. Один человек, не чуждый диалектики и страстный охотник, рассказывал мне следующее. Была у него охотничья собака; однажды она шла по следу зайца (зверек скрылся из виду) и, гоня его, очутилась перед рвом. Она раздумывала, взять ли вправо или лучше устремиться в противоположную сторону. Затем, взвесив все как следует, собака перепрыгивает ров и бежит напрямик. Сообщивший мне этот случай человек следующим образом пытался объяснить поведение собаки: остановившись перед рвом, она задумалась и спросила себя — направо, налево или прямо побежал заяц; нет, не направо не налево, значит — прямо. Мне думается, что собака рассуждала правильно: ведь по эту сторону рва не было следов, следовательно, заяц его перескочил. Естественно, что и она поступила точно так же: ведь эта собака была дельной охотницей и имела хорошее чутье.

VI, 63

Детеныш змеи рос вместе с одним аркадским мальчиком в доме его родителей. Мальчик мужал, а змея превратилась в огромное животное. Оба они любили друг друга, но домашние побаивались змеи: ведь змеи очень скоро достигают крупных размеров и становятся страшными на вид. Однажды, когда змея, по обыкновению, спала рядом с мальчиком на его постели, домашние унесли постель далеко от того места, где жили. Мальчик вернулся с ними домой, а змея осталась в лесу. Впервые вкусив прелесть вольной жизни, она стала жить, как все ей подобные, и полюбила приволье больше, чем город и жизнь в комнатах. Шло время. Мальчик превратился в юношу, выросла и змея. И вот этот юноша аркадянин, который в детстве дружил со змеей, шел как-то по лесу и попал в руки разбойников. Они ударили его мечом, а он, конечно, закричал от боли и стал призывать на помощь. Змея — животное с зоркими глазами и острым слухом — слышит хорошо знакомый голос, издает пронзительное яростное шипение, вселив страх и ужас в разбойников, и злодеи разбегаются кто куда. Тех же, кто не успел спастись бегством, она страшным образом умерщвляет. Затем змея промывает рану юноши, проводит его под своей защитой через опасные лесные дебри и возвращается туда, куда родственники юноши некогда занесли ее. Змея не затаила зла за то, что ее выгнали изж дому и, по примеру дурных людей, не бросила в опасности прежнего друга.

Об исключительной преданности собак хозяину свидетельствует следующий рассказ. Некий колофонский купец отправился в город Теос. У него были при себе деньги, и шел он в сопровождении раба и собаки. Деньги нес раб. Когда они уже были в пути, естественная нужда заставила раба повернуть назад; пес пошел вслед за ним. Юноша положил кошелек на землю, кончив свое дело, он забыл про деньги и пошел дальше, а собака легла на кошелек и больше не поднялась с места. Хозяин и раб, добравшись до Теоса, принуждены были вернуться домой ни с чем, потому что у них не оказалось денег. Они пошли назад, по той же дороге, где раб оставил кошелек, и увидели, что пес лежит на нем и едва жив от голода. Заметив своих, он приподнялся и распростился одновременно и со своей службой и с жизнью. Нет, твой Аргус, о божественный Гомер, не плод поэтического вымысла и преувеличения, если с купцом произошло то, о чем я сейчас рассказал!

VII, 48

Следующая история — тоже свидетельство того, что животные понятливы, даже если совсем дики и не обучены никакой премудрости кичащимися своим искусством дрессировщиками. От одного римского сенатора сбежал раб по имени Андрокл, совершив, точно не могу сказать какой, проступок. Андрокл попал в Ливию; он держался в стороне от городов (их местоположение он, говорят, определял по звездам) и стремился укрыться в пустыне. Придя туда и изнемогая от палящего зноя, он с наслаждением забрался в пещеру и лег отдохнуть. А пещера эта, оказывается, была логовом льва. И вот скоро с охоты возвращается лев, страдая от острой колючки, вонзившейся ему в лапу. Он замечает Андрокла,. но глядит на юношу кротким взглядом, ластится к нему, протягивает больную лапу, и, как умеет, просит, чтобы тот вытащил Занозу. Андрокл, хотя и не дорожил жизнью, сначала оробел. Однако, видя кротость льва и сострадая его беде, вытаскивает занозу и облегчает муки животного. Благодарный за исцеление, лев не остается в долгу: отныне признает юношу своим гостем и делится с ним добычей. Только он, по обычаю диких животных, ест мясо сырым, Андрокл же свою долю варит. Так они совместно и трапезовали, и никто не нарушал своих привычек. Юноша прожил в пещере льва три года. Когда он до неузнаваемости оброс волосами и начал страдать от зуда кожи, то распрощался со львом и вручил свою судьбу случаю. Во время странствий Андрокл был схвачен, и, когда выяснилось, кому он принадлежит, его в оковах отправили в Рим к хозяину. Тот за совершенные

Андрокдом проступки чинит над ним расправу и решает бросить на съедение диким зверям. Между тем был пойман тот самый ливийский лев и выпущен на арену вместе с обреченным на смерть юношей, который прежде жил с ним под одним кровом и делил трапезы. Андрокл не узнал льва, а тот сейчас же стал к нему ласкаться и, свернувшись, улегся у ног. И тут Андрокл наконец узнал его и, обняв, приветствовал, как друга после долгой разлуки. Люди, видя все это, подумали, что юноша — чудодей, и напустили на него пантеру, но как только она кинулась на Андрокла, лев, защищая своего благодетеля и сотрапезника, растерзал пантеру. Это, конечно, вызвало всеобщее удивление, а устроитель зрелища призвал к себе Андрокла и расспросил, в чем дело. Тут по театру проходит смутный слух об истории юноши, а когда она становится известной, парод требует освобождения обоих — и льва и Андрокла.

VIII, 22

Животные умеют добром платить за добро. В Таренте жила женщина, решительно всем, а особенно своей образцовой верностью супругу, заслуживавшая уважения. Звали ее Гераклеида. При жизни мужа она с величайшей заботливостью пеклась о нем, а когда он умер, городской дом, в котором скончался муж, стал ей так ненавистен, что с горя она перебралась туда, где он был похоронен. В печали она не отходила от могилы супруга и продолжала хранить верность умершему. Как-то в летнее время, когда молодые аистята учились летать, один птенец, самый маленький, с еще неокрепшими крыльями, упал и сломал себе лапку. Увидев это, Гераклеида пожалела аистенка. Она подобрала его, осторожно завязала ему лапку, стала лечить примочками и мазями, кормила и поила больного, а со временем, когда аистенок поправился и снова мог летать, отпустила его на свободу. Птица улетела, сознавая (поистине удивителен природный ум животных!), что осталась перед ней в долгу. Прошел год. Как-то в начале лета, когда Гераклеида грелась на солнце, аист, которого она вылечила, увидел свою спасительницу; он стремительно спустился с высоты, приблизился к ней, бросил из клюва на колени Гераклеиде камешек и сел на крышу. Сперва она, конечно, удивилась, перепугалась и не могла понять, что произошло. Камешек она положила где-то в комнатах, а проснувшись ночью, увидела блеск и сияние; весь дом был залит светом, точно внесли факел, — так сверкал камешек; он был очень дорогой. Поймав аиста и нащупав на его лапке шрам, Гераклеида поняла, что это тот самый аистенок, которого она из жалости подобрала и выходила.

XI, 31

Животным даровано великое благо — боги не презирают их и не пренебрегают ими: ведь если животные и лишены речи, то разумом и мудростью они все же обладают. Я расскажу о том, сколь животные любезны богам, и хотя это будет небольшая капля из целого моря таких историй, довольно и ее. Некий всадник по имени Леней имел красивого, быстроногого и отважного сердцем коня. Конь этот вдобавок был искусен в беге на ристалище и вынослив на войне — надо ли было преследовать врага или по необходимости скакать назад. Короче, конь был отличный, а Леней слыл отменным всадником. И вот такой чудный конь из-за нанесенного ему удара слепнет на правый глаз. Леней, разумеется, понимает, что все его надежды теперь рушатся, так как щит всадника прикрывает как раз левый, зрячий глаз коня. Он поэтому отправляется в храм Сараписа, ведет с собой своего необычного больного и молит бога (так молят за брата или сына), чтобы он сжалился над просителем, никогда не причинившим никому обиды. Люди, говорил он, всегда сами повинны в постигающих их бедах, потому что либо совершили нечестивые дела, либо осквернили себя богохульными речами, а разве конь может ограбить храм, совершить убийство или произносить кощунственные речи? Потом Леней клянется, что и сам никогда никому не причинил обиды и поэтому просит вылечить глаз своего соратника и друга. А Сарапис не презрел и не отверг бессловесную тварь, но исцелил ее; столь он милосерден. И по этому своему милосердию он жалеет больного коня и просящего за него Ленея и дарует спасительное средство: не прикладывать примочек, а в полдень в ограде храма хорошенько прогреть глаз. Это было сделано, и конь прозрел. Тогда Леней принес благодарственные жертвы богу за исцеление, а конь прыгал, ржал, — он как будто стал даже выше ростом и красивее, — радостно подбегал к алтарю и, припав к его ступеням, казалось, на свой лад тоже воздавал благодарность богу-спасителю.