Поздняя греческая проза

Дион Кассий был родом из Вифинии. Занимал высокие должности на императорской службе. Автор "Римской истории", целиком до нас не дошедшей.

XXXVII, 11-14 [Смерть Митридата]

11. Неудачи не смирили Митридата;[496] считаясь скорее со своими желаниями, нежели с возможностями, он задумал (дело в том, что Помпей находился в то время в Сирии) пройти через скифские владения до берегов Истра, а оттуда вторгнуться в Италию. Строить грандиозные планы было свойственно Митридату; к тому же в его жизни было немало и тяжких неудач и крупных успехов, — и вот он полагал, что может отважиться на любое действие, что любые надежды его могут исполниться. Он предпочел бы, если уж ему суждена неудача, со славой умереть, погубив свое царство, нежели, лишившись его, влачить жизнь в унижении и безвестности. На ртом он стоял твердо, и, чем более дряхлела его плоть, тем более несдержанным становился полет его фантазии. Он как бы возмещал широтой замыслов свою телесную слабость. Но уже союзники Митридата покидали его, видя, что римляне становятся все могущественнее, а силы Митридата тают; к тому же страшное землетрясение разрушило многие его города; войска волновались, а иные из его сыновей были похищены и отвезены к Помпею.

12. Тогда Митридат некоторых своих подданных наказал, уличив их в измене, на других же в гневе обрушил кары по одному лишь подозрению; он никому не доверял, даже собственным детям, и иных из них предал казни. Видя это, Фарнак, его сын, составил заговор против Митридата: он боялся отца и вместе с тем надеялся — ведь он уже достиг совершеннолетия — получить от римлян царскую власть. Его намерения были раскрыты, ибо многие — кто тайно, кто явно — следили за всем, что он делает. Если бы царская гвардия сохранила малейшее расположение к старому царю, Фарнака ждала смерть. Но Митридат, этот искуснейший в государственных делах властитель, не знал, что ни оружие, ни толпы подданных не стоят и ломаного гроша, если нет у подданных любви к царю. Напротив, чем их больше, тем труднее приходится правителю, который не может доверять своим людям. И вот Фарнак двинулся против отца, и заодно с ним были и те, кого он еще до этого вовлек в заговор, и те, кого Митридат послал, чтобы схватить сына — ибо Фарнак легко с ними столковался. Узнав об этом, старик (он был тогда в Пантикапее)[497] отправил против заговорщиков своих воинов; он и сам собирался вскоре последовать за ними. И этих Фарнак очень скоро привлек на свою сторону — тем более что и они не любили Митридата; затем он без боя взял город и умертвил отца, искавшего спасения во дворце..

13. Митридат пытался покончить с собой. Он прежде всего отравил своих жен и детей — тех, кто еще был при нем, — а остаток яда выпил сам, но ни яд, ни меч не помогли, и ему не удалось самому уйти из жизни, ибо царь укрепил свой организм, принимая из предосторожности ежедневно большие дозы противоядия. И удар меча оказался недостаточно сильным — рука Митридата была ослаблена и возрастом и горестями, которые выпали ему на долю. Да и отравление все же сказалось. И вот когда ему не удалось покончить с собой и можно было думать, что его смертный час еще не настал, ворвались люди, им самим посланные против сына, и своими мечами и копьями ускорили его кончину. И при жизни судьба Митридата была необычайной и замечательной, и смерть его оказалась удивительной: он стремился умереть, не желая этого, а когда пытался умертвить себя, то не смог; он убивал себя и ядом, и мечом, а погиб от рук врагов.

14. Набальзамированное тело Митридата Фарнак послал Помпею как свидетельство своего подвига. Он подчинил и себя и свои владения римлянам. Помпей не выдал труп Митридата на посрамление, но приказал похоронить его в отеческих курганах: он считал, что вражда угасает вместе с жизнью, и не гневался понапрасну на мертвого. Боспорское царство он пожаловал Фарнаку за его кровавое злодеяние, причислив его самого к друзьям и союзникам римского народа.

LVII, 1 [Тиберий]

Таково было правление Августа. Что же касается Тиберия, то он происходил из патрицианского рода и получил хорошее воспитание, но характер у него был на редкость странным. Тиберий никогда не открывал своих желаний, наоборот, то, что он выдавал за желаемое, на самом деле ему не нравилось; его слова противоречили подлинным намерениям, и он отталкивал все, что любил, и требовал то, что ненавидел. Он бранил то, что ни в коей мере не вызывало его гнева, и казался снисходительным к поступкам, которые его сердили. Сурово карая людей, он был преисполнен жалости, а прощая кого-нибудь, выказывал гнев. Злейшего врага он принимал подчас как самого близкого человека, а к другу относился словно к чужому. Короче говоря, он считал, что правителю не следует обнаруживать свои мысли: по его словам, это не раз служило причиной серьезных ошибок, тогда как противоположный образ действий был залогом блестящих успехов. Но если бы странности Тиберия ограничивались только этим, люди, которым приходилось встречаться с ним, легко нашли бы верный путь: достаточно было бы придавать его словам противоположный смысл. Когда он говорил, что ему не угодно то или другое, это означало бы, что как раз этого Тиберий и хочет, а если он чего-то домогался, надо было бы понимать, что это ни в какой мере не желательно. Но в том-то все и дело, что Тиберий сердился, если его собеседник не скрывал, что разгадал его: император предал смертной казни многих людей, которым можно было поставить в вину только их проницательность. Рискованно было не понять его намерений (многие попадали в немилость, похвалив то, что он говорил, а не то, что Тиберий имел в виду), но еще рискованнее было понять их: Тиберий опасался, что люди, раскрывшие секрет его поведения, не склонны его одобрить. Поэтому можно сказать, что лишь тем удавалось спастись, — но таких людей было очень немного, — кто, поняв его характер, умел не выдать этого: тем самым они, не веря его словам, не позволяли обмануть себя, однако и не вызывали его ненависти, ибо и виду не подавали, что разгадали его намерения. Тиберий ставил окружающих в безвыходное положение: они не знали что делать — противиться его требованиям или одобрять их. Так как в действительности он желал одного, а притворялся, будто хочет другого, поневоле в числе его приближенных оказывались и люди, противившиеся его предложениям и противившиеся его намерениям, — поэтому к одним он испытывал враждебные чувства из-за своих действительных убеждений, а к другим — из-за своих притворных речей.

LXII, 11 (2)-14 [Нерон и Агриппина]

11. Некто Марк Сальвий Отон настолько близко сошелся с Нероном, будучи похож на него характером и став соучастником его преступлений, что даже не понес наказания, заявив однажды: — Право, ты еще увидишь меня императором. — Нерон только ответил ему: — Я не увижу тебя даже консулом. — За этого человека он выдал патрицианку Сабину, разведя ее с мужем, и оба — Отон и Нерон — жили с ней. Агриппина боялась, как бы Нерон не женился на Сабине (ибо император в нее безумно влюбился), и решилась на позорное дело: словно мало ей было толков о том, как она соблазнила своего дядю Клавдия[498] волшебством, распутными взглядами и развратными ласками, Агриппина пустила в ход те же средства, чтобы закабалить Нерона. Впрочем, было ли это в действительности, или же люди это выдумали, зная характер обоих, я не могу сказать с уверенностью, но уж в чем все согласны, так это в том, что у Нерона была наложница, похожая на Агриппину, и что он очень любил ее за это сходство: он и ей самой отпускал на этот счет шуточки, и другим показывал ее, говоря, что, мол, спит с собственной матерью.

12. Сабина, узнав о намерениях Агриппины, убедила Нерона расправиться с матерью: предлогом должно было послужить то, что Агриппина замешана в заговоре. Многие заслуживающие доверия свидетели говорят, что к этому подстрекал его и Сенека:[499] то ли он хотел, чтобы умолкли слухи, осуждавшие его самого, то ли стремился толкнуть Нерона на гнусное убийство, способное окончательно погубить его перед богами и людьми. Но открыто казнить Агриппину они боялись, а тайком отравить были не в состоянии, ибо она принимала надежные меры предосторожности. Как-то раз в театре они увидели корабль, который сам собой распадался на части, освобождая посаженных в трюм зверей, а затем мог быть собран вновь и казался по-прежнему крепким. Подобный корабль они распорядились выстроить незамедлительно. Тем временем Агриппину окружили заботой и вниманием: Нерон всячески льстил матери, чтобы не дать ей заподозрить неладное и обезопасить себя от ее козней. В Риме он не решался ничего предпринять, опасаясь, что здесь его преступление выйдет наружу, и потому отправился подальше, в Кампанию[500]. Он отплыл вместе с матерью на специально выстроенном корабле, роскошное убранство которого должно было внушить Агриппине желание всегда пользоваться этим судном.

13. Прибыв в Баули[501], они много дней подряд пышно пировали. Нерон обходился с матерью как нельзя более ласково: когда Агриппины не было, он делал вид, что сильно по ней тоскует, когда же она сидела рядом с ним, прижимал ее к себе, спрашивал, чего ей хочется, да и без всяких просьб осыпал ее подарками. И вот, когда все шло таким образом, он однажды в конце ночного пира обнял Агриппину, привлек ее к себе на грудь и, целуя ей глаза и руки, воскликнул: — Будь здорова, мать, ведь ты дала мне и жизнь и царство! — И он поручил ее заботам вольноотпущенника Аникета, который должен был отвезти ее домой на том самом корабле. Но море не пожелало, чтобы на нем разыгралась Эта трагедия, не хотело оно стать мнимым виновником позорного убийства. Когда корабль распался на составные части и Агриппина оказалась в воде, она не погибла: несмотря на кромешную тьму и сильное опьянение, несмотря на то, что матросы били ее веслами, а ее спутницу Акерронию Поллу забили насмерть, — все-таки она спаслась. Не догадываясь, что она стала жертвой заговора, Агриппина не объявила о том во всеуслышание, но, возвратившись домой, тотчас же известила обо всем сына: свои злоключения она приписывала судьбе и хотела, чтобы Нерон порадовался ее спасению. Выслушав это сообщение, Нерон не мог сдержать гнева и приказал казнить гонца, словно тот покушался на его жизнь. А к матери он тут же послал Аникета с матросами: он не решался доверить ее убийство преторианцам. Увидев этих людей, Агриппина сразу поняла, зачем они пришли. Вскочив с ложа, она разодрала на себе одежды и, обнажив живот, закричала: — Бей сюда, Аникет, бей это чрево, бей — за то, что оно родило Нерона!

14. Так была убита Агриппина, дочь Германика[502], внучка Агриппы[503], правнучка Августа — убита собственным сыном, которому она дала власть и ради которого она многих обрекла на смерть, даже родного дядю. Когда Нерону донесли, что она умерла, он не поверил; столь страшным было злодеяние, что императором овладела недоверчивость и он пожелал собственными глазами убедиться во всем. Он осмотрел мать с ног до головы, обследовал ее раны и наконец произнес слова, которые были еще бесстыднее, чем само убийство. Вот что он сказал: — Не знал я, что у меня была такая красивая мать. — Преторианцам Нерон роздал деньги — явно стремясь возбудить в них желание, чтобы таких преступлений было побольше, сенату же отправил послание, где перечислял все проступки Агриппины и заявлял, что она злоумышляла против него, была уличена и потому покончила с собой. Так он написал сенату, и однако ж по ночам его преследовали кошмары, и он внезапно вскакивал с ложа, да и среди дня его охватывал страх, если он слышал боевой сигнал, который трубы играли в том месте, где покоились кости Агриппины.

LXVI, 21-23 [Извержение Везувия][504]

21. Недалеко от Неаполя, на берегу моря, поднимается гора Везувий, в недрах которой заключены бесчисленные огненные потоки. Вершина Везувия некогда была ровной. Огонь вырывался из самой ее середины; только в этом месте раскалялась земля, а склоны горы оставались нетронутыми пламенем. И вот, поскольку склоны Везувия никогда не подвергались действию огня, а в середине вершины земля постоянно пылала, превращаясь в пепел, получилось, что края этой вершины и поныне сохраняют прежнюю высоту, а та часть ее, которую вечно пожирал огонь, с течением времени осела и стала вогнутой. Поэтому — если только позволительно большое сравнивать с малым — вся гора уподобилась амфитеатру. Вкруг вершины Везувия росли многочисленные деревья и виноградные лозы, а в кратере бушевал огонь, и оттуда вырывались днем клубы дыма, а по ночам пламя, словно там сожигали без счета разнообразнейшие курения. Так шло от века; временами огонь слабел, временами усиливался. Часто, когда волнение в кратере становилось бурным, Везувий извергал пепел, а иной раз его могучее дыхание выбрасывало камни. Гора шумит и ревет, потому что ее дыханию нет свободного выхода, а прорывается оно по узким, незаметным каналам.

22. Вот каков Везувий, и вот что происходит там чуть не каждый год. Однако все, что совершалось в прежние времена и казалось по своей необычайности значительным, — все это можно назвать ничтожным, если сравнить с последними событиями — хотя бы мы слили воедино все прежние необыкновенные явления. Вот как это было. Появилось множество громадных мужей: они Значительно превосходили людей своим ростом и напоминали гигантов древних преданий. Их видели днем и ночью то на Везувии, то в его окрестностях, даже в городах; они бродили по земле и скользили по воздуху. Наступила страшная засуха, а вслед за тем началось сильное землетрясение: вся долина вокруг Везувия дрожала, а вершина горы ходила ходуном. Подземные раскаты были подобны грому, а над землей словно несся звериный рев; шумело море, и небо грохотало вместе с ним. Внезапно раздался страшный треск, словно горы распались: из жерла Везувия понеслись громадные камни, долетавшие до самых краев кратера, затем высоко поднялось пламя и повалил густой дым; воздух стал настолько темным, что солнце померкло, как во время затмения. (23.) День обратился в ночь, и свет стал мраком. И одним уже казалось, что это восстали гиганты (в дыму были различимы многочисленные фигуры, да к тому же слышался рев трубы), а другие были убеждены, что мир гибнет, превращаясь в огонь и хаос. Охваченные паникой люди готовы были счесть безопасным любое место — только не то, где находились в тот миг они сами: и вот одни кидались из домов на улицу, другие — с улицы в дом, одни оставляли море ради суши, другие, расставшись с твердой землей, искали спасения на море. Тем временем в воздух поднялись тучи пепла; пепел покрыл землю и море, воздух был им полн; пепел принес неисчислимые беды людям, земельным угодьям, скоту, он погубил всех птиц и рыб. К тому же лепел засыпал целиком два города: Геркуланум и Помпеи (в тот час все граждане Помпей сидели в театре). Поднялась такая масса пыли, что она достигла даже Африки, Сирии и Египта; в Риме же тучи пыли, носившейся в воздухе, застилали солнце. В течение нескольких дней все там были охвачены страхом, потому что люди не знали и не могли понять, что произошло, и решили, что весь мир перевернулся, что солнце скрылось внутрь земли, а земля поднялась на небеса.

LXXVIII, 1-3 [Убийство Геты]

1. После этого всю власть захватил Антонин;[505] считалось, правда, что он управляет вместе с братом, но в действительности с самого начала он распоряжался единолично. Он заключил мир с врагами, очистил их территорию, оставил крепости;[506] что же касается приближенных отца, то некоторых он отрешил от должности — например, Папиниана, который был префектом претория, — а других казнил; среди казненных были его воспитатель Звод, Кастор, жена Кастора Плавтилла и ее брат Плавтий. В самом Риме он осудил на смерть человека, который сам по себе ничего не значил, но благодаря своей профессии приобрел широкую известность, — возничего Эвпрепия, принадлежавшего к той цирковой партии, которая не пользовалась благосклонностью императора. Так погиб Эвпрепий, человек преклонного возраста, увенчанный во многих ристаниях: семьсот восемьдесят два раза одержал он победу — больше любого другого возничего. Убить брата Антонин задумал еще при жизни Севера, но в ту пору его замыслу не дал осуществиться отец, позднее же, во время похода, — войско: дело в том, что солдаты очень любили младшего из братьев, главным образом за то, что обликом он напоминал отца. Но, возвратившись в Рим, Антонин погубил и его. Братья делали вид, будто любят друг друга, и расточали взаимные похвалы, однако ни в чем у них не было согласия, и не трудно было понять, что дело идет к зловещему концу — об этом даже знамение было еще до их возвращения в Рим. Сенат постановил принести жертвы и молиться о согласии между императорами различным богам, в том числе и самой богине Согласия. Прислужники приготовили жертвенное животное для богини Согласия, пришел консул, чтобы совершить заклание — однако же ни ему не удалось найти прислужников, ни им его. Они провели почти всю ночь в розысках друг друга, и жертвоприношение так и не смогло состояться. На другой день два волка взошли на Капитолий; их оттуда погнали, и один был настигнут где-то на форуме, а затем и другой был убит — за померием[507]. И эти события тоже предвещали грядущую судьбу Антонина и его брата.

2. Антонин решил убить брата во время празднования сатурналий[508], но ничего не вышло. Его козни были слишком явными, чтобы их можно было держать в тайне; между братьями то и дело возникали ссоры, они злоумышляли друг против друга и принимали всевозможные меры защиты. Так как Гета дома и на улицах, днем и ночью, находился под охраной многочисленных воинов и атлетов, Антонин уговорил мать пригласить их вдвоем в свои покои — для примирения: Гета поверил и пришел к матери вместе с ним. Когда они были уже у нее в доме, ворвался отряд центурионов, заранее приготовленный Антонином; Гета, едва увидел их, бросился к матери, повис у нее на шее, прижался к груди, плача и крича: — Мама, мама, ты родила меня, помоги, убивают! — Тут он и погиб. И мать, так ужасно обманутая, собственными глазами видела бесстыдную расправу с сыном, зарезанным в ее объятиях, и приняла Гету мертвым на лоно, родившее его. С ног до головы в крови сына, она даже не замечала, что сама ранена в руку. Ей нельзя было ни выказать свое горе, ни оплакать сына, безвременно погибшего столь печальным образом (ему было тогда двадцать два года и девять месяцев); ее заставили ликовать и смеяться, словно ее осчастливили: за всеми ее словами и жестами, За цветом ее одежд строжайше следили. Ей единственной — августе, вдове императора, матери императоров — нельзя было даже наедине с собой пролить слезу в таком горе!

3. Тем временем Антонин — хотя уже наступил вечер — отправился в лагерь к солдатам и всю дорогу голосил, что против него составлен заговор и что его жизнь в опасности, а как только оказался внутри вала, закричал: — Радуйтесь, мужи-соратники, теперь-то я уж смогу вас облагодетельствовать. — Таким образом, прежде чем они услышали о случившемся, он уже заткнул им рот щедрыми посулами, чтобы они не могли ни подумать, ни сказать что-нибудь хорошее о покойнике.