Поздняя греческая проза

1

Сегодня море перед нами расстилалось совершенно спокойное и гладкое. Целых три дня перед тем бушевала страшная снежная буря и с гор дули на море северные ветры; оно все потемнело, и пошли по нему волны горами; вода побелела от пены, так как повсюду на море волны сталкивались друг с другом; одни из них разбивались о скалы, другие рушились, вздувшись как огромные пещеры. У нас поневоле было полное безделье. Занявши хибарки на берегу моря и собравши немного щепок, оставленных строителями кораблей, недавно рубившими здесь дубы, мы развели огонь и так спасались от мороза и холода.

Но четвертый день оказался для нас неожиданно прямо-таки "днем Алькионы"[419] — об ртом можно было судить по замечательной чистоте и спокойствию воздуха; он принес нам неисчислимое количество всяких благ. Когда показалось солнце и первый его луч засверкал на гладкой поверхности моря, мы со всей поспешностью и усердием спустили на воду барку, которую за несколько дней перед тем вытащили на берег, и, расставивши сети, принялись за работу. Сети мы забросили недалеко от берега. Ах, какой восхитительный улов! Сколько рыбы мы вытащили! Переполненная сеть чуть было не утащила под воду все наши поплавки. Сейчас же на берегу оказались скупщики рыбы. Заплативши нам за пойманную рыбу наличными деньгами, они подняли на плечи коромысла и, подвесивши с обеих сторон корзины с рыбой, поспешили из Фалера[420] в город.

Всем этим мы были очень довольны. А кроме того, мы отнесли женам и детям немало более мелкой рыбы, так что можно было быть сытыми не один день, но даже, если бы началась буря, хватило бы на много дней.

8

Тот, кто колеблется в своих мыслях, ждет решения от людей, к нему расположенных. Так и я: много говорил я, жалуясь ветру, но ничего не говорил я тебе, моя милая жена, — не решался. Теперь я обращаюсь к тебе и прошу, выбрав что тебе кажется лучшим, мне посоветовать.

Выслушай же, в чем дело и о чем тебе нужно высказать свое мнение. Наши дела, как ты знаешь, совершенно безвыходны, и наша жизнь — сплошная нужда; море ведь никак нас не кормит. А вот этот корабль, который ты видишь, на котором столько весел и гребцов, это корикский корабль, а толпа на нем — морские пираты[421]. Они хотят взять меня сотоварищем их смелого предприятия, обещая огромные доходы из добычи.

Меня взяла зависть на то золото, о котором они говорят, и при виде их одеяний у меня потекли слюнки; но я не решаюсь стать убийцей и осквернить кровью руки; ведь море сохранило их чистыми от преступлений с моего детства и до сих пор. С другой же стороны, оставаться на всю жизнь в союзе с бедностью тяжело и невыносимо. Взвесь же, что мне выбрать: к чему ты склонишься, жена, тому я и последую. Совет друзей обычно кладет конец колебанию мыслей.

15

Не знал я до сих пор, как изнежена и как привыкла к роскоши молодежь из семей наших афинских богачей; недавно же, когда Памфил вместе со своими сверстниками нанял мою лодку, чтобы при совершенно спокойном море поплавать с нами и принять участие вместе с нами в ловле рыбы, я узнал, какие роскошные вещи им доставляются и с земли и с моря.

Не вынося жестких досок барки и возлегши на каких-то особенных иноземных коврах и покрывалах, — по его словам, он не может лежать, как остальные, на голой палубе, считая, по-видимому, ее доски жестче камня, — он затем стал просить у нас устроить ему тень, растянувши над ним полотно паруса, так как он ни в коем случае не может выносить солнечных лучей. Не только нам, занятым работой на море, но и всем без исключения, у которых нет избытка богатства, только одна забота — погреться как-нибудь на солнышке. Ведь слова "холод" и "море" значат одно и то же.

Когда мы поплыли, Памфил был не один и не с одними только товарищами, но за ним следовало большое количество бабенок цветущего возраста, все музыкантши. Одну из них называли Круматион, и она была флейтисткой, другая, Эрато, играла на псалтре, третья Эвепида — она била в кимвалы; таким образом, лодка оказалась у меня полной музыки, и все море наполнилось песнями и всяческими увеселениями. Но меня все это не веселило. И многие из тех, что ведут одинаковую со мной жизнь, — а особенно суровый Главкид, — вследствие своей зависти к ним были для меня тяжелее любого тельхина[422]. Когда же мне отсчитали большую плату, эти деньги развеселили и меня, и я теперь люблю его морские веселые поездки и очень хочу, чтобы явился ко мне другой такой же расточительный и богатый юноша.

2

Пропади ты пропадом, чтоб тебе скверной смертью погибнуть, сквернейший, негоднейший петух, который своим криком разбудил меня, видевшего сладкий сон. Видел я во сне, дражайший мой сосед, что я важный и богатейший человек, что за мной идет целая толпа рабов; мне казалось, что они — мои экономы и управляющие. И казалось, что обе мои руки унизаны кольцами с драгоценными камнями, стоящими много талантов; и пальцы у меня были мягкие и ничуть не похожи на мотыгу. Казалось, что рядом со мной идут и льстецы, вроде Триллиона или Пантэкиона. А в это время афиняне, весь народ, собравшись в театр, громко кричали, требуя моего выбора в стратеги. И когда шло уже голосование, этот негодный петух закричал, и сновидение мое пропало. Но, даже проснувшись, я чувствовал большую радость, и лишь когда я сообразил, что наступают месяцы листопада, я понял, что обманчивы мои сны.

3

Выпавший град жестоко побил наши хлеба, и нет уже никакого спасения от голода. Купить привозного зерна я не могу из-за недостатка в деньгах. Как я слыхал, у тебя есть остаток от урожая прошлого года. Так вот, ссуди мне медимнов двадцать, чтобы я мог прожить сам с женой и детьми. Если будет хороший урожай, я тебе уплачу "такою же мерой, а, может, и больше"[423] — только бы настало изобилие. Не оставь без внимания хороших соседей, гибнущих, попав в беду.

9

Когда был полдень и солнце как будто остановилось, я, выбравши себе одну "ветролюбивую" сосну — там, где она росла, дул ветерок, — спасался под ней от жары. Я наслаждался прохладой, и вот пришло мне на ум немножко позаняться музыкой. Взявши свирель, я прошелся по ней языком, пропуская между губами чуть заметное дыхание. У меня получилась сладкая пастушеская песня.

При этом, сам не знаю как, очарованные сладостью звуков, стали отовсюду собираться вокруг меня козы, и, бросивши пастись у земляничного дерева и в цветущих зарослях, все отдались музыке. И я, находясь среди них, изображал из себя эдона, сына Каллиопы[424]. Это я тебе рассказал, чтобы ты, мой друг, знал, что мое козье стадо такое музыкальное.

16

За твое гостеприимство и расположение к друзьям всего хорошего тебе самому, и жене твоей, и деткам, Евстахий! Что касается до меня, то, выследив вора, на которого давно имел зуб За то, что он украл у меня рукоятку плуга и два серпа, я сторожу его дома, поджидая на помощь себе своих односельчан. Так как я стал слабее, я не считал возможным для себе схватить его собственными руками: взгляд у него дикий, брови сдвинуты, плечи, видимо, здоровенные, и ноги крепкие. Я же истощен трудом, доконала меня двузубая мотыга, на. руках у меня мозоли и кожа тоньше старой змеиной шкуры. Жена и ребятишки придут к тебе и примут участие в твоем пиру; мой помощник чувствует себя сейчас еще слабым после болезни, а я и собака будем сторожить дома этого проклятого вора.

17

Помнишь, как, нагрузивши осла фигами и пластами сушеных фруктов, я отправился в город? Когда я там привязал его у одного знакомого, приятель повел меня, взявши с собою, в театр; мы сели там на хорошее место, и я утешался разнообразными зрелищами. Всего-то я не упомню, плох я, чтобы все это понять и рассказать. Но вот, увидав одну штуку, я рот раскрыл и чуть было речи не лишился: какой-то человек, выйдя на середину и поставив стол недалеко от треножника, положил на него три блюдечка, а затем он ими покрыл три небольших белых круглых камешка, какие мы находим по берегам ручьев. Их он то покрывал блюдечками по одному, то — не знаю как — показывал их все под одним, то они совсем пропадали из-под блюдечек и появлялись у него изо рта. А затем, проглотив их, он вывел на сцену стоявших рядом с ним зрителей и стал вытаскивать у них один камешек из носу, другой из уха, третий из головы, а затем, вытащив Эти камешки, он опять заставил их исчезнуть из глаз. Этот человек — самый что ни на есть ловкий жулик, больше чем Эврибат из Эхалиеи, о котором мы слышали. Не дай бог, чтобы такая бестия появилась в деревне: никто его там не поймает, а он заберет все в доме и — только его и видели.

18

Мой муж, уйдя из дому, вот уж третий день болтается в городе, а наш батрак Парменон — сущее наказание, бездельниц — то и дело засыпает. А по соседству завелся страшный волк; кровожадный зверь, — так и смотрит, чтобы кого-нибудь зарезать; похитив в горах мою лучшую козу Хиону, он ушел невредимым; он пожирает теперь мою прекрасную козу, которая давала такое чудесное молоко, а я проливаю слезы. Муж ничего еще об этом не знает. Если же он узнает об этом, висеть этому наемнику на ближайшей сосне, сам же мой муж не успокоится, пока не придумает средства отомстить волку.

27

Жестокая зима в этом году, никто даже носу высунуть не может. Снег все засыпал, и белеют не только вершины холмов, но и долины; дела никакого, сидеть же и бездельничать стыдно. И вот, выглянув из своего домишка, не успел я открыть двери, вижу — в снежном буране несется целая туча птиц, черных и серых дроздов. Взяв тотчас же из горшка клею, я намазал ветки дикой груши, и сразу вся стая птиц села на них, и все повисли на сучьях — премилое зрелище! — у кого прилипли крылья, у кого голова или лапки. Из них, выбрав на твою долю самых жирных и мясистых, я посылаю тебе двадцать пять штук. У хороших соседей все хорошее должно быть общим; только плохие соседи друг другу завидуют и скупятся.

2

Вчера поздно вечером Горгий, из рода Этеобутадов, случайно встретившись со мной, любезно поздоровался и попрекнул, что я не часто захожу к нему. И затем, немного пошутивши, он сказал: — Вот что, дорогой мой, поскорей вымойся и приходи ко мне и приведи с собой гетеру Аедонион. Она близко знакома со мной и живет, как ты хорошо знаешь, немного в стороне от Леокория[426]. Ужин у нас приготовлен очень хороший: рыба кусками и кружки, полные, можно сказать, мендесийским[427] нектаром. — Сказав это, он ушел, я же побежал к Аедонион и, когда сказал ей, кто ее приглашает, едва не попал в большую беду.

Испытав, по-видимому, насколько неблагороден Горгий и насколько он мелочен и прижимист при расплате, она по свежей памяти затаила гнев против него. И вот она, схватив с очага полный горшок, чуть было не окатила меня с головы до ног кипятком, если бы я не успел вовремя показать пятки, едва избегнув опасности. Так-то нам, подгоняемым ошибочными нашими надеждами, приходится обманываться и чаще подвергаться оскорблениям, чем получать удовольствия.

3

Мне нужна веревка, и ты скоро увидишь мою шею в петле. Я не могу больше выносить побоев и других издевательств пьяных гуляк, — чтоб они все подохли! — но не могу совладать и со своим проклятым, прожорливым брюхом. Оно все время требует, и притом требует не только насыщения, но и лакомств я лицо мое не выносит пощечин, которые сыплются одна за другой, и боюсь, как бы я, вечно награждаемый ударами, не потерял глаза. Увы! увы! Беда! Чего только не заставляет нас переносить это брюхо, все пожирающее, вечно прожорливое. Я решил покончить с жизнью после роскошного обеда, сочтя лучше этой многострадальной жизни смерть после хорошего угощения.

10

Как ловко, как удачно все это вышло! Ты, конечно, спросишь меня, как, распрекрасный мой Трапезохаронт! Я тебе, конечно, расскажу, не дожидаясь твоего вопроса.

Как ты знаешь, город справлял "Торжество пострижения"[428]. Я, приглашенный на ужин, чтобы всех веселить, танцевал кордак. Пирующие, соревнуясь друг с другом, пили, пока — так как это состязание затянулось до бесконечности — всех пирующих не охватило сладкое забвенье и не обнял глубокий сон, так что они ткнулись носами все, вплоть до слуг.

Тогда я стал смотреть, не могу ли я прибрать к рукам что-либо из серебряной посуды. Но так как она была убрана с глаз еще тогда, когда гости были трезвыми, и поставлена в безопасное место, я, взявши под мышку полотенце, удрал так стремительно, что во время бегства потерял одну из сандалий.

Смотри, какое оно дорогое, из египетского полотна, окрашенное настоящим гермионским[429] пурпуром, а ткань — прямо-таки до невозможности тонкая и ценная! Если мне удастся его спокойно продать, я тебя угощу, отправившись вместе с тобой к трактирщику Питакниону. Много пьяных безобразий терпели мы часто вместе с тобой, и нужно, чтобы ты, мой соучастник в несчастиях, получил свою долю и в этот счастливый день.

30

Ты видел, что сделал со мною этот проклятый цирюльник, тот, у дороги? Я говорю о том несносном болтуне, который продает брентесийские[430] зеркала, у которого есть прирученные вороны и который так ритмически постукивает своими ножами, словно бьет в кимвалы.

Когда я пришел к нему, желая побрить бороду, он любезно принял меня и, посадив на высокое сиденье, обвязав новой тонкой салфеткой, очень нежно стал водить по щекам своей бритвой, очищая их от густой заросли волос.

Но тут-то он и оказал себя зловредным и коварным: незаметно он обрил меня лишь отчасти, а не по всему подбородку, так что кое-где у меня осталась густая щетина, а кое-где подбородок был гладким.

Я же, не зная его коварства, отправился, по обыкновению незваным, в дом к Пасиону. Увидавши меня, пировавшие гуляки умерли со смеху; я не знал, чего они смеются, и тогда кто-то, поднявшись и подойдя ко мне, схватил меня за остатки бороды и потянул за них. А я, в раздражении схвативши нож, стал рвать их с корнем. Я готов и сейчас, схватив огромную дубину, разбить череп этому негодяю. Таких шуток не устраивают над нами даже те, кто нас кормит, а он, который нас и не думает кормить, решился сделать такую штуку.

38

Тщетны были мои надежды на юношу Поликрита. Я думал, что если у него умрет отец, то широкой рекой польется его состояние, что он будет кутить и тратить деньги на удовольствия вместе с нами и с гетерами, которые будут в это время считаться самыми красивыми, и в такой веселой жизни исчерпает большую часть имущества.

Но когда его родитель оказался "завядшим цветком лилии", или попросту трупом, он сам теперь ест один раз в день и при Этом — поздно вечером, когда солнце уже поворачивает свой бег к закату; и не ест ничего дорогого, а только хлеб, купленный на площади, и приправу из рыбы, а если справляет праздничный день, то прибавляет сюда оливки, вызревшие на дереве или еще зеленые.

Ошибся я, питая столь прекрасную надежду, и не знаю, что мне и делать. Если тот, кто кормит тебя, сам нуждается в том, кто бы его кормил, как действовать тому, кто нуждается в пропитании; быть же вместе голодному с голодным — двойное несчастие.

8

Если то, что я постоянно хожу перед твоими дверями и плачусь перед твоими служанками, которых ты посылаешь к более счастливым, чем я, доставляет тебе какое-то удовольствие или возвышает тебя в глазах твоих поклонников, то, пожалуй, есть какой-то смысл в том, что ты издеваешься надо мною. Хотя я сам знаю, что дело мое безнадежно, все же помни, что я отношусь к тебе так, как немногие из теперешних твоих поклонников стали бы к тебе относиться, если бы ты лишила их своего расположения.

Я думал, что крепкое вино будет мне утешением. Поэтому третьего дня вечером у Эвфориона я напился почти до бесчувствия, надеясь хоть этим спастись от ночных своих мыслей. А вышло наоборот. Меня охватила вновь такая страсть к тебе, что я плакал и стенал, и у людей более мягких я вызвал жалость, а другим послужил мишенью для насмешек. Маленьким для меня утешением, облегчающим мои страдания, остается еще тот венок, который ты после злосчастной ссоры тогда на пиру, сорвав с своих волос, бросила в меня, как бы рассердившись на все, что я посылал тебе. Если тебе это доставляет удовольствие, наслаждайся моею печалью, и, если тебе это приятно, расскажи обо всем тем, кто теперь счастливей меня. Но скоро они будут мучаться так же, как и я, если дела у них пойдут тем же порядком.

Но молись Афродите, чтобы она не отомстила тебе за твою надменность. Другой стал бы тебе писать, бранясь и угрожая, я же — прося и умоляя; ведь люблю я тебя, Петала, безумно. Боюсь, если мне будет все хуже и хуже, я поступлю подобно тем, кто был еще несчастнее меня из-за любовных неприятностей.

9

Хотелось бы мне, чтоб слезами можно было содержать дом гетеры: пышно бы я жила, получая их от тебя в изобилии; но теперь мне нужно золото, платья, украшения, слуги. От этого Зависит все мое существование. У меня нет в Миринунте наследственного имения, нет серебряных россыпей в рудниках; у меня только эта грошовая плата, эти несчастные и жалкие, выплаканные подарки глупых любовников. Целый год, что я живу с тобой, я чувствую себя прескверно; волосы у меня свалялись, — ведь за все это время они не видали благовонных мазей. Мне стыдно перед подругами надевать свои старые заплатанные тарентинские платья. Пусть со мной случится что-либо хорошее, коль я не сказала сущую правду! А как ты думаешь, чем же я буду жить, если вечно буду сидеть с тобою? Но ты плачешь?! Скоро перестанешь! А вот я, если у меня не найдется кто-нибудь, кто станет мне давать подарки, вконец обнищаю. Удивляюсь я на твои слезы — сколь мало они для меня убедительны! О владычица Афродита! Что ты за человек? Говоришь, что любишь, и хочешь, чтобы любимая была с тобой, так как ты будто бы жить без нее не можешь? В чем же дело? Разве у вас в доме нет кубков? Но являйся ко мне, если не принесешь золотых вещей матери или векселей отца. Счастливая Филотида! Хариты взглянули на нее более благосклонным взором, чем на меня! Какого замечательного поклонника имеет она в Менеклиде, который каждый день чем-нибудь дарит ее. Это лучше, чем плакать. Я же, несчастная, имею какого-то слезоточивого плакальщика, а не любовника. Он мне посылает только веночки да розы, как будто безвременно умершей, и говорит, что плачет обо мне всю ночь напролет. Если ты что-нибудь принесешь с собой, приходи безо всяких слез, а не то пеняй на себя, а не на меня.

10

Не обращает на меня внимания Дифил, но весь льнет к этой грязной Феталле. До Адоний[431] он участвовал в наших веселых пирушках и приходил к нам ночевать. Но уже и тогда он ломался и хотел, чтоб за ним ухаживали, и больше изображал из себя влюбленного, чем был на самом деле. По большей части он приходил ко мне только навеселе — его приводил сюда за руку Гелик, который, влюбленный в Герпиллиду, любит проводить у нас время. А теперь он ясно показывает, что совсем не хочет встречаться со мною: вот уже четыре дня подряд он пьянствует в саду Лисида с Тетталой и с этим Стронгеллионом — чтоб ему сдохнуть! — который присватал ему эту любовницу, чтоб причинить мне неприятность.

Я и письма писала, и служанок не раз посылала, и многое другое делала, все понапрасну, и от всего этого нет никакой мне пользы. Мне даже кажется, что это дало ему повод еще больше Задрать нос и издеваться надо мною. Остается, таким образом, одно: запереть у него перед носом двери, и если он, поссорившись с ней и желая причинить ей неприятность, придет как-нибудь ночевать ко мне, прогнать его от себя. Самомнение обычно пропадает от пренебрежительного обращения. Но если и таким способом я не добьюсь ничего, тогда я пущу в ход лекарство посильней, как для тяжко больных. Ужасно не только то, что я не получу обещанного от него условленного содержания, но и то, что я стану для Тетталы предметом насмешек и издевательств.

Ты говоришь, есть у тебя любовное средство, испытанное не раз в дни твоей юности; придется прибегнуть к помощи чего-либо в этом роде, что смогло бы рассеять его самомнение, а кстати и дурман рт попоек. Через посланных я поведу с ним переговоры, горько буду плакаться и просить его не забывать, что есть Немезида, богиня-мстительница, если он так презрительно отнесется к моей любви; буду ему говорить что-либо подобное и навру с три короба. Он, конечно, придет, естественно почувствовав жалость ко мне, сгорающей от любви к нему. Он скажет, что хорошо помнит прошлое и находит прекрасной прежнюю нашу близость; он надуется как индюк, бесстыжий повеса. Поможет мне и Гелик, будет за ним увиваться и Герпиллида.

Правда, любовные напитки подчас опрокидывают все расчеты и бывают опасны. Но это меня не беспокоит: он должен или жить для меня, или умереть для Теталлы.

11

Ушла от нас прекрасная Бакхида, о дорогой Эвтиклей, ушла навсегда, оставив мне горькие слезы и память о любви, которая была тогда настолько же сладкой, насколько горько воспоминание о ней. Никогда не забуду я Бакхиды, нет, такой день не наступит никогда. Какое нежное расположение проявляла она ко мне: с полным правом можно было бы сказать, что ее поведение оправдывает жизнь гетер вообще. И если бы все ее товарки, собравшись со всех сторон, поставили ей статую в храме Афродиты или Харит, мне кажется, они поступили бы совершенно правильно. Примером своей жизни она доказала, что самой несправедливой клеветой являются обычные толки о том, будто гетеры дурные, неверные, что смотрят они лишь на выгоду, что они отдаются только тому, кто крупно заплатит, что они — причина всякого зла для тех, кто сходится с ними. Но против такого всеобщего злословия Бакхида смело и благородно защитила себя и своих сотоварок как своим личным характером, так и образом жизни.

Ты знаешь того мидийца, который явился сюда из Сирии? Какая была у него толпа слуг, какою пышностью был он окружен! Он обещал ей и евнухов, и служанок, и всякие варварские уборы. И тем не менее, когда он пришел к ней, она его не приняла, а предпочла спать под моим худым и простым плащом, она довольствовалась моими скудными подарками, а его вельможные дары, его кучи золота она отвергла. Да что! Как она вышвырнула того египетского купца, который предлагал ей столько денег! Я не знаю, что на свете могло быть лучше ее! Какой прекрасный характер дало ей божество, но хорошей доли не дало. И вот она уходит, покинувши нас, и навсегда уже будет Бакхида лежать одна. Как несправедливо, милые Мойры! Ей нужно было бы лежать вместе со мной и теперь, как раньше. А я должен еще жить, прикасаться к пище, разговаривать с друзьями; она же никогда уже больше не взглянет на меня с улыбкой своими ясными глазами, не проведет со мной ночи в дивных наслаждениях, ласковая и веселая. Как недавно еще она очаровательно беседовала, как умела глядеть; в ее речах, словно живые, являлись сами сирены; сладостный, чистый нектар истекал из ее поцелуев. Казалось, на краю ее губ сидела сама Пейто́, богиня нежного убеждения. Пояс красоты надет был на ней[432], всем своим очарованием она поистине была Афродитой. Прощайте теперь, песенки, которые пела она, когда мы пили за ее здоровье; прощай и лира, на которой она играла своими чудесными точеными пальцами. Лежит она, о которой заботились все Хариты, мертвым прахом под камнем немым! А Мегара, эта кобыла, эта сука, живет, ограбивши так нещадно Феагена, что он, из всего своего блестящего состояния схвативши какой-то несчастный плащ и щит, ушел, чтоб наемником поступить на военную службу; Бакхида же, которая так нежно любила своего возлюбленного, умерла!

Когда я излил перед тобой, дорогой Эвтиклей, свое горе, мне стало легче. Сладко мне, кажется, и говорить о ней, и писать: ведь ничего мне больше не осталось, как только память о ней. Будь же Здоров!

12

Увидала я во время мистерий твою невесту, одетую в прекрасное тонкое покрывало. Жалею я тебя, несчастный, клянусь Афродитой; как тебе будет спать с этакой черепахой! Что за цвет кожи у этой женщины, киноварь — да и только! Какие локоны распустила твоя невеста; по цвету они ничуть не похожи на ее собственные!

И как она наштукатурилась белилами; а нас, гетер, еще бранят, что мы подкрашиваемся! На ней была большая цепь — чудовище с таким лицом, конечно, достойно проводить жизнь на цепи, только не золотой.

Что за ноги! Какие" плоские, нескладные! Ай-ай, каково-то ее обнимать голой! И дух от нее, мне показалось, идет тяжелый. Уж лучше с жабою спать, клянусь владычицей Немезидой, чем с ней!

13

Мелисса пригласила нас недавно в имение своего возлюбленного, говоря, что мы должны принести жертву нимфам. Это имение отстоит от города на двадцать стадиев. Само оно подобно цветущему саду или роще: у загородного дома лежит небольшое засеянное поле, все же остальное засажено кипарисами и миртами; поистине, дорогая, имение для любви, не для земледелия.

Уже наш путь туда был полон веселья: то мы сами поддевали друг Друга или своих поклонников, то встречные над нами подтрунивали. Никий, этот повеса, возвращаясь, не знаю откуда, говорит нам: — Куда это вы все вместе собрались? Чье имение идете вы пропивать? Счастливое то место, куда вы идете; сколько будет на нем фиг! — Петала сама напустилась на него, неприлично издеваясь над ним, и заставила его отвязаться от нас; отплевываясь и назвавши нас грязными бабами, он убрался прочь. Мы же, срывая пурпурный терновник и зеленые веточки и собирая анемоны, неожиданно пришли на место: веселые шутки сделали дорогу незаметной, и мы ее прошли так скоро, как мы и не думали.

Тотчас же мы приступили к совершению обряда. Немного в стороне от дома была скала, густо заросшая по вершине лаврами и платанами; по обеим ее сторонам были густые заросли миртов и, словно обнимая ее, кругом обвивал ее плющ, можно сказать приросший к поверхности камня; с самой же скалы бежала светлая ключевая вода. Под выступами скал было поставлено несколько статуй нимф, и, как будто подглядывая за наядами, над ними наклонялся Пан.

Мы соорудили перед ними временный жертвенник, положили на него наколотых дров и жертвенных печений; затем мы принесли первую жертву белой курицей, сделали возлияние молоком с медом и воскурили на огне фимиам; мы много молились нимфам, а еще больше или, во всяком случае, не меньше — Афродите, умоляя ее даровать нам удачу на любовной охоте. В конце концов нас потянуло к хорошему угощению. — Пойдем, — сказала Мелисса, — и возляжем за стол в доме. — Нет, нет, во имя нимф и Этого Пана, — сказала я, — видишь, как похотливо смотрит он; он с удовольствием увидит нас тут подвыпившими. Вон смотри, какое хорошее местечко под миртами, покрытое росою и кругом усыпанное нежными цветами. Я предпочла бы лежать на такой траве, чем на ковриках и мягких подстилках. Клянусь Зевсом, гораздо лучше, чем в городе, эти пиры здесь, на открытом воздухе, среди очарования деревенской природы.

— Правда, правда, — закричали другие, — хорошая мысль! — И тотчас, наломав ветвей тиса и мирта и покрывши их своими платьями, мы быстро все это устроили. Земля была мягкая от клевера и трилистника; а посредине цвело несколько гиацинтов и какие-то очень пестрые цветы.

Среди весенней листвы сладко и непрерывно заливались соловьи, и медленно падали звонкие капли воды со скалы, как будто капли ее пота, производя нежный шум, так подходящий к весеннему пиру. Вино было не местное, а италийское, какого, по твоим словам, ты купила в Злевсине шесть урн, очень сладкое и было его много. Нам подали яйца, мягкие, как задница, куски нежного мяса козленка и домашних кур; затем были разные молочные печенья — одни на меду, другие поджаренные на сковородках — их, кажется, называют питисами и сколаками, — и, конечно, было все то, что поля щедро дали нам в весеннюю пору. А затем стали часто ходить вкруговую кубки, и, кроме трех заздравных чаш в честь любви, не было никакой меры для питья. Вполне правильно: там, где на пирах нет принуждения в питье, обычно помаленьку выпьется больше. Так и мы стали выпивать маленькие чаши одну за другой. Была тут Круматион, служанка Мегары, игравшая на флейте, а Симмиха пела любовные песни под эту мелодию. И радовались нимфы, живущие в здешнем источнике. Когда же встала Плангона и стала танцевать, покачивая бедрами, то чуть сам Пан не соскочил со скалы и не прыгнул на нее сзади. Музыка тотчас привела нас в волнение, кровь у нас закипела, и ум наш был уже затуманен вином. Ты понимаешь, о чем я говорю...

. . . . . . . . . . . . .

И вот когда мы немного, как бы мимоходом, насладились любовью, мы вновь возобновили нашу попойку. Но нимфы, казалось, не так уж приветливо смотрели на нас, как раньше, зато много милостивее Пан. И опять к столу были поданы разные птички, пойманные в силки, и куропатки, самые сладкие гроздья из виноградного сбора и спинки зайцев. Затем были поданы доставленные из города устрицы, тритоньи рога и местные раковины; были и грибки с земляничного дерева и полезные для желудка корни сладкого салата в уксусе и меде. А что особенно охотно мы ели, так это латук и сельдерей. А какие, представь себе, кусты латука! Ведь огород был под рукой, и каждая из нас приказывала служанкам: — Сорви мне этот. — Нет, а мне вон тот. — Нет, нет, не этот, а вон тот. — Одни были с широкими листьями и большие, другие густые, с плотными завитками, но короткие, и листья их были светло-желтые; говорят, что Афродита особенно любит такие.

Когда мы этими свежими весенними овощами вновь привели в надлежащий порядок желудки, мы продолжали пить весьма усиленно и дошли до того, что не захотели уже ни скрываться друг от друга, ни предаваться любовным наслаждениям украдкой. Вот до какого вакхического состояния довело нас питье заздравных кубков. Ненавижу я петуха соседей — своим пением он разогнал у нас сладкое опьянение.

Так как ты не могла быть на этой прекрасной попойке, то нужно было, чтобы по крайней мере ты насладилась рассказом об этом пире — он был роскошен и достоин этого общества влюбленных. Мне хотелось подробно написать тебе обо всем, и сделала я это охотно. Если ты в самом деле чувствуешь себя плохо, смотри, выздоравливай поскорей. Если же ты сидишь дома, поджидая, что придет к тебе твой возлюбленный, то поступаешь неразумно. Будь здорова!

18

Клянусь богинями Элевсина, клянусь таинствами их, которыми часто перед их лицом с глазу на глаз с тобой, Гликера, клялся я, не потому, что очень я загордился, и не потому, что я хотел бы покинуть тебя, пишу я тебе сейчас эти слова. Без тебя что может быть для меня сладкого в жизни? Чем мог бы я гордиться больше, чем твоею любовью? Даже в глубокой старости благодаря твоей обходительности и твоему характеру я буду чувствовать себя цветущим юношей. Хочу, чтобы вместе жили мы друг с другом, вместе состарились, и, клянусь богами, вместе и умерли, сознавая, Гликера, что умираем вместе, дабы ни один из нас, нисходя в царство мертвых, не уносил с собой чувства зависти, что оставшийся в живых еще может испытать какие-либо удовольствия. Да не будет мне суждено никакой радости, если тебя уже не будет! Что хорошего останется тогда для меня?!

Так как ты из-за празднества своей богини осталась в Афинах, то вот причины, которые заставили меня, по нездоровью оставшись в Пирее (ты знаешь мою обычную слабость, которую мои недоброжелатели обычно называют баловством и изнеженностью), написать тебе в город следующее.

Получил я от египетского царя Птолемея письмо, где он усиленно просит и зовет меня к себе, по-царски обещая мне, как говорится, целые горы всех благ земных; зовет он меня и Филемона;[433] говорит, что и ему отправлено такое же письмо, да и сам Филемон прислал мне его, конечно не столь сердечное и менее блестящее — не такое, как было написано Менандру.

Но что касается его письма, пусть он сам смотрит и думает; и я не стану ожидать чужих советов, но ты, Гликера, всегда была и теперь будешь, клянусь Афиной, всем для меня: твое мнение для меня решает все, ты — мой ареопаг и гелиэя[434].

Я прилагаю тебе здесь письма царя, чтоб не забивать тебе головы и чтобы не пришлось тебе два раза читать одно и то же и в моем, и в его письмах. Но я хочу, чтобы ты знала, что я решил ему написать.

Плыть туда и уехать в Египет, в такое огромное и далекое отсюда царство, чуть не на краю света, клянусь всеми двенадцатью богами, к этому у меня душа не лежит. Даже если бы Египет лежал вот на этом соседнем острове Эгине, то и тогда мне не пришло бы на ум, покинув мое царство любви в твоем. сердце, жить без Гликеры, среди толпы египтян, в многолюдном одиночестве.

Гораздо приятнее и менее опасно для меня быть верным слугой твоих палат, чем толкаться во дворцах всех этих сатрапов и царей, где опасно всякое свободное слово, унизительна лесть, неверно счастье.

На Терикловы чаши, на кархесии[435] и золотые кубки, на все богатства в их дворцах, что у них считается за великое благо, я не сменяю ни ежегодного "Праздника кувшинов"[436], ни зрелищ на Ленеях[437], ни вчерашней дружеской беседы, ни гимнастических упражнений в Ликее[438], ни святынь Академии[439], нет, клянусь Дионисом и его вакхическим плющом[440], быть увенчанным которым я желаю больше, чем диадемой Птолемея, особенно когда в театре сидит и смотрит на меня Гликера.

Где в Египте увижу я народное собрание и голосование? Где толпу народа-правителя, так свободно выражающую свою волю? Где фесмофетов[441], плющом увенчанных в священных шествиях? Где увижу народное собрание, оцепленное канатом? Где выборы, где Хитры[442], Керамик, рынок, судилище, прекрасный акрополь, великих богинь, мистерии, соседний Саламин, узкий морской пролив и его песчаный берег, где Марафон — одним словом всю Грецию в Афинах, всю Ионию, все Кикладские острова?

И, отказавшись от всего этого и вдобавок еще от Гликеры, я отправлюсь в Египет набирать себе золото, серебро, богатство? А с кем буду я им пользоваться? С Гликерой, которая отделена от меня столькими морями? А без нее разве все это богатство не будет для меня бедностью? И если я услышу, что свою великую любовь она перенесла на другого, разве все эти сокровища не станут для меня простой золой? И, умирая, всю мою скорбь унесу с собою, богатства же попадут в руки тех, кто властен чинить беззакония. И, подумаешь, — великое счастье жить вместе с Птолемеем, с сатрапами, со всеми этими ничтожествами, чья дружба непостоянна, а вражда опасна!

Наоборот, если Гликера за что-нибудь рассердится на меня, я сразу, схватив ее в объятия, целую; если она все еще сердится, я еще сильнее ее к себе прижимаю; если она продолжает дуться, я — в слезы. И тут уж она не может выдержать моей печали, и ей уже не нужно ни воинов, ни охранителей, ни стражи: я для нее — все.

Конечно, очень важно и удивительно интересно увидеть прекрасный Нил. А разве не столь же важно увидать и Евфрат? или Истр? И разве не великие реки — Термодонт, Тигр, Галис? Если я захочу видеть все реки, то моя жизнь так и утонет в них и не придется мне видеть мою Гликеру.

А этот Нил, хоть он и хорош, но полон страшных зверей и даже подойти к нему нельзя, так как в его пучинах гнездится столько коварных чудовищ.

Да будет мне суждено, о царь Птолемей, лечь в могилу и быть погребенным в родной земле, да будет суждено обвивать главу аттическим плющом и каждый год воспевать Диониса у его алтарей, совершать во время мистерий торжественные обряды, ежегодно ставить на сцене какое-либо новое произведение и, смеясь и радуясь, состязаться, тревожиться, побеждать.

Пусть же Филемон будет счастлив и, отправившись в Египет, пожинает все блага, обещанные мне. Ведь у Филемона нет Гликеры, да и недостоин он, конечно, такого счастья. Ты же, милая Гликера, прошу тебя, после твоего праздника Алой[443] — садись скорей на мула и лети ко мне. Более длинного празднества никогда я не знал, и более несвоевременного. Не гневайся на меня, Деметра!

19

То письмо царя, которое ты мне прислал, я сейчас же прочла. Клянусь Каллигенеей[444], в храме которой я сейчас нахожусь, я пришла в сильнейший восторг, мой милый Менандр, и, от удовольствия ставши сама не своя, не могла этого скрыть от присутствующих. Тут была моя мать, и сестра моя Эвфронион, и из подруг та, которую ты хорошо знаешь: она не раз обедала у тебя и ты хвалил ее настоящий аттический говор, как бы боясь похвалить ее самое; за это я, засмеявшись, поцеловала тебя особенно горячо. Не помнишь этого, Менандр? Видя у меня на лице и в глазах необыкновенную радость, они все спросили: — Гликера, милая! Что такого хорошего случилось с тобой? И душой, и телом, и во всем теперь ты, как нам кажется, стала другой; лицо твое сияет, и ты вся светишься счастьем и радостью. — А я им в ответ: — Моего Менандра египетский царь Птолемей приглашает к себе, предлагая чуть ли не полцарства, — и это я сказала возможно более сильным и громким голосом, чтобы все присутствующие здесь женщины это услыхали. При этом я вертела в руках во все стороны письмо с царской печатью.

— Ты радуешься, — сказали они, — что он тебя покидает? — Но это не так, Менандр! Нет, никоим образом я не поверила бы (даже если бы — по пословице — бык заговорил со мною), будто Менандр пожелает когда-нибудь или сможет, покинув в Афинах свою Гликеру, царствовать один в Египте со всеми своими богатствами. Но из тех писем, которые я прочла, можно понять, что и Это знал царь, слыша, надо думать, о моих отношениях к тебе, и он с обычным египетским остроумием хочет мягко и изящно посмеяться над тобою. Радуюсь и тому, что даже в Египте к нему дошла молва о нашей любви; и на основании того, что услыхал, он совершенно убежден, что добивается невозможного, желая чтобы Афины переселились к нему. Что такое Афины без Менандра? Что такое Менандр без Гликеры? Ведь я готовлю ему маски, одеваю его и стою в "параскении"[445], судорожно сжимая руки и дрожа, пока театр не загремит от рукоплесканий; тогда, клянусь Артемидой, я вздыхаю свободно и, обняв тебя, держу священную голову моего поэта в своих объятиях.

А то, что я сказала тогда подругам, как я рада, так это потому, Менандр, что, значит, любит тебя не одна только Гликера, но и цари заморские, что молва о твоих достоинствах уже перешла и за море. И Египет, и Нил, и мыс Протея, и утесы Фароса — все теперь насторожились, желая увидать Менандра и услыхать его скупцов и его влюбленных, суеверных и недоверчивых, отцов и сыновей, старух и слуг, всех тех, кого выводишь ты на сцене; слова их они, конечно, могут услышать, но самого Менандра не увидят, если только не явятся в Афины к Гликере и не увидят моего счастья, так как знаменитый Менандр, повсюду превознесенный славою, и дни и ночи проводит со мной.

Но вот что: если бы тебя охватило страстное желание получить все те блага, которые тебя там ожидают, или если б тебе захотелось видеть хотя бы самый Египет, его огромные богатства, тамошние пирамиды и звучащие статуи, прославленный лабиринт и все, что у них или по своей древности, или по своему искусству так высоко ценится, я прошу тебя, Менандр, не ссылайся на меня в своем отказе; и пусть за это не возненавидят меня афиняне, которые уже считают те меры зерна, которые ради тебя пошлет им царь[446]. Но отправляйся туда в добрый час, и пусть сопутствуют тебе все боги и благоприятные ветры, пусть Зевс хранит тебя в пути. Но я тебя не покину; не думай, что я это только говорю: я не могу сделать это, если бы даже хотела; я покину мать и сестер и поплыву с тобой, став твоей спутницей в море. Я очень привычна к морским путешествиям, я их уже испытала, и если от сильной гребли и волнения моря ты захвораешь,. я буду за тобой ухаживать, облегчать твою слабость после приступов морской болезни и безо всяких нитей, как новая Ариадна, поведу тебя в Египет — не Диониса, но слугу Диониса и его пророка. И не буду я покинута на Наксосе в этих морских пустынях, плача о твоей неверности и взывая к тебе о помощи[447]. Какое мне дело до всех этих Тесеев и до всех этих давних любовных измен! У нас с тобой все места будут свидетелями неизменной нашей любви, — и наш город, и Пирей, и Египет. Всякий уголок земли увидит нашу полную любовь; и даже если бы мы жили на голой скале, я знаю это хорошо, наша нежная любовь сделает и ее храмом Афродиты.

Я убеждена, что ты вообще не стремишься ни к чрезмерным богатствам, ни к роскоши и все свое счастье полагаешь во мне и в своих драмах, но, ты и сам знаешь, все твои близкие, твои родичи, друзья хотят от тебя многого, хотят всячески богатеть и наживаться.

Что ты никогда и ни в чем не будешь винить меня — я хорошо знаю; ты давно уже предался мне в страсти и любви, да и теперь ты подтвердил это еще своим решением, которому я особенно доверяю потому, что боюсь, Менандр, недолговечности любви страстной. Насколько могущественной кажется страстная любовь, настолько же легко она улетучивается. Когда же вместе с ней действует разум — от этого она становится крепче, и будет она не лишена сладости, но не будет полна страха.

Эту мысль ты и сам хорошо понимаешь — ведь часто ты наставлял меня в этом, сам учил меня. Но если ты лично не будешь меня упрекать и винить, я все же боюсь "аттических ос"[448], как бы они не начали, когда я покажусь из дому, повсюду жужжать мне в уши, будто я лишаю государство афинян столь крупных доходов. Так что прошу тебя, Менандр, подожди, и пока что ничего не пиши царю в ответ. Еще подумай, помедли, пока мы не поговорим с друзьями, Феофрастом и Эпикуром. Может быть, и им и тебе дело представится иначе. Давай лучше принесем жертвы богам и посмотрим, что говорят внутренности жертв, лучше ли нам отправиться в Египет или остаться здесь. И спросим предсказания у оракула, пославши кого-либо в Дельфы: ведь издревле Аполлон — наш бог хранитель. В обоих случаях (отправимся ли мы или останемся) мы сошлемся в свою защиту на волю богов.

Лучше же всего вот что я сделаю: есть у меня тут женщина, недавно прибывшая сюда из Фригии, очень опытная во всех этих делах; она удивительно умеет гадать при помощи чревовещания и ночью толкует волю богов по раскинутым прутикам; произнося заговоры. И не нужно, как она говорит, верить ей на слово, но можно убедиться воочию. Я пошлю за ней. Как говорят, эта женщина должна предварительно совершить некое очищение, приготовить для жертвоприношения особых животных, сильно пахнущего ладана, большой кусок стираксовой смолы, печенья в виде луны и листья дикого агнца-непорочника. Думаю, что и ты тем временем успеешь прибыть из Пирея. Или уведоми меня точно, до каких пор ты не сможешь увидать свою Гликеру, чтобы я примчалась к тебе, а пока я подготовлю все дело с этой фригиянкой. Если же ты хочешь испытать, каково будет нам жить без тебя — мне, Пирею, твоему дому, Мунихию, — и все это понемногу изгоняешь из своего сердца, то, клянусь богами, я не в силах это перенести, да и ты не сможешь, настолько тесно ты уже связан со мною. И пусть все цари посылают за тобою — я для тебя выше всех царей, а ты для меня — мой возлюбленный, который чтит богов и помнит свои священные клятвы.

Так что больше всего старайся, любовь моя, поскорее вернуться в город, чтобы, если передумаешь относительно отправления к царю, иметь совсем готовыми свои драмы, и из них те, которые особенно могут понравиться Птолемею и его Дионису — ведь он не демократичен, как ты и сам знаешь, — или "Фаиду", или "Ненавистного", или "Хвастуна", или "Поручителей", или "Избитую", или "Сикионца", или что-либо другое. Но что это? Я настолько дерзка и отважна, что я, неученая, решаюсь так своевольно судить о произведениях Менандра! Но мудра моя любовь к тебе, вот отчего я и могу во всем этом разбираться. Ведь ты сам меня научил, что "женщина одаренная легко научится всему от любящих ее"; но если любовь быстро ведет к успехам, то, клянусь Артемидой, стыдно мне быть недостойной тебя и не учиться успешно и быстро. Особенно прошу тебя, Менандр, подготовить ту драму, в которой ты вывел меня, чтобы в случае если даже мне не придется быть с тобою, я с твоей помощью все же поплыла к Птолемею, и царь тем яснее понял, как важно для тебя привезти с собою хотя бы только описанную тобою любовь, раз уж настоящую ты оставил в Афинах.

Но знай, что и эту любовь ты здесь не оставишь: я научусь, пока ты не приедешь сюда к нам из Пирея, управлять рулем, направлять нос корабля, чтобы, плывя с тобой, я своими руками могла безопасно провезти тебя по морю, если мы решим, что лучше поступить так. Пусть же — к вам взываю, все боги! — все случится так, как окажется полезным для всех, и пусть моя фригиянка предскажет нам благую судьбу лучше, чем твоя "Одержимая"[449] девушка. Будь здоров!