Поздняя греческая проза

I, 22 [Ирод и Мариамна]

Словно мстя Ироду[1] за удачи в государственных делах, судьба послала ему несчастья в собственной его семье, и причиной тягостных испытаний стала женщина, которую он любил больше всех. До вступления своего на престол он был женат на Дориде, родом из Иерусалима, но когда начал царствовать, отослал ее и женился на Мариамне, дочери Александра, сына Аристовула. И очень скоро в доме начались раздоры из-за нее, в особенности после возвращения Ирода из Рима. Сначала, думая о детях, которых родила ему Мариамна, он изгнал из столицы сына своего от Дориды — Антипатра, разрешив ему являться в город лишь по праздникам. Затем" по подозрению в заговоре, оп казнил деда своей жены Гиркана, прибывшего к нему из Парфии.

Гиркан был взят в плен Барзафарном[2], совершившим набег на Сирию; но заботившиеся о нем соплеменники, жившие по ту сторону Евфрата, добились его освобождения. Если бы он послушался их советов и не поехал к Ироду, то остался бы жив. Но брак внучки стал для него губительной приманкой. Думая, что брак этот защитит его, он вернулся на родину, по которой безмерно тосковал. Настроил же он Ирода против себя не тем, что стремился к власти, а тем, что имел на нее право.

Мариамна родила Ироду пятерых детей — двух дочерей и: трех сыновей. Младший из них умер в Риме, где он воспитывался, а двое старших росли как царевичи, ибо мать их была благородного происхождения и они родились, когда отец уже царствовал. Но еще больше способствовала заботе о детях любовь царя к Мариамне. С каждым днем все сильнее разгоралась она в Ироде, так что оп не чувствовал даже огорчений, которые доставляла ему любимая женщина. А ненависть к нему Мариамны была столь же велика, сколь велика была его любовь к ней. Испытывая естественную вражду к Ироду за его дела и чувствуя, что любовь мужа позволяет ей говорить безнаказанно, Мариамна открыто обвиняла его в убийстве деда ее Гиркана и брата Ионафана. Ибо и его не пощадил Ирод, хотя тот был еще ребенком; но, возведя его в возрасте семнадцати лет в сан первосвященника, убил вскоре после того, как оказал ему эту почесть. Когда облаченный в священнические одежды тот приблизился к алтарю во время праздника, то вид его вызвал слезы у собравшегося там народа. И вот после этого царь ночью отослал Ионафана в Иерихон[3], где, по его приказу, галаты утопили юношу в бассейне для купанья.

Во всех этих злодеяних и обвиняла Мариамна Ирода и осыпала мать его и сестру грубыми оскорблениями. Сам он, полный любви, молча сносил ее нападки, но женщин охватило сильное негодование, и, желая сильнее поразить Ирода, они обвинили ее в прелюбодеянии. Много чего придумали они в подтверждение Этого, а под конец сказали, что Мариамна послала Антонию[4] в Египет свой портрет и с великим бесстыдством издали показала свое лицо человеку, который до безумия любил женщин и не останавливался перед насилием. Обвинение это, как удар грома, поразило царя, тем более что любовь сделала его ревнивым. К тому же пришла ему на ум и жестокость Клеопатры, погубившей царя Лисания и араба Малха,[5] и он решил, что ему грозит опасность не только потерять супругу, но и лишиться жизни.

И собираясь отправиться за пределы своего царства, он вверил жену Иосифу — мужу Саломеи, сестры Ирода, — человеку, который отличался верностью и по-родственному был привязан к нему. При этом он дал ему тайный приказ убить Мариамну, если его, Ирода, убьет Антоний. А Иосиф открыл ей эту тайну, но не по злому умыслу, а желая показать женщине, сколь велика любовь царя, который и в смерти не в силах вынести разлуки с нею. И когда после возвращения Ирод стал клясться и своей привязанности к жене, говоря ей, что никогда не любил он так другую женщину, Мариамна сказала: — Еще бы! Ты хорошо доказал любовь ко мне своим поручением Иосифу, приказав убить меня.

Услышав это, Ирод пришел в неистовство и воскликнул, что никогда бы Иосиф не открыл ей этого поручения, если бы не совратил ее. Вне себя от гнева, он вскочил с ложа и стал метаться взад и вперед по царским покоям. Тут сестра его Саломея воспользовалась удобным случаем и своей клеветой еще больше укрепила в нем подозрение против Иосифа. И, обезумев от неистовой ревности, он приказал немедленно убить обоих. Но за гневом быстро последовало раскаяние, и когда улеглась его ярость, то вновь загорелась любовь. Так пылала в нем страсть, что он не хотел верить в смерть Мариамны и в своем горе обращался к ней, словно к живой, пока время не приучило его к утрате". И с такой же силой скорбел он по супруге, с какой любил гс при жизни.

III, 8 [Переход Иосифа к римлянам]

Римляне усиленно разыскивали Иосифа, потому что были ожесточены против него, и полководец их очень хотел взять его н плен, считая это крайне важным для успеха в войне. И они искали его среди мертвых и прятавшихся в тайниках. Но Иосиф но время взятия города,[6] словно охраняемый божественным провидением, прокрался сквозь гущу врагов и спрыгнул в глубокую яму, из которой открывался доступ в просторную пещеру, незаметную сверху. В этом укрытии он нашел сорок знатных людей с запасами продовольствия на долгое время. И днем он скрывался там, ибо все окрестности были захвачены врагами, а ночью выходил, чтобы отыскать путь для бегства и узнать, где стража. Но скрыться было некуда, ибо повсюду были расставлены караулы:, и он снова спускался в пещеру. Так провел он в убежище два дня, а на третий день попала в плен одна бывшая с ними женщина и выдала его. И Веспасиан[7] тут же поспешил послать двух трибунов — Павлина и Галликана, приказав им обещать Иосифу безопасность и убедить его выйти.

Придя к пещере, они стали уговаривать его сдаться, ручаясь, что ему ничего не грозит, но не могли его убедить. Не мирное поведение посланцев внушало Иосифу подозрение, а страх перед тем, что ему придется претерпеть за все свои дела. И он до тех пор боялся, что его выманивают, дабы покарать, пока Веспасиан не послал за ним третьего — старого знакомого Иосифа и близкого ему человека, военного трибуна Никанора. Тот пришел и сказал, что римлянам свойственно милосердие к побежденным, что сам Иосиф своей доблестью вызвал в военачальниках скорее восхищение, чем ненависть, и что не для наказания стараются привести его — ведь полководец в силах наказать Иосифа, если тот и не выйдет, но предпочитает спасти отважного человека. Он прибавил, что никогда Веспасиан не послал бы к нему друга, чтобы взять его хитростью, не стал бы прикрывать самое достойное самым низким, вероломство — дружбой, да и сам он не согласился бы пойти и обмануть друга.

Иосиф все еще колебался, несмотря на речи Никанора, и разъяренные воины уже готовы были бросить в пещеру горящие факелы. Но начальник удержал их, стремясь во что бы то ни стало захватить Иосифа живым. И вот, слыша неотступные просьбы Никанора и угрозы столпившихся у входа врагов, Иосиф вспомнил свои ночные сновидения, в которых бог открыл ему грядущие бедствия иудеев и судьбы римских императоров. А он умел толковать сны и угадывать то, что бог возвещает в загадочных образах, ибо он был священник и священнического рода и был знаком с пророчествами священных книг. И вот вдохновленный ими в этот час, он вспомнил страшные образы недавних своих снов и вознес богу тайную молитву: — Коль скоро решил ты, — сказал он, — низвергнуть сотворенный тобой род иудеев и счастье всецело перешло на сторону римлян, коль скоро ты избрал душу мою-возвещать грядущее, я добровольно сдамся римлянам и останусь жить. А ты будь свидетелем, что не изменником иду я к ним, но твоим посланцем.

И, произнеся это, он готов был сдаться Никанору. Но когда скрывавшиеся вместе с ним иудеи увидели, что он уступил уговорам, все они окружили его, восклицая: — Грозно возропщут отеческие законы, установленные богом, который вложил в души иудеям презрение к смерти! Ты хочешь жить, Иосиф, и готов стать рабом, лишь бы глаза твои не лишились света дня. Как скоро забыл ты самого себя! Сколько людей ты убедил пожертвовать жизнью ради свободы! И вот слава о храбрости твоей оказывается ложью, и лжива слава о твоей мудрости — ведь ты надеешься, что тебя пощадят люди, с которыми ты так упорно боролся, и готов принять спасение из их рук, если исполнится Эта надежда. Но коль скоро счастье римлян заставило тебя забыть о своем долге, то позаботиться о славе отечества следует нам. Вот тебе наша рука и вот наш меч: хочешь добровольно встретить смерть — умрешь полководцем иудеев, не хочешь — умрешь изменником. — И с этими словами они обнажили мечи, грозя убить его, если он сдастся римлянам.

Боясь их нападения и считая, что он изменит божественным повелениям, если умрет прежде, чем возвестит открывшееся ему, Иосиф в столь затруднительном положении попытался воздействовать на них доводами разума: — Друзья! — сказал он, — зачем мы стремимся лишить себя жизни? Зачем хотим разлучить душу и тело, которые стол" крепко привязаны друг к другу? Вы скажете — я переменился? Что ж — римляне знают, правда ли это. Прекрасно пасть на войне, но — по закону войны, от руки победителя. И если бы я бежал от оружия римлян, то поистине достоин был бы умереть от собственного меча и собственной руки. Когда же римляне исполнены желания пощадить врага, то насколько естественней, чтобы и мы пощадили себя. Ведь безрассудно было бы самим лишить себя того, за что мы сражаемся с римлянами. И я говорю, что прекрасно умереть за свободу, но умереть сражаясь и от рук тех, кто хочет лишить нас этой свободы. А они не хотят теперь вступать с нами в сражение и не лишают нас жизни. Ведь одинаково трусливы и тот, кто не хочет умирать, когда надо, и тот, кто хочет умереть, когда нет в этом надобности. Чего боимся мы, почему не выходим к римлянам? Не смерти ли мы боимся? Но разве не готовы мы сами пойти на верную смерть, в то время как врагов лишь подозреваем в намерении нас убить? "Нет, — скажет кто-нибудь, — мы боимся рабства". Нечего сказать, великой свободой пользуемся мы теперь! Другой скажет: "Достойный поступок — лишить себя жизни". Нет, самый недостойный! Ведь трусливей всех тот кормчий, который из страха перед непогодой добровольно потопит свое судно, прежде чем разразится буря. К тому же самоубийство противно природе всего живого, это нечестие перед сотворившим нас богом. Нет такого животного, которое умирало бы добровольно или само себя убивало. Таков могучий закон природы, что всеми владеет воля к жизни. Потому и считаем мы врагами тех, кто открыто стремится лишить нас ее, и наказываем тех, кто делает это тайно. Неужели думаете вы, что человек не прогневает бога, презревши его дар? От него получили мы свое бытие, и лишь он волен его пресечь. Тело у каждого из нас смертно и создано из бренной плоти, но душа — вечна и бессмертна и присутствует в теле как частица божества. Ведь даже тот, кто растрачивает доверенное ему другим человеком имущество или дурно пользуется им, обычно считается негодным обманщиком. Если же человек вырывает из своего тела то, что вверил сам бог, как укроется он от всевышнего, которого оскорбил? Считается справедливым наказывать беглых рабов, если они покидают даже дурных господ, а мы думаем, что не согрешим, бежав от наилучшего господина — бога? Или неизвестно вам, что те люди стяжают вечную славу, которые расстаются с жизнью по закону природы и возвращают богу взятое у него, когда даятель пожелает получить долг? Они утверждают род свой и дом, а души их, оставшись чистыми и покорными божьей воле, получают в удел святейшую обитель на небесах и с круговоротом времен снова вселяются в безгрешные тела. У тех же, что в безумии своем наложили на себя руки, души нисходят во мрак преисподней, и бог, их отец, карает их потомков за преступления предков. Потому и ненавистен богу этот грех, и мудрейший законодатель[8] установил за него наказание: вы знаете, у нас принято, чтобы тела самоубийц валялись непогребенными до захода солнца. А между тем мы считаем долгом своим хоронить даже врагов. У других же народов таким мертвецам приказано отрезать правую руку, которая лишила их жизни[9]. Многие считают, что подобно тому как тело самоубийцы враждебно его душе, так и рука эта враждебна его телу. И мы хорошо сделаем, друзья, если будем благоразумны и не станем прибавлять к земным бедствиям нечестия перед тем, кто сотворил нас. Хотите спастись — давайте спасемся: ничуть не позорно спастись благодаря тем, кому мы явили уже свою доблесть столькими подвигами. Хотите умереть — славна смерть от руки победителей. Я не стану в ряды врагов, изменив самому себе, — я был бы тогда на много глупее тех, кто перебегает к врагу. Ведь такие люди делают это, чтобы спастись, а я сделал бы лишь на собственную свою погибель. И больше всего я желаю коварства римлян: убитый ими, вопреки их клятве, я охотно расстанусь с жизнью, ибо вероломство лжецов будет мне лучшим утешением, чем была бы сама победа.

Много подобных речей произносил Иосиф, желая отвратить своих от самоубийства. Но отчаяние сделало этих людей глухими, и они давно уже обрекли себя на смерть. В ожесточении они набросились на него со всех сторон с мечами в руках, ругая трусом, и каждый готов был заколоть его. Но он окликнул одного по имени, другого окинул повелительным взором полководца, третьего схватил за руку, на четвертого подействовал просьбами. Обуреваемый разноречивыми чувствами, он в этом безвыходном положении отвращал от себя их убийственное оружие, словно загнанный зверь то и дело поворачиваясь к тому, кто нападал на него. И даже теперь, в столь великом бедствии, всё еще чтили они в нем полководца; руки нападавших ослабели, мечи опустились, и многие сами бросили свое оружие.

В подобном затруднении находчивость не покинула его. Веря в милосердие господа, он задумал рискнуть своей жизнью и сказал: — Если мы хотим умереть, давайте решим с помощью жребия, кто кого убьет. Пусть первый, кто вытянет жребий, падет от руки второго, и таким образом рок настигнет всех нас, и не придется каждому погибать от собственной руки — несправедливо ведь, чтобы после гибели остальных кто-нибудь мог передумать и остаться в живых. — Слова эти пробудили в них доверие, и, убедив их, он и сам стал тянуть жребий вместе с другими. Каждый вытянувший добровольно давал убить себя следующему, уверенный, что после него погибнет и полководец, а смерть вместе с Иосифом казалась им слаще жизни. И вот то ли по счастливой случайности, то ли по божественному провидению, под конец в живых остался Иосиф еще с одним иудеем. Тогда, не желая погибнуть, вытянув жребии, или остаться последним, осквернив свои руки убийством сородича, он убедил товарища довериться римлянам и остаться в живых.

Уцелев таким образом в войне как с римлянами, так и со своими, Иосиф был отведен Никанором к Веспасиану. Все римляне сбежались посмотреть на него. Вокруг полководца теснилась толпа и раздавался смешанный гул: одни радовались его пленению, другие угрожали, третьи проталкивались вперед, чтобы увидеть его поближе. Стоявшие поодаль требовали казнить врага, а находившиеся вблизи вспоминали о делах Иосифа и дивились перемене с ним. И не было ни одного из военачальников, который, несмотря на прежнее свое ожесточение, не смягчился бы при виде его. В особенности же — Тит;[10] он больше всех был тронут стойкостью Иосифа в испытаниях и сочувствовал его юному возрасту. Вспоминая, как тот накануне еще сражался, и видя его теперь в руках врагов, он подумал о том, сколь всесильна судьба, как переменчиво военное счастье и непрочно все человеческое. Многие прониклись его настроением и жалостью к Иосифу, и Тит больше других постарался тогда, чтобы его отец сохранил пленнику жизнь. А Веспасиан приказал охранять Иосифа со всей тщательностью, намереваясь вскоре отправить его к Нерону.

Когда же Иосиф услышал об этом, он сказал, что хочет поговорить с Веспасианом наедине. И когда тот удалил всех, кроме сына своего Тита и двух друзей, Иосиф сказал: — Ты считаешь, Веспасиан, что просто захватил Иосифа в плен, а между тем я прихожу к тебе вестником великих судеб. И не будь я послан богом, то сумел бы последовать закону иудеев и умереть, как подобает полководцу. Ты хочешь послать меня к Нерону? Для чего? Словно долго удержатся на престоле преемники Нерона! Ты, Веспасиан, будешь цезарем и императором, ты и этот твой сын. Еще крепче закуй меня теперь и охраняй как свою собственность — ведь ты, цезарь, не только надо мной владыка, но и над землей, и морем, и над всем родом человеческим. А я прошу: тщательнее стереги меня, чтобы наказать, если я попусту ссылаюсь на волю бога. — Вначале Веспасиан, казалось, не поверил его словам, думая, что Иосиф пустился на хитрость ради спасения своей жизни. Но понемногу он проникся доверием, ибо сам бог пробудил в нем мысль о владычестве и еще до этого указал другими предзнаменованиями, что к нему перейдет скипетр. При этом он узнал, что Иосиф и в других случаях давал верные предсказания. Дело в том, что один из друзей Веспасиана, присутствовавший при тайной беседе, с удивлением спросил Иосифа, почему он не смог раньше предсказать падения Иотапаты и собственного пленения, если только теперешние его слова — не болтовня, придуманная, чтобы избежать гнева римлян. И тогда Иосиф поведал, как предсказал он жителям Иотапаты, что город будет взят через сорок семь дней, а сам он живым попадет в руки римлян. Веспасиан сам расспросил об этом пленников и, узнав, что это правда, стал верить и пророчеству, касавшемуся его самого. Он оставил Иосифа под стражей и не снял с него оков, но пожаловал ему одежды и другие ценные дары, относясь к нему с милостью и заботой. И такому почетному обращению Иосиф больше всех обязан был Титу.

V, 12 [Осада Иерусалима]

Тит совещался с военачальниками. Более горячие из них считали, что следует собрать все силы и обрушиться на стены: до сих пор иудеи сталкивались лишь с отдельными отрядами, натиска же всего войска и града стрел они не выдержат. Из более осторожных одни советовали снова сооружать насыпи, другие — продолжать осаду без насыпей и следить лишь, чтобы осажденные не могли выходить и получать продовольствие; тогда город будет обречен на голод и удастся избежать рукопашного сражения с врагами. Незачем биться с отчаявшимися людьми, высшее желание которых — пасть от меча; и без того их постигнет еще худшее несчастье. А самому Титу хоть и казалось, что не подобает столь сильному войску пребывать в полном бездействии, но и он считал, что излишне сражаться с людьми, готовыми истребить друг друга. Он сказал, что сооружать насыпи трудно из-за нехватки леса, охранять же выходы еще труднее, ибо на столь неудобной местности окружить войском большой город — дело нелегкое. К тому же им могут помешать вражеские вылазки. Кроме того, хоть дороги и будут охраняться, иудеи, хорошо зная местность, найдут в случае необходимости потайные ходы. Если же они смогут тайком вносить в город припасы, то это еще больше затянет осаду. А Тит боялся, что продолжительность осады умалит славу его подвига. Ведь всего, конечно, можно достигнуть со временем, но для славы нужна быстрота. И вот, чтобы сочетать быстроту с безопасностью, он решил, что следует обнести весь город стеной — лишь таким образом будут отрезаны все выходы. И тогда, полностью отчаявшись в спасении, иудеи сдадут город или, изнуренные голодом, легко станут добычей римлян. Да и сам он не будет бездействовать, но снова примется за,сооружение насыпей, когда у врагов останется еще меньше сил противодействовать ему. Если же кто-нибудь сочтет это предприятие чересчур сложным и трудным для исполнения, пусть вспомнит, что не к лицу римлянам незначительные дела и что никому не дано легко и без труда свершить что-либо великое.

Убедив таким образом военачальников, он приказал войскам взяться за дело. Небывалое рвение охватило воинов, и когда части стены были разделены между ними, не только легионы, но и отряды, составлявшие каждый из легионов, вступили в состязание друг с другом. Солдат стремился отличиться перед декурионом, декурион — перед центурионом, центурион — перед трибуном, трибуны усердствовали перед военачальниками, а в соревновании военачальников судьей был цезарь. Каждый день он сам обходил иге позиции, постоянно следя за работами. Начав от стоянки ассирийцев, где находился и его лагерь, он вел стену к нижней части Нового города; оттуда она шла через Кедрон[11] на Елеонскую гору, затем, повернув на юг, огибала эту гору, доходя до скалы Иеристереон и расположенного поблизости холма, лежащего над Силоамской долиной. Далее она направлялась на запад, спускаясь и долину к источнику; поднималась оттуда к гробнице первосвященника Анана и охватывала гору, на которой когда-то разбил лагерь Помпей. Затем стена поворачивала на юг и, достигнув деревни, носившей название Эребинтон Ойкос, огибала гробницу Ирода и с востока подходила к лагерю Тита, откуда и начиналась. Длина стены равнялась двадцати девяти стадиям, и снаружи к ней было пристроено тринадцать укреплений, протяженность которых составляла и целом десять стадий. И все это они соорудили в три дня — такой;, была невероятная быстрота работы, которой при иных обстоятельствах хватило бы на месяцы. Окружив город стеной, и разместив воинов в укреплениях, Тит в первую стражу ночи[12] сам совершал осмотр и следил за всем, во вторую — поручал осмотр Александру, а в третью — метали жребий начальники легионов. Часовые также распределяли между собой по жребию часы сна и всю ночь обходили промежутки между укреплениями.

Вместе с возможностью выйти из города иудеи лишились и всякой надежды на спасение, а усилившийся голод производил опустошение среди жителей, унося целые дома и семьи. Крыши были усеяны измученными женщинами и детьми, улицы — полны мертвыми стариками. Распухшие от голода мальчики и юноши блуждали по площадям, словно призраки, и каждый падал там, где его поражала судьба. У изнуренных людей не было сил хоронить своих близких, а те, кто сохранял еще силы, страшились обилия мертвецов и собственной участи, неведомой им. Многие падали мертвыми на тела, которые они хоронили, и много было таких, что сами шли к могиле, прежде чем настанет их час. И горе это не находило себе выхода ни в плаче, ни в стенаниях — голод подавил все чувства. Оскалив зубы, сухими глазами смотрели медленно умирающие на тех, кто обрел уже покой. Глубокая тишина окутала город, и ночь дышала смертью, но ужаснее всего были разбойники. Обирая дома, словно могилы, они грабили мертвецов, и, срывая с тел покрывала, со смехом уходили. Они пробовали на трупах острия своих мечей и, испытывая оружие, пронзали некоторые из поверженных тел, в которых еще теплилась жизнь. Тех же, что молили поразить их мечом, они с презрением оставляли во власти голода. И каждый испускал дух, обратив свой взор в сторону храма, где оставались еще в живых восставшие. А те, не в силах вынести смрад, первое время хоронили мертвых на общественный счет, но когда не смогли уже поспевать за трупами, то начали сбрасывать их со стен в ущелья.

И когда Тит во время обхода увидел, что ущелья эти полны мертвецами и обильный гной сочится из разложившихся тел, он тяжело вздохнул и, воздев руки, призвал бога в свидетели, что не он виновен в этом. Вот в каком положении находился город. Никто из восставших, пораженных отчаянием и голодом, уже не тревожил римлян набегами, и те сохраняли бодрость, получая в избытке хлеб и другие припасы из Сирии и окрестных областей. А многие приближались к стене и, выставляя напоказ великое изобилие пищи, еще сильнее разжигали своей сытостью голод врагов.

VI, 4-5 [Гибель храма]

4. На следующий день Тит приказал части войска потушить пожар и провести дорогу к воротам, чтобы облегчить доступ к ним легионам, а сам созвал военачальников. Собрались шесть самых главных: Тиберий Александр — начальник всех войск, Секст Цереалис — начальник пятого легиона, Ларций Лепид — начальник десятого, Тит Фригий — начальник пятнадцатого, а также Фронтон Этерний, префект двух легионов из Александрии, и прокуратор Иудеи Марк Антоний Юлиан. Вместе с ними собрались прокураторы и военные трибуны и все сообща стали держать совет, как быть с храмом. Одни считали, что следует поступить с ним по закону войны — ведь никогда не перестанут бунтовать иудеи, пока стоит храм, к которому они стекаются отовсюду. Другие советовали пощадить храм, если иудеи покинут его и ни один не поднимет оружия в его защиту. Если же они займут его, чтобы сверху оказывать сопротивление, то — сжечь, ибо уже не храмом станет он тогда, а крепостью, и не на римлян падет нечестие, а на тех, кто принудил их к этому. Но Тит сказал, что если даже иудей засядут в храме, не следует вымещать на неодушевленных предметах злобу против людей. Ни в коем случае не следует сжигать столь славное сооружение — для римлян это будет лишь потерей, тогда как сохраненный храм послужит украшению империи. К мнению Тита охотно присоединились Фронтон, Александр и Цереалис. Вслед за тем Тит распустил собравшихся и отдал приказ военачальникам дать войскам отдых, чтобы солдаты могли вступить в бой со свежими силами. А отобранным из когорт воинам он приказал проложить дорогу через развалины и потушить пожар.

Изнеможение и подавленность сдержали в тот день порыв иудеев. Но на следующий день во втором часу, собравшись с силами, они с новым мужеством напали через восточные ворота на воинов, карауливших храм снаружи. А те храбро встретили их вылазку, сомкнув ряды и словно стеной оградив себя спереди щитами. Но видно было, что они недолго смогут держаться и уступят численности и отваге нападавших. Тогда цезарь, следивший ,за боем с башни Антонии[13], решил предупредить такой исход и с отборными всадниками выступил на помощь своим. Иудеи не выдержали натиска и, когда первые ряды их пали, обратились в бегство. Но когда римляне отошли, они повернулись и снова напали на них; те опять двинулись навстречу врагу, и они снова побежали. И к пятому часу дня, уступив силе, иудеи были заперты внутри храма.

А Тит возвратился к Антонии, решив на заре стянуть к храму все войско. Но давно уже обрек его господь на сожжение, и настал в круговороте времен роковой день — десятый день месяца лооса, — в который он сожжен был некогда царем вавилонян[14]. На Этот раз огонь загорелся по вине самих иудеев, они были причиной пожара. Дело в том, что, когда Тит отошел, восставшие после короткой передышки снова напали на римлян. Завязалось сражение между защитниками храма и воинами, пытавшимися погасить огонь в наружной части святилища. Те обратили иудеев в бегство и следовали за ними до самого храма. И тут один из воинов, не дожидаясь приказа и не страшась такого деяния, словно по внушению свыше, схватил горящую головню. Товарищ приподнял его, и он бросил головню в золотое окно, через которое с севера открывался доступ в помещения, окружавшие храм. И когда пламя вспыхнуло, столь же горестный крик испустили иудеи, сколь велико было их бедствие, и бросились на защиту храма, не щадя жизни и не жалея сил, ибо гибло то, что они так всегда берегли.

Тит отдыхал после боя в своей палатке, когда кто-то вбежал к нему и сообщил о происшедшем. Тут же вскочив, он поспешил к храму, чтобы остановить огонь. Все военачальники, а за ними разъяренные легионы бросились вослед. Шум и смятение поднялись при беспорядочном движении такого войска. И голосом и Знаками цезарь приказывал сражающимся гасить огонь, но возгласов его они не слыхали, ибо слух их наполнен был более громкими криками, а на движения руки не обращали внимания: одни были увлечены сражением, другие — охвачены гневом. Ни увещания, ни угрозы не могли сдержать стремительный натиск легионов — начальником над всеми была ярость. Сталкиваясь у входов, многие были затоптаны своими же товарищами, а многие падали на раскаленные, все еще дымящиеся развалины галерей и делили горькую участь побея;денных. Сбежавшиеся к храму воины притворялись, будто не слышат приказаний цезаря, и побуждали находившихся впереди бросать огонь внутрь. И не в силах уже были восставшие справиться с пожаром — повсюду их убивали или обращали в бегство. Толпы иудеев, ослабевших и безоружных, были перебиты, и каждый падал там, где его настигали враги. Груда мертвых тел громоздилась вокруг алтаря, кровь потоками лилась по ступеням храма и трупы убитых наверху скатывались вниз.

Видя, что он не в силах сдержать неистовый натиск воинов, а огонь разгорается все сильнее, цезарь вместе с военачальниками вступил внутрь храма. И он осмотрел святая святых и то, что там было, и увиденное им в храме намного превосходило молву, которая шла среди чужестранцев, и по достоинству считалось славой и гордостью иудеев. Пламя не успело проникнуть внутрь и уничтожало окружавшие храм помещения, и Тит справедливо решил, что здание можно еще спасти. Он выбежал наружу и сам начал призывать воинов гасить огонь, а центуриону своих копьеносцев Либералию велел бить ослушников палками. Но ни почтение к цезарю, ни страх перед начальником не могли переселить ярости, ненависти к иудеям и боевого рвения, ставшего еще более безудержным. Многих при этом влекла надежда на добычу — видя, что храм отделан снаружи золотом, они думали, что и внутри он весь наполнен сокровищами. И вот, после того как цезарь выбежал, чтобы сдержать воинов, один из забравшихся внутрь вложил огонь в отверстия для дверных крюков. Когда же изнутри внезапно появилось пламя, цезарь удалился вместе с военачальниками, и никто уже не препятствовал находившимся снаружи раздувать пожар. Так против воли цезаря был предан сожжению храм.

Велика скорбь по творению, которое из всего, что мы видели и о чем слышали, было самым дивным по своему устройству, по величине, по великолепию каждой из частей своих и столь славилось своими святынями. Утешение здесь лишь в том, что все живые существа, все творения рук наших, все места на земле находятся во власти судьбы. И подивиться можно точности, с которой совпало роковое время. Как сказал я уже, до того месяца берегла судьба храм и до того самого дня, в который он некогда был сожжен вавилонянами. От первого его основания, когда он был заложен царем Соломоном, и до нынешнего разрушения во второй год владычества Веспасиана минуло тысяча сто тридцать лет, семь месяцев и пятнадцать дней. А от второго основания его Аггеем во второй год царствования Кира, до взятия при Веспасиане — шестьсот тридцать девять лет и сорок пять дней.

5. Между тем храм горел, а воины грабили все, что попадалось им на глаза, и без счета убивали настигнутых. Не было сострадания к возрасту, не было почтения перед святостью — одинаково умерщвляли они детей и стариков, мирян и священников. Всех окружало побоище, и всех оно настигало — молящих о пощаде и оказывающих сопротивление. Треск пылавшего повсюду пламени смешивался с воплями падающих жертв, а из-за высоты холма, на котором горело огромное здание, казалось, будто весь город охвачен огнем. И нельзя было представить себе шума, более оглушительного и страшного, чем тот, который стоял тогда. В нем слились и победный клич устремившихся в бой римских легионов, и крики восставших, окруженных кольцом пламени и мечей, и горестные стенания людей, покинутых наверху и теперь бросившихся в смятении навстречу врагам. Вместе с теми, что пыли на холме, стенали и оставшиеся в городе. Много народа умирало там от голода, и когда они увидели, что храм горит, то из последних сил снова разразились рыданиями и воплями. И гул этот подхватило и усилило эхо Переи[15] и окрестных гор. Но страдания людей были еще ужаснее шума. Холм, на котором стоял храм, словно клокотал, весь от самой подошвы залитый огнем, но казалось, что обильнее огня — кровь, а убитых — больше, чем убийц. Земля скрылась под трупами, и в погоне за беглецами воины ступали по грудам мертвых тел. Толпа разбойников с трудом пробилась сквозь ряды римлян в наружную часть храма, а оттуда в город, между тем как остальные иудеи нашли убежище в наружной галерее. Некоторые из священников стали вырывать прутья из ограды имеете с оправлявшим их свинцом и метать их в римлян. Но затем, видя, что не достигают своей цели и огонь рвется на них, они отступили и заняли стену шириной в восемь локтей. А двое знатных иудеев, которые могли бы перейти к римлянам и спастись или остаться на месте, чтобы разделить участь остальных, бросились в огонь и сгорели вместе с храмом. Их имена — Меир, сын Белги, и Иосиф, сын Далая.

Между тем римляне решили, что нелепо щадить окружающие постройки, когда горит сам храм. И они сожгли все вокруг — остатки галерей и ворота, за исключением двух — восточных и южных, которые уже впоследствии были сравнены с землей. Сожгли они и сокровищницы, в которых лежали несчетные суммы денег, несчетное множество одеяний и другие ценности — одним словом, все добро иудеев, потому что богатые хранили здесь свое имущество. Затем они достигли уцелевшей еще наружной галереи, где укрывалась часть населения — женщины, дети и разнородная толпа, числом в шесть тысяч человек. И прежде чем цезарь успел что-либо решить о них и дать приказ военачальникам, воины, охваченные яростью, подожгли галерею. Одни встретили смерть, бросаясь из пламени вниз, другие — в самом пламени. И никого из этих людей не осталось в живых.

VII, 9 [Взятие Масады]

...Словно одержимые, они[16] старались опередить друг друга и считали, что докажут свою отвагу и мудрость, если не окажутся среди последних, — так торопились осажденные убить своих жен, детей и самих себя. И когда они приступили к делу, не ослаб их дух, как можно было бы подумать, — незыблемо держались они своего решения... Никто из них не лишился чувства родственной привязанности и любви, но одна мысль владела ими: так будет лучше всего для их любимых. Они обнимали и ласкали жен своих, брали на руки детей, со слезами осыпали их последними поцелуями и в то же время, словно действуя чужими руками, исполняли свое решение. Принужденные убивать, они утешались, думая о том, какие бедствия пришлось бы всем им претерпеть от врагов. Не нашлось ни одного, кто отступил бы в столь страшном деле, — все лишали жизни самых своих близких одного за другим. Поистине несчастна была их судьба, если убить собственной рукой жен и детей им казалось наименьшим злом! А затем, не в силах глядеть на страшное дело рук своих и считая преступлением перед убитыми хоть на миг пережить их, они тут же свалили в одну кучу все имущество, подожгли его и избрали по жребию десятерых из своей среды, чтобы те закололи всех остальных. Затем каждый ложился рядом с женой и детьми и, обняв их, подставлял горло под верные удары товарищей, исполнявших свою горестную обязанность. И те, без содрогания убив всех их, на том же условии метали жребий между собой, чтобы кто-нибудь один лишил жизни остальных девятерых, а вслед за ними поразил и самого себя. Такова была их вера друг в друга, и они знали, что ни один не уступит другому в стойкости, придется ли самому исполнить решение или подчиниться ему. И вот девять человек подставили горло под удары, а последний осмотрел многочисленные тела павших — он хотел удостовериться, не уцелел ли среди, этого всеобщего избиения кто-нибудь, кому нужна его рука. Видя, что все мертвы, он поджег дворец, собрал все силы, по рукоять вонзил в себя меч и пал возле своих родных. И умерли они, веря, что не осталось среди них ни одной живой души, которую могли бы поработить римляне. Между тем, когда всеми овладела жажда убийства, некая старая женщина, а с ней одна родственница Елеазара, отличавшаяся среди большинства соотечественниц своим умом и образованием, укрылись вместе с пятью детьми в подземных каналах, несущих питьевую воду.

Всего же погибло тогда вместе с женщинами и детьми девятьсот шестьдесят человек. И совершилось это бедствие в пятнадцатый день месяца Ксантика.

Римляне, ждавшие еще сражения, приготовились на заре к бою и, перекинув с насыпей мостки, вторглись в крепость. И не видя там никого из врагов, они не могли понять, что произошло — повсюду царило жуткое одиночество, пламя бушевало внутри и стояло молчание. Наконец, чтобы вызвать кого-нибудь из крепости, они издали клич, как делали это при стрельбе. Крик их услышали женщины и, выбравшись из-под земли, рассказали римлянам о случившемся. А одна из них при этом в точности поведала обо всем, что говорили осажденные и каким образом все произошло. С сомнением слушали ее римляне, не веря в возможность столь великого подвига. Постаравшись погасить пожар, они быстро проложили себе дорогу через огонь и проникли во дворец. И когда они натолкнулись здесь на груду убитых, то не стали радоваться гибели врагов. В изумление повергла их столь благородная решимость и то презрение к смерти, с которым множество людей бестрепетно исполнило свой замысел.

II, 2-6 [Иосиф и его братья]

2. Мало кто достиг такого благополучия, какое выпало на долю Иакова[17], ибо богатством он превосходил жителей своей страны, а достоинства его детей принесли ему славу и сделали предметом зависти. Всем наделены были дети его — они и умелыми руками обладали, и стойко переносили тяжкие труды, и отличались остротой разума. И так покровительствовал господь Иакову, так заботился о его счастье, что даже кажущиеся невзгоды его обратились в великие блага и благодаря ему и родившимся от него предки наши вышли из Египта[18]. Вот как это совершилось.

Больше, всех среди своих сыновей любил Иаков Иосифа, которого родила ему Рахиль; он любил его за то, что, отличаясь рассудительностью, тот был наделен красотой тела и благородством души. Эта отцовская привязанность, а также предвещавшие благополучие сны Иосифа, о которых он рассказывал отцу и братьям, возбудили в них зависть и ненависть — ведь даже счастью самых близких склонны завидовать люди. Сны же, которые видел Иосиф, были таковы.

Однажды, когда в середине лета отец послал его с братьями собирать урожай, он увидел сон, совсем непохожий на то, что обычно снится людям, и, проснувшись, поведал о нем братьям, чтобы они объяснили ему значение сна. Он сказал, что видел прошедшей ночью, как его сноп пшеницы остался неподвижен на том месте, где был поставлен, а их снопы подбежали к его снопу и склонились перед ним, словно рабы перед господином. Братья же поняли, что сон предвещает ему могущество, великие деяния и будущую власть над ними, но ничего не сказали Иосифу об этом, словно сон остался им непонятен. И молясь о том, чтобы ни одно из их предположений не сбылось, они еще больше возненавидели его.

И вот в воздаяние за их зависть господь послал Иосифу второе сновидение, намного удивительнее предыдущего. Ему привиделось, что солнце вместе с луной и другими звездами спустилось на землю и склонилось перед ним. Не ожидая никакого зла от платьев, он в их присутствии рассказал отцу о своем сновидении, прося объяснить ему его значение. А тот, довольный этим сном, подумал о том, что он предвещает, мудро и безошибочно разгадал сновидение и возрадовался великим предзнаменованиям — сын его будет счастлив; придет время, когда бог доставит Иосифу почет, а родители и братья будут преклоняться перед ним. При этом луну и солнце он уподобил матери и отцу — ведь первая растит и питает все сущее, второе же придает ему форму и наделяет силой, а звезды — братьям, ибо их было одиннадцати, столько же, сколько звезд, что получают силу от солнца и луны.

Так разумно истолковал Иаков сновидение. Братья же Иосифа сильно опечалились и повели себя так, словно какому-то чужому человеку, а не их брату суждены были возвещенные в этих снах блага, часть которых, естественно, досталась бы и им. Ведь все они были дети одного отца и всем предстояло одинаковое благополучие. И вот ими овладело желание убить юношу. Сговорившись, они после окончания жатвы отправились в Сихем[19] — там хорошие пастбища и много корма — и стали пасти там стада, не сказав отцу, что идут туда. А тот ни о чем не знал и, видя, что не приходит к нему никто из пастухов, которые сообщили бы достоверные сведения о сыновьях, все с большей печалью думал о них. И, охваченный тревогой, он послал к стадам Иосифа узнать о братьях и известить о них отца.

3. А те, увидя пришедшего к ним брата, обрадовались ему, но не как родственнику и посланцу от отца, а как врагу, которого божья воля отдала в их руки. И не желая упустить удобный случай, они решили тут же убить его. Тогда старший среди них, Рувим, видя их замысел и единодушие в этом деле, попытался удержать их, рисуя всю тяжесть преступления и его мерзость: если преступно перед богом и нечестиво перед людьми убить даже чужого человека, то насколько отвратительней убийство брата, смерть которого принесет незаслуженное страдание отцу и повергнет в скорбь мать, бесчеловечным образом лишенную сына. Пусть устыдятся они этого, пусть представят, что испытали бы, если бы у них самих умер добрый сын и притом младший, пусть откажутся от своего намерения — убеждал их Рувим. Пусть побоятся бога, который стал уже свидетелем их злоумышления, но умилостивится, если они отступятся от этого дела, раскаются и образумятся. Если же они исполнят свой замысел, то не сыщется такой кары, которой не подвергнет их господь за братоубийство, — ведь они оскорбят его вездесущее провидение, от которого не укрывается ни одно деяние, совершается ли оно в пустыне или в городах. Ибо где находится человек, там присутствует и бог. К тому же собственная совесть, говорил он, будет их терзать, а от совести они не уйдут, — все равно, чиста ли она или запятнана убийством брата. К этому он прибавил, что нечестиво лишать жизни брата, даже если он в чем-нибудь провинился, и похвально не питать злобы к столь близким людям, даже уличенным в дурном поступке. А они собираются погубить Иосифа, который не причинил им никакого зла, который по слабости, свойственной его возрасту, нуждается скорее в сострадании и заботе братьев. Да и сама причина убийства делает их поступок еще страшнее, ибо они решили лишить его жизни из зависти к его будущему благополучию, в котором имели бы с ним равную долю, — они ведь ему не чужие, а родные. Как на свое пусть смотрят они на то, что бог дарует Иосифу, и пусть знают: тем грознее будет божий гнев, что они убьют человека, свыше сочтенного достойным этих желанных благ, и отнимут у господа того, кому он сулил свою милость.

Все это и еще многое другое говорил Рувим, увещевая их и пытаясь удержать от братоубийства. Когда же он увидел, что те ничуть не смягчаются от его слов, а, напротив, спешат выполнить задуманное, то стал советовать им совершить убийство не столь злодейским способом. Лучше было бы, конечно, сказал он, послушаться его первого совета, но раз они настаивают на гибели брата, то пусть последуют тому, что он советует теперь" и тогда вина их не будет столь велика. Они осуществят свое желание, но иначе, большей легкостью, насколько возможно в подобных обстоятельствах. Он стал просить их, чтобы они не налагали сами рук на брата, а бросили его в близлежащий колодец и предоставили ему там умереть — та хоть польза будет им от этого, что они не осквернят рук своих. И когда они согласились, Рувим взял юношу, обвязал его канатом и осторожно спустил в колодец, в котором почти не было воды. Вслед за тем он отправился на поиски новых пастбищ.

Между тем Иуда, другой из сыновей Иакова, увидел арабских купцов из племени измаильтян[20], везущих в Египет пряности и сирийские товары из Галаада[21]. И после ухода Рувима он стал советовать братьям вытащить Иосифа и продать арабам — ведь тогда тот окажется в самых отдаленных местах и умрет на чужбине, а они таким образом будут чисты от скверны. И по его совету они извлекли Иосифа из колодца и продали купцам за двадцать мин. А было ему тогда семнадцать лет от роду. Когда же настала ночь, Рувим отправился к колодцу, чтобы втайне от братьев спасти Иосифа. И не слыша ответа на свой зов, он испугался, что после его ухода братья погубили Иосифа, и стал упрекать их. Когда же они рассказали ему, что произошло, скорбь Рувима стихла.

Поступив так с Иосифом, братья стали думать, как избежать подозрений отца. И они решили взять платье, в котором Иосиф пришел к ним и которое они сняли с брата, опуская его в колодец, разорвать это платье, замарать кровью козла, принести к отцу и показать ему, чтобы он счел Иосифа растерзанным дикими зверьми. И сделав так, они пришли к старцу, уже узнавшему, что с сыном стряслась какая-то беда, и сказали, что не видали Иосифа и не знают, что с ним случилось. Они нашли только Это окровавленное и изорванное платье и подозревают, что тот повстречался с дикими зверьми и погиб, если только в этом платье он вышел из дома. А Иаков, еще питавший слабую надежду, что юноша уведен в плен, оставил и эту мысль. Он признал одежды, в которых послал Иосифа к братьям, и, видя в этом явное свидетельство его смерти, стал оплакивать сына, считая его отныне мертвым. Он думал, что дикие звери растерзали Иосифа на пути к братьям, и ему было так тяжко, словно он лишился единственного сына, и не мог он радоваться, глядя на остальных детей. И сидел он, облекшись во вретище, и столь сильно горевал, что утешения детей не приносили ему облегчения, а изнеможение не могло утишить скорби.

4. Иосифа купцы продали, и купил его египтянин Потифар, поставленный над поварами царя Фараона. Он относился к Иосифу с всяческим вниманием; юноша воспитывался как свободный человек, жил лучше других рабов и надзирал за домом хозяина. Но, вкушая эти блага, Иосиф не оставил с переменой участи присущей ему добродетели. И он показал, как благоразумие может одержать верх над житейскими превратностями, если сохраняет свою силу и не ослабевает перед временной удачей.

Дело в том, что жена его господина влюбилась в него за его красоту и за уменье, с каким он исполнял свои дела. И решила она, что, открывшись Иосифу, легко убедит его вступить с ней в связь, ибо он сочтет за счастье, что госпожа пожелала его. При Этом она думала лишь о его рабском положении, а не о нраве, который он сохранил неизменным, несмотря на перемену участи. Когда же она открылась ему, убеждая его сблизиться с ней, он отверг ее желание, считая нечестивым удовлетворить его и тем самым оскорбить хозяина, оказавшего ему столь высокие милости. Он призывал ее сдержать свою страсть, думая, что, лишившись надежды, она избавится от желания. Пусть не надеется она утолить это желание — он скорее претерпит все, что угодно, чем повинуется ей. Хоть и не следует рабу противиться в чем-либо своей госпоже, он все же полностью будет оправдан, ослушавшись подобного приказания. А она, не ожидая сопротивления Иосифа, еще сильнее воспылала любовью и, непрестанно мучимая пагубной страстью, решила еще раз повторить свою попытку.

И вот, когда справлялось всенародное празднество, во время которого женщинам разрешалось присутствовать на торжествах, она сказала мужу, что больна, стремясь остаться в одиночестве и уговорить Иосифа. Получив такую возможность, она еще настойчивее стала упрашивать его, — он-де хорошо бы сделал, если бы с самого начала уступил ее просьбам, не стал противоречить из уважения к просительнице и покорился силе страсти, заставившей ее, госпожу, забыть свое достоинство. Пусть же теперь он действует с большей рассудительностью и исправит то, что совершил по неразумию. Если он ждет новых просьб, то вот они — еще более усердные. Притворившись больной, она предпочла его близость празднику и всеобщим торжествам. Если прежним ее уговорам он противился из недоверия, то настойчивость ее должна его убедить, что здесь нет никакого коварства. Пусть он подумает, какие блага уже выпали бы на его долю, ответь он на ее любовь. Пусть подумает и о том, что, оказав послушание, он насладится еще большими благами. Если же отвергнет он ее просьбу и предпочтет прослыть воздержным, чем угодить своей госпоже, то заслужит ее ненависть и месть. Плохо придется ему, когда она обратится в обвинителя и оклевещет его перед мужем. Ведь Потифар не поверит ему, а прислушается скорее к ее словам, как бы далеки ни были они от истины.

Так говорила женщина, проливая слезы, но ни сострадание, ни страх не толкнули его на безрассудство. Он отверг мольбы и не внял угрозам — пусть ему придется несправедливо пострадать и вынести самые тяжелые наказания, но он не воспользуется минутным удовольствием, за которым придет заслуженная кара. Он напомнил ей, что она замужем и живет с супругом — пусть же довольствуется этим и не стремится к преходящему наслаждению. Ведь за ним последует раскаяние, которое принесет с собой скорбь, но не поможет исправить совершенного проступка. Ее охватит страх быть изобличенной, и она будет рада уже тому, что сумеет держать в тайне свой грех. Между тем в близости с мужем она вкушает безопасное наслаждение и сверх того, сохраняя чистую совесть, правдива перед богом и людьми. Да и над ним самим она скорее удержит власть, оставаясь чистой и пользуясь правами госпожи, нежели охваченная стыдом за совместный грех. Намного лучше вести на виду у всех безупречный образ жизни, чем втайне совершать нечестивые дела.

Все это и еще многое в том же роде говорил он, пытаясь сдержать порыв женщины и направить ее желание на путь разума; она же воспылала еще большей страстью и, отчаявшись убедить его, обхватила руками, стремясь принудить силой. Когда же Иосиф в гневе вырвался и, оставив свой плащ, бросился вон из комнаты, — а плащ он кинул потому, что она ухватилась за него, — то испуг охватил ее, как бы он не рассказал обо всем мужу. И, оскорбленная встреченным отпором, она задумала предупредить Иосифа, оклеветав его перед Потифаром, и отомстить таким образом за великое унижение, которому подверглась. Возвести первой обвинение — казалось ей и разумным и свойственным женской природе. И вот, опустив глаза и приняв смущенный вид, она села и, полная гнева, притворилась, будто печаль от неудовлетворенной страсти вызвана попыткой насилия. Когда же вернулся муж и, обеспокоенный ее видом, стал спрашивать к чем дело, она возвела обвинение на Иосифа и сказала: — Пусть умрешь ты, супруг мой, если не накажешь негодного раба, вознамерившегося осквернить твое ложе. Не удержала его память о том, каким вошел он в наше жилище и какою милостью пользовался у тебя. И в то время, как любой его проступок перед нами уже был бы неблагодарностью, он задумал посягнуть на твои супружеские права и воспользовался для этого твоим отсутствием во время праздника. Что же до его прежней показной скромности, то это страх перед тобой сдерживал его, а не добрый нрав. А сделал его таким незаслуженный и неожиданный почет: удивительно ли, что человек, которому доверено твое имущество, который управляет домом и поставлен выше других, более старых слуг, захотел наложить руки и на твою жену? — И, замолчав, показала ему плащ, который тот будто бы оставил, когда пытался совершить над ней насилие. А Потифар, видя слезы жены и слыша ее слова, не стал в них сомневаться; полный любви к ясене, он воздал должное ее целомудрию и не позаботился установить истину. И вот он счел виновным Иосифа и бросил его в темницу для преступников, а женой стал еще больше гордиться, будучи свидетелем ее скромности и целомудрия.

5. Что же касается Иосифа, то, всецело полагаясь на бога, он не стал оправдываться и объяснять, как все происходило в действительности. Молча терпел он оковы и насилие, веря, что господь, знающий причину его бедствия и всю правду, окажется сильнее тюремщиков. И вскоре он смог убедиться в божьем провидении. Видя усердие и добросовестность, с которыми Иосиф выполнял порученные ему работы, и его достойную внешность, тюремный сторож освободил его от оков, облегчил ему тяготы заключения и стал кормить лучше, чем других узников. Между тем люди эти, отдыхая от своих тяжелых трудов, вели беседы, как это свойственно товарищам по несчастью, и расспрашивали друг друга, за что их наказали. И находился среди них виночерпий, которого царь держал некогда в великом почете, а затем в порыве гнева заключил в темницу. Скованный сначала одной цепью с Иосифом, он близко его узнал и, считая его человеком редкой рассудительности, рассказал ему сон, который видел, и попросил объяснить его значение. При этом он сетовал, что вдобавок к несчастьям, на которые обрек его царь, божество тревожит его сновидениями.

Он сказал, что видел во сне виноградную лозу с тремя ветвями и с каждой из них свисали грозди, большие и созревшие для сбора. Он выдавил их в чашу, которую держал царь, процедил и дал выпить царю, а тот с удовольствием принял напиток. Таково, сказал он, было его сновидение, и он попросил Иосифа, если тот сколько-нибудь рассудителен, растолковать ему значение сна. А Иосиф посоветовал спокойно ждать: через три дня он будет освобожден от оков, ибо царю понадобятся его услуги и он восстановит его в прежней должности. Иосиф объяснил, что на радость человеку создал бог виноградные ягоды, ибо, служа для возлияния в честь бога, они являются залогом доверия и дружбы между людьми и кладут конец распрям. А тем, кто их вкушает, они приносят наслаждение, прогоняя страдание и печали. — Ты говоришь, что своими руками выдавил сок из трех гроздей и подал царю. Знай же, что это добрый сон — он предвещает тебе избавление от оков через столько дней, сколько было ветвей, с которых ты во сне собрал ягоды. Когда ты убедишься в моей правоте, вспомни, кто обещал тебе счастье, и, уйдя навстречу судьбе, которую я предсказал, не забывай на свободе, в каком положении ты меня оставил. Ведь не за какую-то вину оказался я в оковах, но был осужден, как преступник, за добродетель и целомудрие, не пожелав ради собственного наслаждения опозорить того, кто так поступил со мной, — А виночерпий, разумеется, обрадовался, услышав такое истолкование своего сна, и стал ждать того, что ему обещал Иосиф.

И вот, после того как Иосиф объяснил таким образом это сновидение, один раб, поставленный над царскими хлебопеками и заключенный в темницу вместе с виночерпием, исполнился надеждой, ибо тоже увидел сон. И он попросил Иосифа объяснить, что означает приснившееся ему прошлой ночью. А приснилось ему вот что: — Я видел, — сказал он, — будто несу на голове три корзины, и две из них наполнены хлебом, а третья — закусками и всевозможными кушаньями, которые готовятся для царей" И вот налетели птицы и все пожрали, как я ни старался их отогнать. — Он ожидал получить такое же предсказание, как и виночерпий; Иосиф же, поразмыслив над сновидением, сказал, что хотел бы дать ему доброе истолкование, но сон предвещает иное: всего два дня остается жить начальнику хлебопеков — на это указывает число корзин, а на третий день он будет распят и послужит добычей для пернатых, и ничто не может спасти его. И действительно, в обоих случаях произошло так, как сказал Иосиф: в указанный им день царь, праздновавший свое рождение, велел распять начальника над хлебопеками, а виночерпия освободил от оков и восстановил в прежней должности.

Иосиф же не получил никакой помощи от виночерпия в благодарность за предсказание и еще два года протомился в оковах, пока бог не избавил его и не освободил следующим образом. Царю Фараону приснились в одну и ту же ночь два сна вместе с истолкованием каждого из них, но толкования он забыл, а сами сны удержал в памяти. И вот, озабоченный этими сновидениями, которые показались ему зловещими, он созвал наутро мудрейших из египтян, желая узнать значение сновидений. Когда же те не смогли ничего сказать, царь еще сильнее обеспокоился. И, видя Фараона в смятении, виночерпий вспомнил Иосифа и его умение объяснять сны. Подойдя к царю, он рассказал ему об Иосифе, о сне, который сам он увидел в темнице, о том, как сбылись слова Иосифа и как в один и тот же день начальник над хлебопеками был распят, а с ним случилось все, что предсказал Иосиф, толкуя сон. Он сообщил, что Иосиф — раб Потифара, начальника над поварами, и заключен хозяином в оковы, но говорит, будто происходит от славнейших евреев и рожден от знатного отца. — Пошли за ним и не презирай его в несчастье — тогда ты узнаешь, что означают твои сны. — Вслед за тем царь велел, чтобы Иосиф предстал перед ним. И по царскому приказу посланцы оказали Иосифу знаки внимания и привели его во дворец.

А царь взял Иосифа за руку и обратился к нему: — Юноша, мой слуга рассказал мне сейчас о твоих достоинствах и твоей величайшей рассудительности. Будь со мной столь же добр, как и с ним, и скажи, что предвещают видения, явившиеся мне во сне. Но я хочу, чтобы ты не вел, из страха передо мной, лживых речей, стремясь польстить мне и доставить удовольствие, и чтобы ты ничего не утаил, какой бы зловещей ни оказалась истина. Мне привиделось, что я иду вдоль реки и вижу, как тучные огромной величины коровы, числом семь, выходят из воды и направляются к болоту. А навстречу им вышло столько же других коров, необычайно тощих и страшных на вид. Они пожрали больших и тучных, но не помогло им это, так жестоко терзал их голод. После этого сна я пробудился и, с тревогой размышляя над его значением, опять уснул и увидел второй сон, намного удивительнее первого, и сон этот еще больше испугал и встревожил меня. Я увидел, как из одного стебля выросло семь колосьев; они клонились под тяжестью зерен и созрели для жатвы, а рядом с ними было семь, других колосьев, тонких и немощных от недостатка влаги. Они наклонились к созревшим, чтобы уничтожить и пожрать их, и я был поражен этим зрелищем.

Тогда Иосиф ответил: — Сновидения эти, о царь, хоть и представились тебе в двух разных видах, но указывают на одно и то же событие в будущем. Ты видел, как коров, иначе — животных, рожденных трудиться у плуга, пожрали другие, тощие, коровы, а колосья были уничтожены меньшими колосьями. Все это предвещает Египту голод и бесплодие на столько лет, сколько он перед этим будет благоденствовать, и урожай тех лет будет впоследствии истреблен недородом, который продлится такое же время. И настанет тяжелая нужда в самом необходимом, и очень трудно будет ее облегчить. А видно это из того, что хоть и пожрали тощие коровы тучных, — все же не смогли насытиться. Но не для того открывает бог людям будущее, чтобы повергать их в скорбь, а чтобы, будучи предупреждены, они с помощью разума облегчили предсказанные испытания. И если ты сохранишь добро, полученное в годы урожая, то отвратишь от египтян грядущее бедствие.

Подивившись рассудительности и мудрости Иосифа, царь спросил его, каким образом сделать во время изобилия запасы на последующие годы, чтобы легче перенести недород. И тот наставил его, посоветовав бережливо расходовать добро и запретить египтянам невоздержно пользоваться им — пусть они сохранят на время нужды тот излишек, который расточили бы, предаваясь роскоши. Надо ему забирать у земледельцев зерно, прятать его и выдавать им лишь необходимое для пропитания. А Фараон, дивясь и тому, как истолковал Иосиф сон, и его совету, решил, что человек, который нашел выход в таком положении, лучше всех справится с делом. И он поручил Иосифу эту заботу, чтобы тот мог поступать, как сочтет полезным для египтян и для царя. А Иосиф, облеченный такой властью и получив право пользоваться царским перстнем и носить пурпур, стал объезжать на колеснице всю страну. И он собирал у земледельцев зерно, отмеряя каждому лишь необходимое для посева и пропитания, и не объяснял никому, почему он так делает.

6. Ему миновал уже тридцатый год, и он пользовался великим почетом у царя, который за необычайную рассудительность прозвал его Цафнафпанеах, что означает "открывающий скрытое". Царь женил его на девушке Асенефе, дочери Потифера, одного из жрецов в Гелиополе[22]. От нее родились у Иосифа еще до наступления голода два сына: старший — Манассия, что означает "приносящий забвение", ибо в благоденствии Иосиф забыл о несчастьях, и младший — Ефрем, что значит "возвративший", ибо Иосиф возвратил себе свободу своих предков. Между тем в Египте, как и предсказал Иосиф, толкуя сон, в течение семи лет царило изобилие, а затем на восьмой год пришел голод, и так как бедствие нагрянуло неожиданно, все, тяжко страдая, стеклись к царскому дворцу. Тогда царь призвал Иосифа, а тот стал наделять людей хлебом, и все увидели в нем спасителя народа. И не только для туземных жителей открыл Иосиф продажу, но разрешал покупать и чужестранцам, ибо считал, что все люди связаны общим происхождением и что, пользуясь благополучием, следует помогать ближним..

Между тем и Ханаан[23] сильно пострадал от этого бедствия, обрушившегося на весь материк. И, узнав, что в Египте чужестранцы могут купить хлеб, Иаков отправил туда всех сыновей. Оставил он при себе лишь Вениамина, которого родила ему Рахиль, единоутробного брата Иосифа. И, прибыв в Египет, они пошли к Иосифу и попросили разрешить им купить хлеба, ибо ничего не делалось без его ведома — даже служба царю приносила людям пользу лишь тогда, когда они не забывали почтить и Иосифа. А он узнал своих братьев, которые нисколько не подозревали, что это Иосиф, — ведь он расстался с ними еще мальчиком и с возрастом черты его лица стали неузнаваемыми для них. Притом им и в голову не могло прийти, что он достиг такого высокого положения. И тут он решил узнать, что думают они обо всем некогда случившемся. Он сказал, что не даст им хлеба, ибо они пришли шпионить за царскими делами, собрались из разных мест и лишь притворяются родичами: невозможно, чтобы обыкновенный человек мог вырастить так много детей, столь славных на вид, между тем как даже у царей редко встречается подобное потомство. Сделал он так, чтобы получить известия об отце, о том, что произошло с ним после того, как они расстались, а также желая узнать о брате своем Вениамине, потому что опасался, что они и его разлучили с семьей, решив поступить с Вениамином так же, как с ним самим.

А те, охваченные смятением и страхом, решили, что им грозит величайшая опасность, и не подозревали, что перед ними брат. Когда же они несколько успокоились, то стали защищаться от обвинения, и от имени их выступил Рувим как самый старший. — Мы пришли сюда, — сказал он, — не желая никому зла, и не замышляем ничего против царской власти. Мы ищем спасения и хотим благодаря вашему человеколюбию избежать бедствий, постигших нашу страну, ибо слыхали, что вы решили поддержать всех нуждающихся и не только своим гражданам продаете хлеб, но и чужестранцам. А то, что мы — братья и одна в нас кровь, видно по нашей внешности — ведь мы так похожи друг на друга. Отец же наш — еврей Иаков, и нас у него двенадцать детей от четырех жен. Пока все мы были целы, то пребывали в благополучии, а после смерти одного из нас, Иосифа, счастье нам изменило. Тяжко скорбит о" нем отец, да и самих нас печалит его горестная смерть и отчаяние старика. Теперь мы пришли купить хлеба, а заботиться об отце и управлять домом поручили младшему из нас, Вениамину. Пошли кого-нибудь к нам домой, и ты узнаешь тогда, есть ли ложь в наших словах.

Такими речами пытался Рувим снискать благоволение Иосифа. А тот, узнав, что Иаков жив и брат его не погиб, приказал пока Заключить их в темницу, словно намереваясь допросить при случае. И на третий день он велел привести их и сказал: — Раз вы утверждаете, что пришли сюда, ничего не замышляя против царской власти, что вы братья и при этом называете вашего отца, то сможете доказать мне это, если оставите у меня одного из вас, который не потерпит здесь ни малейшего зла. Сами же вы отвезете хлеб отцу и снова вернетесь ко мне, приведя с собой брата, который, по вашим словам, находится дома. Это и будет свидетельством вашей правдивости. — А они в отчаянии стали рыдать, виня друг друга в несчастье, постигшем Иосифа, и говоря, что Это бог наказывает их за умысел против брата. Рувим же сурово бранил их за сожаления, которые не могли уже принести никакой пользы Иосифу, и призывал терпеливо сносить все испытания, видя в них божье возмездие. Так говорили они друг с другом, не думая, что Иосиф понимает их язык. Слова Рувима наполнили всех их стыдом и раскаянием, и они пожалели, что решились на такое дело, за которое бог теперь справедливо наказывает их. Видя их растерянность, Иосиф сам прослезился от жалости и, не желая открыться братьям, удалился, а через некоторое время снова вышел к ним. Задержав Симеона в залог возвращения братьев, он разрешил им купить хлеба и отправиться домой, а слуге своему приказал, чтобы тот тайно положил им в мешки деньги, которые они взяли с собой для покупки хлеба, и дал им уехать с этими деньгами. И поручение это было исполнено.

А сыновья Иакова прибыли в Ханаан и рассказали отцу, что случилось с ними в Египте: как приняли их за соглядатаев, пришедших шпионить за царем, как не поверили им, когда они сказали, что они братья, а их одиннадцатый брат остался дома с отцом, и как они оставили Симеона у тамошнего правителя, пока Вениамин сам не явится к нему, чтобы подтвердить истину их слов. И они стали просить отца, чтобы тот без страха отпустил с ними юношу. А Иаков не одобрил действий своих сыновей и, горюя о том, что задержан Симеон, счел безумием подвергать такой же опасности и Вениамина. И он не соглашался, как ни упрашивал его Рувим, предоставляя ему взамен своих собственных детей, чтобы дед мог убить их, если бы с Вениамином случилось в пути что-нибудь дурное. А братья, обеспокоенные этими невзгодами, еще больше встревожились, найдя деньги, спрятанные в мешках с хлебом. Когда же хлеб, привезенный ими, истощился и настал еще больший голод, Иаков, покорившись необходимости, решил отпустить с братьями Вениамина — ведь не могли они вернуться в Египет, если бы не исполнили своего обещания. Другого выхода у него не осталось, ибо бедствие с каждым днем становилось все сильнее и сыновья просили его отпустить их. Иуда же, человек отважный по природе, прямо сказал, что не следует бояться за их брата и искать опасность там, где ее нет. Ничего не случится с Вениамином без воли господа, а на что будет его воля, то все равно совершится, если даже тот останется с отцом. Пусть не осуждает он их на верную гибель и неразумным страхом за сына не лишает их благополучия, которого они достигнут, получив от Фараона пропитание; пусть подумает и о спасении Симеона: ведь тот может погибнуть, если Вениамин замешкается. Он убеждал отца положиться в этом деле на господа и говорил, что доставит ему сына невредимым или сам погибнет вместе с ним. И, вняв уговорам, Иаков отпустил с ними Вениамина и дал им деньги на хлеб в двойном размере, а такя; е и то, чем богат Ханаан — бальзам, мирру, фисташки и мед, чтобы они отнесли это в подарок Иосифу. И много слез было пролито отцом и самими сыновьями при отъезде, ибо он беспокоился, вернутся ли дети невредимыми из путешествия, а они "тревожились, застанут ли отца здоровым и не сломит ли его скорбь по детям. Весь день прошел у них в печали — обессилевший старик остался дома, а они направились в Египет, стремясь излечиться от своей печали надеждой на лучшее будущее.

Когда же они пришли в Египет, их повели к Иосифу. Тут ими овладел немалый страх, как бы не обвинили их в том, что они со злым умыслом присвоили деньги, уплаченные за хлеб, И они стали усиленно оправдываться перед управляющим Иосифа, говоря, что уже дома нашли у себя в мешках деньги, а теперь принесли их назад. Но тот рассеял их опасения, сказав, что не знает, о чем они говорят, освободил Симеона и вернул его братьям. Между тем возвратился Иосиф, занятый службой у царя. Тогда они поднесли ему подарки и в ответ на расспросы об отце сказали, что застали его в добром здравии. Узнав, что тот жив, он-спросил про Вениамина (которого уже заметил), не это ли их младший брат. А они ответили, что это так и есть, и перед Иосифом — его слуга. И сказал Иосиф, что бог заботится обо всем, и, едва не плача от волнения, удалился, не желая открыться братьям. А затем он пригласил их к столу и рассадил так же, как сидели они у отца. И со всеми ими Иосиф был милостив, а Вениамина почтил двойными подношениями из стоящих перед, ним блюд.

Когда же они легли спать после еды, Иосиф приказал управляющему отмерить им хлеба и снова спрятать деньги в их мешки, а в суму Вениамина приказал засунуть серебряный кубок, из которого сам любил пить. Сделал он так, желая испытать братьев, придут ли они на помощь уличенному в краже Вениамину, когда тому будет грозить опасность, или покинут его и, как ни в чем не бывало, вернутся к отцу. Слуга исполнил поручение, и на рассвете сыновья Иакова, ничего не подозревая, отправились в путь вместе с Симеоном, вдвойне радуясь, что и его и Вениамина они возвращают отцу, согласно своему обещанию. Вдруг их окружили всадники, с которыми был слуга, положивший кубок в суму Вениамина. Испуганные неожиданным набегом всадников, они спросили, почему те нападают на людей, которых господин их незадолго перед тем удостоил почетного приема. А те назвали их негоднейшими людьми, забывшими гостеприимство и милости Иосифа: они не постыдились нанести ему обиду, похитив кубок, из которого он пил за их здоровье, и поставили свою бесчестную наживу выше любви к Иосифу, не побоявшись разоблачения. И всадники грозили, что их постигнет возмездие, ибо если и удалось им бежать с награбленным, обманув служителя, то они не укрылись от бога. — И вы еще спрашиваете теперь, зачем мы здесь, словно сами не знаете? Что же, подвергнувшись наказанию, вы быстро все поймете. — Такими и еще худшими поношениями осыпал их слуга. А братья, не подозревая об опасности, стали смеяться над этими словами и дивились легкомыслию слуги, осмелившегося возвести обвинение на людей, которые некогда не взяли даже найденных в своих мешках денег за хлеб. Более того — они принесли их назад, хотя никто об этих деньгах не знал, — настолько чужда им сама мысль о преступлении. Но, полагая, что обыск послужит лучшим доказательством, нежели возражения, они попросили обыскать их и наказать всех, если найдется хоть один, совершивший кражу. Так смело говорили они, не чувствуя за собой вины и считая себя в безопасности. А слуга потребовал произвести обыск и сказал, что наказание понесет лишь уличенный в воровстве. Всадники стали искать и, обойдя всех, дошли наконец до Вениамина, хорошо зная, что в его мешке и спрятан кубок, но желая сделать вид, что производят обыск со всем усердием. А остальные братья, избавившись от страха за себя, хоть и беспокоились за Вениамина, но были уверены, что он окажется невиновным в преступлении, и стали бранить преследователей, которые так их задержали. Когда же те обнаружили при обыске кубок в суме Вениамина, братья подняли плач и стенания и, разорвав на себе одежды, стали горевать о брате, которого ожидало наказание за воровство, и о самих себе — ведь они поручились за то, что Вениамин вернется невредим, а теперь им предстояло обмануть отца. И тем сильнее было их горе, что завистливая судьба обрушилась на них, когда они думали уже, что избегли всех несчастий. Они говорили, что сами виноваты в беде, постигшей брата, и в скорби отца, которого они с трудом убедили отпустить Вениамина вместе с ними.

Между тем всадники взяли Вениамина и, в сопровождении братьев, повели к Иосифу. И, видя, что Вениамин под стражей, а братья погружены в печаль, Иосиф сказал: — Что думаете вы, нечестивцы, о моем человеколюбии и о божьем промысле, если осмелились поступить так с благодетелем, приютившим вас у себя? — А они, чтобы спасти Вениамина, предложили взамен наказать их самих и снова вспомнили о насилии своем над Иосифом, говоря, что он счастливей их, ибо если уже умер, то освободился от житейских невзгод, а если еще жив, то пусть видит, как бог мстит им за него. Они говорили, что грешны перед отцом, ибо к скорби по Иосифу, которая по сей день гложет его, они прибавили еще скорбь по Вениамину. И опять Рувим горько упрекал братьев. А Иосиф сказал, что отпускает их, ибо они ни в чем перед ним не провинились и удовольствуется наказанием отрока: неразумно ведь отпускать его по той лишь причине, что они ни в чем не виноваты, равно как и наказывать их вместе с совершившим воровство. Им же он обеспечит безопасность в пути. Тут ужас охватил их, и от волнения они лишились дара речи. Но Иуда, который убедил отца отпустить с ними юношу и отличался предприимчивостью, решил сам подвергнуться опасности ради спасения брата и сказал: — Тяжело провинились мы перед тобой, повелитель, и по справедливости все достойны понести наказание, хотя и совершил поступок один только младший. Но пусть отдаемся мы из-за него в своем спасении — у нас остается надежда на твое милосердие: оно одно сулит нам избавление от опасности. Не смотри теперь на наше положение и прими во внимание не проступок, но собственную свою природу. Пусть добродетель будет советником твоим, а не гнев, который овладевает лишь ничтожными людьми и притом не только в важных, но и повседневных делах. Стань выше гнева, не поддавайся ему, не губи людей, которые уже не борются за свое спасение, но надеются получить его от тебя. И не в первый раз ты окажешь нам милость: ведь когда недавно мы пришли купить хлеба, ты в изобилии наделил нас пропитанием и разрешил увезти столько, сколько надо было, чтобы спасти наших родных, которым грозила голодная смерть. Ты не оставил своей заботой тех, которые погибали, нуждаясь в самом необходимом, и поступишь столь же достойно, если не накаляешь людей, ставших предметом зависти благодаря твоему славному благодеянию и по всей видимости совершивших преступление. Это та же самая милость, хоть и оказанная другим способом. Ты спасешь тех, которым доставил пропитание, и сохранишь своим милосердием жизни, которые не допустил сокрушить голоду — одинаково удивительно и великодушно даровать нам яшзнь и дать возможность сохранить ее среди невзгод. И думаю я, что господь пожелал устроить так, чтобы явить избыток твоей добродетели, и вверг нас в бедствие, дабы ты показал, что человеколюбив не только с теми, кто нуждается в помощи при каких-либо других обстоятельствах, но прощаешь и тем, кто виновен перед тобой. Славное дело — облагодетельствовать нуждающихся, но еще достойнее правителя — спасти тех, кто провинился перед ним и заслуживает кары. Если же освобождение виновных от малого наказания приносит похвалу прощающим, то воздержание от гнева на преступников, достойных поплатиться жизнью, приближает нас к божественной природе. И не будь у нас отца, которого потрясет потеря детей — он так скорбел уже по Иосифу! — мы претерпели бы все, что тебе угодно, а сам я и слова бы не сказал ради нашего спасения — разве только чтобы воздать должное благородству, с которым ты спасаешь ближних. Если бы некому было оплакивать нашу смерть, мы не стали бы жалеть о себе, хоть и пришлось бы нам умереть молодыми, не вкусив радостей жизни. Об отце думаем мы и, сострадая его старости, возносим к тебе мольбы и просим о наших жизнях, которые злодеяние наше предало твоему возмездию. Ведь отец наш не преступник и не для того родил нас, чтобы мы стали преступниками, — он достойный человек и не заслуживает подобных испытаний. Теперь, после нашего отъезда, его мучает беспокойство о нас, а если он узнает, что мы погибли и по какой причине, то не вынесет этого и намного ускорится его смерть. Наше позорное несчастье обрушится на него и даже расстаться с жизнью не даст без мук: он захочет покинуть этот мир, прежде чем вести о случившемся с нами дойдут до других людей. Поразмысли об этом и, хоть вина наша вызывает твой гнев, не подвергай нас, ради отца, справедливому наказанию за нее. Пусть сострадание к нему одержит верх над нашим злодеянием, отнесись с почтением к старцу, которому после нашей гибели придется жить и умереть в одиночестве, будь милостив во имя всех отцов. Таким образом ты почтишь и того, кто родил тебя, и самого себя, ибо сам уже радуешься своему отцовству — да хранит тебя в нем от печалей общий отец наш, господь. Своим состраданием ты прославишь и его имя, если исполнишься жалости к нашему отцу и подумаешь об испытаниях, которым подвергнется он, лишившись детей. Будучи в силах отнять теперь то, что даровал нам бог, ты можешь сравниться с ним в милосердии, если вернешь нам этот дар. Ведь похвально, когда обладающий властью творить добро и зло употребляет ее на добрые дела; когда, имея возможность отнимать жизнь, он не помнит об этом праве, словно лишен его, а считает, что облечен лишь властью спасать и что, чем чаще будет он употреблять эту власть, тем больше прославится. Простив нашему брату его горестный проступок, ты спасешь всех нас. Ибо невыносимой станет наша жизнь, если он будет наказан: мы не сможем вернуться без него к отцу и должны будем разделить его несчастье. И мы просим тебя, повелитель: если ты решишь казнить смертью нашего брата, то покарай вместе с ним и нас как сообщников в преступлении. Не хотим мы лишиться жизни в скорби по умершему и лучше умрем такою же смертью, ответив вместе с ним за его вину. А о том, что проступок совершил юноша, что он еще нетверд разумом и что в таких случаях людям свойственно прощать — я уже не буду говорить. Поразмысли об этом сам, и, если ты осудишь нас, пусть решат, что мы подверглись столь тяжелой участи по той причине, что я сказал слишком мало. Если же простишь — пусть решат, что ты оправдал нас сам, по своему милосердию, и не только сохранил нам жизнь, но и еще больше прежнего почтил нас, лучше, чем мы сами, позаботившись о нашем спасении. И если уж ты желаешь убить его, то казни лучше меня, а его отошли к отцу. Если же хочешь оставить его у себя рабом, то я более пригоден для рабской службы и, как видишь, больше подхожу и для той и для другой участи. — Вслед за тем Иуда, с радостью готовый подвергнуться чему угодно, лишь бы спасти брата, бросился к ногам Иосифа, стремясь как-нибудь смягчить его гнев и умилостивить его. И все братья также пали перед ним, плача и предлагая лишить их жизни вместо Вениамина.

А Иосиф не в силах был дольше притворяться разгневанным — волнение выдало его, и он приказал удалиться присутствующим, чтобы наедине открыться своим братьям. И когда все вышли, он открылся братьям и сказал: — Я хвалю вас за добродетель и за расположение к своему брату и вижу, что вы лучше, чем можно было бы подумать, судя по тому, как поступили вы со мной. А устроил я все это, чтобы испытать, любите ли вы брата, .и понимаю теперь, что не дурные ваши наклонности причинили мне зло, но свершилось это по воле бога, который дает нам теперь наслаждаться благами и даст в будущем, если сохранит к нам милость. Узнав, что отец здоров — а на это я уже не надеялся, — и видя, как относитесь вы к брату, я не буду больше помнить того, в чем вы, видимо, виновны передо мной, и перестану ненавидеть вас за это. Я благодарен вам, ибо вы явились соучастниками божьих замыслов, осуществившихся теперь, и хочу, чтобы и сами вы забыли о прошлом, — радоваться следует вам тогдашнему своему неразумию, имевшему такой исход, а не тяготиться своим проступком и стыдиться его. Не печальтесь о злом умысле против меня, не мучайтесь раскаянием, — ведь то, что вы задумали, не осуществилось. Будьте довольны тем, как устроил все господь, идите к отцу, расскажите ему обо всем, чтобы его не мучила тревога о вас Ведь я лишусь величайшего своего счастья, если он умрет прежде чем предстанет перед моим взором и получит долю в этих благах. Возьмите с собой его, и жен своих, и детей, и всех родных и переселяйтесь сюда, ибо не следует, чтобы самые дорогие мне люди находились вдали, в то время как я пользуюсь благополучием. Ведь целых пять лет продлится еще голод. — Сказав это, Иосиф обнял своих братьев. А те проливали слезы и печалились о своем умысле против него, и казалось им, что милосердие брата является для них тем же возмездием. И затем началось пиршество. Царь нее, услышав, что к Иосифу прибыли братья, сильно обрадовался, словно счастье выпало ему самому, дал им повозки, наполненные хлебом, золото и серебро, чтобы они доставили все это отцу. Еще больше даров — как для отца, так и для каждого из них самих — получили они от брата, и щедрее всех был при этом одарен Вениамин.