Поздняя греческая проза

Либаний — глава риторики IV в., пользовавшийся огромной известностью. Происходил из видной антиохийской семьи, получил прекрасное образование и долгие годы руководил риторской школой. В период царствования императора Юлиана деятельно поддерживал его реформы. Наследие Либания обширно и разнообразно; в речах различных жанров, декламациях, письмах и т. д. широко освещаются общественные и культурные интересы эпохи.

Речь I. Моя жизнь, или о моей судьбе

1. Мне следует попытаться переубедить тех, кто составил себе неверное мнение о моей судьбе: одни считают меня счастливейшим из всех людей ввиду той широкой известности, которой пользуются мои речи, другие — несчастнейшим из всех живых существ, из-за моих непрестанных болезней и бедствий; между тем и то и другое далеко от истины: поэтому я расскажу о прежних и о нынешних обстоятельствах моей жизни, и тогда все увидят, что боги смешали для меня жребии судьбы и что я не самый счастливый, но и не самый несчастный человек — и да не поразит меня стрела Немесиды!

. . . . . . . .

4. Моя мать, опасаясь, что опекуны могут оказаться людьми нечестными и что ей придется вступать с ними в препирательства, а также желая быть для нас всем, решила взять все дела в свои руки и вела их хорошо, хотя и с трудом, а за наше обучение платила педагогам; однако она не умела сердиться на свое ленивое дитя, полагая, что любящая мать ничем и никогда не должна его огорчать; поэтому большая часть года уходила у нас на безделье, а не на ученье.

5. Проведя так четыре года, я вступил в пятнадцатый год жизни, и тут охватила меня такая страсть к красноречию, что игры в полях были забыты, голуби проданы, — а ведь воспитание их невероятно увлекает мальчика, — конские бега и театральные представления заброшены; а чем я особенно поразил и молодежь и стариков — я не пошел смотреть на поединки[701], в которых сражались мужи, достойные быть учениками тех трехсот, что пали в Фермопилах. Общественную повинность выполнял на этот раз мой дядя по матери и звал меня посмотреть на это зрелище, но я весь был погружен в книги. Говорят, что обучавший меня софист уже давно предсказал мое будущее, — и его предсказание исполнилось.

. . . . . . . .

86. Софисты, которым не удавалось одолеть меня, говорили, что на родине[702] я не мог бы иметь такого успеха, ибо трудно добиться похвалы от своих сограждан: ведь даже если кто-нибудь явится к ним в блеске славы, они стараются отнять ее у него и всяческими уловками умалить его значение. Но богиня Тихэ, желая показать, что они болтают зря, внушает мне мысль просить об отпуске на четыре месяца; государь отпускает меня[703], но велит вернуться до начала зимнего времени; и вот я вижу дороги и ворота, самые милые моему сердцу, вижу храмы и портики, вижу ветхие стены моего родного дома, вижу седины матери, вижу одного ее брата, пока еще являющегося только отцом, и старшего брата, уже носящего название "дедушки", вижу толпу моих школьных товарищей — одни из них стали важными начальниками, другие — защитниками обвиняемых, — вижу друзей отца, уже немногочисленных, и наш город, которому толпы ученых придают силу и мощь. Я был и в восторге и в страхе: в восторге — потому, что я гражданин столь великого и прекрасного города, в страхе — потому, что покорить такой великий город очень трудно.

87. Но Тихэ и здесь помогала мне — и тогда, когда мне приходилось отвечать на вопросы, с которыми ко мне часто обращались (как бывало, например, в цирюльнях), и когда мне пришлось выступить на состязании. Я показал себя перед слушателями таким, каким я в ту пору был. Во-первых, не понадобилось созывать людей, льстиво приглашая каждого в отдельности; как только стало известно, что я буду говорить, этого уже было довольно: не дождавшись восхода солнца, люди наполнили здание совета, — в тот день оно впервые оказалось недостаточно вместительным, — и когда я спросил, пришел ли уже кто-нибудь, мальчик-слуга ответил, что кое-кто там и ночевал.

88. В то время как дядя вводил меня в здание, трепеща, я следовал за ним улыбаясь, — такое мужество вдохнула в меня Тихэ; глядя на толпу, как Ахилл на оружие, я был весел и уже Этим самым, еще не начав речи, поразил всех; но как изобразить мне достойным образом слезы, вызванные прологом, который немало слушателей успело выучить наизусть еще до своего ухода, как описать взрыв безумного восторга, последовавший за второй частью речи? Не нашлось никого — ни старика, ни человека неповоротливого, ни больного, — кто бы не вскакивал с места и не выражал своего восхищения любым способом; даже те, кому трудно было стоять из-за болезни ног, все же стояли, и, когда я просил их сесть, говорили, что моя речь этого не дозволяет; прерывая ее, они умоляли государя вернуть меня моим согражданам.

89. Они повторяли это, пока не устали, а потом, вернувшись к оценке моей речи, стали восхвалять и мое и свое счастье: я-де счастлив, обладая искусством речи, они — тем, что могут похвалиться таким блестящим согражданином. Вот как они опровергли, на деле ходячую поговорку, доказав, что дети одной отчизны вовсе не должны по необходимости завидовать друг другу. Наверное, для Агамемнона день, когда он взял Трою, не был более лучезарным, чем для меня день, когда я добился того, о чем рассказал сейчас. А слушатели сопровождали меня до самой бани, и каждый хотел хотя бы прикоснуться ко мне.

. . . . . . . . .

148. К тому, что мной уже сказано, следует добавить рассказ об одном случае, как будто неважном, но в то же время важном. Пожалуй, кому-нибудь из вас покажется, что я говорю о пустяках, но в ту пору я был огорчен до глубины души и переживал случившееся, как большое несчастье. Было у меня сочинение Фукидида, рукопись мелкая, но вместе с тем очаровательная; она была настолько легка, что я всегда носил ее сам, — хотя меня сопровождал слуга, — и это было для меня радостью. Прочитав о войне пелопоннесцев и афинян по этой рукописи, я почувствовал то, что, вероятно, чувствовали и многие другие, а именно — что я не мог бы с тем же удовольствием перечитывать это сочинение по другому свитку.

149. Всем и каждому расхваливая постоянно это мое приобретение и восхищаясь им больше, чем Поликрат своим перстнем[704], я сам привлек к нему внимание воров; нескольких из них я скоро изловил, но последний напряг все силы, лишь бы не попасться, так что поиски я прекратил, но горевать не перестал. Изучение Фукидида стало приносить мне значительно меньше пользы, чем могло бы; и это произошло только потому, что по другой рукописи я читал его уже без удовольствия.

150. Но и эту, столь печальную для меня утрату Тихэ, правда, немало времени помедлив, все же сумела мне возместить. Я писал с грустью об этой рукописи моим знакомым, указывая ее размер, ее внутреннюю и наружную отделку и думал: где-то она теперь и в чьих руках? И вот один юноша, мой согражданин, купил ее и пришел к учителю, чтоб ее читать, а учитель, узнав ее по известным ему приметам, вскрикнул: — Та самая! — и пришел спросить меня, не ошибся ли он; а я схватил ее и обнял так как можно обнять сына, долго пропадавшего без вести и неожиданно явившегося; я вернулся к себе в полном восторге и воздал благодарность богине; воздаю ее и теперь. Пусть тот, кому угодно, посмеется надо мной, что я говорю много громких слов о такой мелочи; но насмешки неуча не страшны.

. . . . . . . . . . .

197. То, о чем было сказано, доставило мне радость;[705] но в то время, как я предавался ей, вдруг налетел жестокий вихрь, изгнал все услады и принес мне такое потрясение, какого никогда ранее я не переживал. У меня был брат, моложе старшего, в эту пору уже умершего, а я был средним; до моего отъезда с родины он жил со мной, а когда я устроился на жительство у вифинцев[706], он приехал ко мне верхом; очень уж хотелось ему поглядеть, как я обучаю молодежь.

198. Затем он вернулся домой, а я, по воле правителя[707], был вынужден остаться там же, откуда потом я и уехал домой. И вот мой брат Является опять туда же, постоянными уговорами и просьбами убеждает меня вернуться, увозит меня домой.

С этих пор мы постоянно проводили время вместе. Он часто страдал болями в суставах, и тогда наши совместные трапезы были для меня тяжки.

199. Однажды в начале зимы, во время нашего общего обеда, он был поражен ударом от прилива к голове: он — что вполне естественно — громко вскрикнул, и слуги унесли его на руках к нему в дом. Ранним утром меня известили, что один глаз он потерял — вода хлынула из головы в этот глаз; а через несколько дней мне пришлось услыхать, что вода залила и правый глаз.

200. И все, что до той поры казалось мне ужасным, показалось неважным и легким в сравнении с тем, что произошло теперь; я не мог ничего делать без слез, и даже когда я произносил речь, — это было неизбежно, — в моем голосе звучали слезы, и никто им не удивлялся, ибо не было никого, кто не Знал бы причины их. Плакал я и в купальне, — по распоряжению врача я должен был делать омовения, — плакал и за обедом; ведь я был лишен того, кто ранее делил со мной трапезу, кто возлежал рядом со мной на ложе; а он, объятый мраком, пребывал и днем в ночной тьме.

201. Много врачей прилагало руки к его лечению, были применены сотни целебных средств и еще больше целительных амулетов; потом было решено прекратить эти попытки и обратиться к алтарям, молитвам и помощи богов. Я сам тоже ходил в храмы и плакал, но потихоньку; я не в силах был смотреть на изваяния, не мог обращаться к ним со словами мольбы, но, охватив руками колени, уронив на них голову, я орошал слезами плащ и уходил обратно. И видеть и не видеть брата было для меня равно нестерпимо; не видя его, я о нем тосковал, видя его лицо — страдал от Этого зрелища.

202. Однажды под вечер, когда возле меня сидел старик врач, — мои книги лежали у меня под рукой, — я спросил его о том, что я уже знал, действительно ли мой брат ослеп окончательно; потом я лишился чувств и из моего сознания исчезло все, что я знал до тех пор, — где я лежу, о чем я говорил, что надо делать и чего не надо.

203. Когда старик привел меня в чувство, он уговорил меня прибавить несколько слов к речи, которую я как раз в то время составлял; и вот я беру мою запись в руки и убеждаюсь в том, что я даже темы этой речи не знаю, а из уже написанного не ногу установить, какую цель она преследовала.

Тогда я бросил ее, сказав врачу, что я, видно, уже ни к чему не пригоден, спокойно лег, и мне вовсе не было стыдно от того, что я впал в такое безумие по поводу случившегося.

204. Хотя я испытал бесчисленное множество бедствий, но я не знаю, какое из них я мог бы счесть равным или более тяжким, нежели то, что произошло тогда; я даже винил богов, не пославших мне смерть вместо такого несчастья; ни одно из всех благ, которые выпали на мою долю, не могло бы уравновесить Этого горя; какое блестящее выступление? Какие хвалы? Какие рукоплескания? Какие царские милости? Богатства, правда, я не стяжал, но даже если бы они превзошли все богатства Гигеса[708], то и тогда они были бы меньше моей скорби.

205. Вопреки всему я даже в эти столь скорбные дни казался достойным удивления, а следовательно, и счастливым, вот за какой мой поступок: зима в том году была неблагоприятна для урожая, а последующее время года оказалось тоже ничуть не лучше; хлеб либо вовсе не уродился, либо уродился в ничтожном количестве, да и тот был никуда не годный; в народе началось возмущение против городского совета, конечно, без справедливого на то основания (ведь совет — не владыка дождей); правители требовали подвоза зерна отовсюду, но цены на печеный хлеб все росли.

206. Филагрий, человек весьма родовитый, занимавший должность наместника, не имел возможности улучшить положение дел; если оно не ухудшалось, он уже и этим был доволен.

К пекарям он обращался с увещаниями быть более честными, но не считал необходимым применять более крутые меры, опасаясь того, что большинство их убежит из города. А в ртом случае город обречен на гибель, как корабль, покинутый моряками.

207. Тогда те люди, которых раздражает, если должностные лица пользуются доброй славой, стали обвинять Филагрия, тем самым обнаруживая свое нечестие, ибо его считали богоравным; его благоразумное поведение в этом деле они объясняли не благоразумием, а тем, что он, будучи подкуплен, воздерживается от проявлений гнева, которые были бы полезны. Я смеялся над Этими обвинениями и уговаривал его поступать так же. Сперва он следовал моему совету, но потом, увидев, что эти ложные слухи все более распространяются, был оскорблен и прибег к бичеванию, притом на открытом месте, чтобы возможно большее число людей могло его видеть.

208. Он сам, сидя на колеснице парой, велел бить пекарей плетьми, допрашивал их и требовал, чтобы они назвали того человека, которому они вынуждены давать такие взятки, что в дальнейшем при продаже хлеба им приходится поступать нечестно.

Так как они ничего не могли сказать, он приступил ужо к бичеванию седьмого из них; я, не зная ничего и идя своим обычным путем, приблизился к этому месту, услыхал звук ударов, столь привлекательный для толпы, которая глазела на кровь, текущую по спинам бичуемых, увидел ужасное зрелище, нестерпимое для моих глаз, и не стал медлить: тотчас же своими руками я растолкал чернь; еще молча, но уже осуждая, подошел к колеснице, и вот там-то я уже не стал молчать, и речь моя полилась; особенно выделял я только две мысли — что ничего беззаконного бичуемые не совершили и что если Филагрий сейчас же не обуздает свой гнев, то завтрашний день будет для него таким, какого он вряд ли пожелает.

209. То, что я говорил, было справедливо и шло на пользу и правителю и городу, но, по мнению всех присутствовавших, грозило смертью говорившему, так как противоречило желанию черни; и уже у многих в руках были камни, стоило только кому-нибудь крикнуть... Как при первых же моих словах в меня не полетели камни, можно только удивляться.

210. Удивительно и то, что все внезапно утихли и не промолвили ни слова, пока я говорил: но это — не дело рук человеческих, а одного из богов и Тихэ, волею которых и бешенство моря утихает. С тех пор стали говорить, что я облагодетельствовал и тех, кто был спасен от бичевания, и правителя, и жителей, и весь город в целом, ибо люди перестали голодать, город не был сожжен, а правитель избежал веревки.

. . . . . . . . . . .

235. Однажды боги даровали мне спасение; это было уже много лет тому назад, но так как я раньше об этом не рассказал, то расскажу теперь. Один ремесленник сошел с ума и одних пугал издали, на других нападал. Особенно же он гневался на меня, и чуть меня увидит — хватает камни и кидает, порываясь меня убить.

236. Причины я и тогда не знал, да и теперь найти не могу. Когда присутствующие видели, что он швыряется камнями, они испускали крики, вызванные испугом перед его поведением, но руки в ход не пускали; за то рука богов усердно охраняла меня, ни один камень в меня не попадал: одни не долетали, другие перелетали.

237. Дело было летом, в полдень; я сидел, как обычно, возле одной колонны, изучая Демосфена; вокруг не было никого, ни свободного, ни раба. Безумный подошел ко мне, держа камень в правой руке; подойдя к главным дверям здания, — они не были Заперты, и через них можно было заглянуть внутрь, — он увидел, что там никого нет, и ушел обратно, все еще держа камень; я видел все это, но не шевельнулся, а он даже не бросил на меня взгляда — кто-то из богов удержал его от этого. Иначе второго удара не понадобилось бы, чтобы покончить со мной — таких размеров был камень.

Речь XI. Хвалебная речь в честь Антиохии

1. Любой человек мог бы с полным правом бросить суровый укор и мне, посвятившему речам всю мою жизнь, и вам, постоянно слушающим меня: ведь вы не раз с величайшим удовольствием высоко оценивали мое искусство произносить речи на различные темы и, бывало, даже сами предлагали мне темы, но никогда не ставили передо мной задачи изукрасить наш город хвалебной речью; а я, многих восхвалявший, многим подававший советы (ведь большинство речей, ныне имеющихся налицо, написано мной) и даже нередко выступавший в состязаниях на темы фиктивные, тут словно онемел и никогда не сказал ни слова в похвалу земли, породившей меня.

2. Вас, впрочем, нельзя укорять за то, что вы не искали себе восхвалителя; хвалу, правда, слушать приятно, но напрашиваться на нее, пожалуй, неловко; меня же это обвинение затрагивает непосредственно, ибо именно мне следовало как можно скорее уплатить этот важнейший долг, а я медлил и, беспрерывно произнося в этом же городе речи по различным вопросам, откладывал на дальнейшее речь о нем самом; я как бы на глазах у родной матери заботился о других, а ею самой пренебрегал.

. . . . . . . . . .

10. Большинство тех, кто пришел меня послушать, видит город в его нынешнем состоянии, а о прежней его славе не знает ничего; первым они восхищаются, а о второй думают, что ее, может быть, никогда и не было; поэтому они ожидают, что я сейчас же начну говорить о том, как велик наш город теперь и насколько он превосходит в этом отношении другие города; я поступил бы так, если бы и сам думал, что он стал победителем только в настоящее время, а прежде находился в числе побежденных.

11. Но мне следует, сперва упомянув с уважением о временах минувших, говорить потом о нашем времени так, чтобы стало ясным, насколько наше прошлое и наше настоящее находятся в согласии между собой; то, чем город отличался в ту пору, отличает его и теперь, а его нынешней славе не уступает прежняя.

12. Прежде всего надо сказать, какие поселенцы первыми заняли эту страну, и побеседовать о ее природе, о свойствах ее воздуха, о ее положении относительно моря, об ее орошении, ее плодородии и вообще об ее богатствах. Поскольку сама земля существовала раньше, чем ее обитатели, то и восхвалить ее следует раньше, чем людей, заселивших ее.

13. Первой и величайшей хвалой нашему городу является качество самой почвы; ведь и для корабля главное — крепкий остов, к которому прикреплены все остальные его части. Об этом и следует поговорить прежде всего.

14. Я не стану подражать большинству ораторов, которые, как только начнут восхвалять какое-либо место — хотя бы и вовсе незначительное, — изо всех сил доказывают, что именно оно является средоточием вселенной; приписав какому-либо городу Это свойство, тут же, конечно, они говорят, что он — красивейший из всех; и все это оказывается признаком одного-единственного города. Но ведь не могут же многие города быть средоточием вселенной; значит, большинство таких ораторов болтает вздор.

15. Далее, если бы положение в средоточии вселенной обеспечивало стране превосходство над другими и во всех остальных отношениях, то тогда, пожалуй, имело бы некоторый смысл спорить об этом вопросе; но ведь Египет и Дельфийская скала[709] не равны между собой по плодородию; поэтому зачем доказывать, что данное место — средоточие мира, а не сказать о нем просто, что оно прекрасно?

16. Именно это и надо прежде всего сказать о моей родине: она — прекраснейшее место страны прекраснейшей из всех стран, лежащих под небом. Ведь все согласятся, что наилучшее место на земле — то, на которое восходящий бог бросает свои первые лучи.

17. За обладание этой частью земли сражаются цари, и тот, кому она достается, тем самым становится выше всех других; само название этой страны, касаясь слуха людей, ласкает его какой-то особой прелестью и наполняет сердца такой усладой, какой порою радуют спящих сады, которые они видят во сне.

18. А на всем Востоке, который сам стоит на первом месте, первое место принадлежит нам. Во всех других странах почва одно дает, а другого не дает; кое-где — Зевс свидетель! — она даже дает как будто все, что угодно, но редкие колебания погоды приносят всяческие бедствия; а где этого нет, там недостаток воды уничтожает прочие преимущества.

19. У нас же почва, орошение, погода как будто соревнуются друг с другом. Почва лежит глубоким и настолько ровным слоем, что напоминает тихое море; она жирна и мягка, легко поддается плугу, а ее дары превосходят все желания земледельцев; она хороша и для посева хлебов, хороша и для посадки плодовых деревьев, и на ней одинаково прекрасно произрастают и те и другие: в должный срок она выращивает деревья и порождает колосья выше, чем деревья в иных странах, дает изобилие плодов* красота которых превосходит их изобилие.

20. У нас нет недостатка ни в чем, чем приятно обладать: назови имя Диониса — он у нас справляет свои вакхические празднества, назови Афину — наша земля покрыта кудрями ее любимого дерева:[710] обильные потоки вина текут от нас в соседние страны, и еще больше оливкового масла развозят повсюду наши грузовые суда.

21. Деметра возлюбила наш край больше, чем Сицилию: ведь Гефест на щите изобразил хлебное поле золотым[711], а Деметра дала нам землю, цветом подобную золоту, и в то же время нигде не найти плодов, равных плодам этой земли; она — подлинный дар Златокудрой богини.

22. Горы у нас расположены по-разному: одни лежат внутри страны, другие — по краям ее, третьи — пересекают равнину; проходы между ними то широки, то узки. Одни горы отличаются высотой, вознося ввысь свои вершины, другие настолько плодородны, что вступают в состязание с равниной, и земледельцы, которые распахивают своими упряжками землю на горах, трудятся не напрасно; все то, что в иных странах находит питание только на равнинах, у нас родится и в горах, а то, что там дарят только горы, у нас рождают и равнины.

23. Наш край не распадается резко на области, где разводят только плодовые сады, и те, где родится только хлеб; у нас можно видеть в одном и том же месте мощные деревья, а под деревьями тучные поля; но чаще плоды и хлеб, вырастая порознь, потом сливаются в общем изобилии: одна часть страны богата пшеницей, другая — виноградом, третья — соединяет в себе и то и другое.

24. Те горы, которые по плодородию не уступают равнинам, не позволяют голоду легко распространяться по всей стране. Резкие перемены погоды по-разному действуют на разные области страны: то, от чего страдают низменности, меньше влияет на возвышенные места, а бедствия, постигающие горные местности, часто не затрагивают равнины, так что по большей части средства к жизни сохраняются невредимыми, и либо вся страна обеспечена ими, либо хотя бы одна из ее частей.

25. А горы с неплодородной почвой оказываются полезны в других отношениях; в одних есть каменоломни, доставляющие камень для кладки стен, другие дают дерево для разных поделок и топливо для пекарен и бань, что дает возможность и существовать и наслаждаться.

26. Пастбища для овец и коз тоже доставляют жителям питание, так что ни одно из богатств страны не остается неиспользованным (как бывает с искалеченными членами тела), но земля то щедро одаряет людей за их труд, то, не требуя от них труда, несет им дары.

27. А сколько рек протекает по нашей стране, — кто может сосчитать? Среди них есть и большие и малые, есть неиссякающие, есть и рождающиеся из зимних снегов, но все они одинаково полезны; одни из них бурно несутся с гор, другие берут начало на равнинах, одни сливаются друг с другом, другие текут к заливу, третьи впадают прямо в море.

28. Мы также хорошо знаем, каково изобилие наших источников, и никто не станет столь дерзко презирать наших нимф, чтобы утверждать, будто и в другой стране их имеется столько же, сколько здесь.

29. И над нашей землей плавно ведут свой хоровод Оры, не нанося никакого ущерба ее прелести; ибо ни зима не проявляет жадности и не отнимает времени у весны, присваивая себе ее радости, ни лето не затягивается до самой зимы, уничтожая промежуточную пору, лежащую между ними; каждое время года остается в своих границах, каждое отрезает себе от года равную с другими часть и отступает при появлении времени, следующего за ним. И что важнее всего — те времена года, которые вредят телу (одно — чрезмерным холодом, другое — чрезмерным зноем), у нас становятся умеренными и хотят уподобиться временам более мягким.

. . . . . . . . . . . .

34. Вот как распределены у нас времена года; а положение наше относительно моря таково, что если бы оно было иным, то я счел бы это большим недостатком: мы не удалены от моря на несколько дней пути, но и не живем на самом берегу его.

35. Я вкратце скажу, в чем состоит невыгода того и другого положения; впрочем, всем ясно, насколько неудобно быть совсем лишенным моря, — и не ошибется тот, кто назовет такой город "кривым на один глаз"; а вот в чем заключаются преимущества положения города не у самого моря, это надо показать.

36. Прежде всего морское побережье подвержено страшным наводнениям, и города, лежащие на плоских берегах, неминуемо должны постоянно находиться в страхе и никогда не чувствуют себя в безопасности — ведь было немало примеров затопления городов.

37. Далее, хотя многих радует возможность глядеть на поверхность моря, на плывущие по нему суда и слушать клики моряков, но эта радость часто превращается в ужас, когда на берег несутся ряды волн и прибой топит корабли на глазах у тех, кто недавно восхищался их видом, когда клики моряков превращаются в вопли о помощи и весь город полон речами о кораблекрушениях.

38. А хуже всего для приморских городов то, что они кишат моряками, не знающими приличий, что в них шумит грубая чернь, орут уличные скоморохи — одним словом, есть все, что сильно портит нравы; эти города постоянно должны принимать в себя чужаков, приплывающих издалека, а их собственные жители отправляются в плавание; и дурные нравы этой части населения распространяются на всех живущих в городе.

39. А положение нашего города дает нам возможность пользоваться всеми благами, которые может принести море, но оставаться чистыми от зол, связанных с близостью к нему; как и те, кто живет в глубине страны, мы избавлены от пороков, но вместе с прибрежными жителями наслаждаемся преимуществами приморского положения.

. . . . . . . . . . . .

196. Но пора уже поговорить о внутреннем устройстве города и о его величине: я думаю, нет среди ныне существующих городов ни одного, который при таких огромных размерах был бы столь красиво распланирован. Начинаясь на востоке, тянется по прямой линии на запад двойной ряд высоких портиков; их разделяет улица, лежащая под открытым небом, мощенная камнем; ширина ее равна ширине портика.

197. Улица, которая тянется между портиками, настолько длинна, что если бы при прокладке ее нужно было выравнивать почву, то потребовалось бы много рук, а пройти ее пешком из конца в конец было бы трудно и пришлось бы пользоваться лошадьми; но ее не пересекают ни овраги, ни кручи, и ничто другое не препятствует движению по ней, а подъемы и спуски переходят друг в друга так ровно и плавно, как краски на картине, ложащиеся по желанию художника.

. . . . . . . . . . .

212. Когда ты идешь по этой улице, то перед тобой стоят частные дома, повсюду между ними вклиниваются государственные здания, то храмы, то купальни, расположенные так, что из любой части города к ним легко пройти; и у всех этих домов входные двери выходят в портики.

213. Зачем я все это рассказываю? И почему я считаю нужным так много говорить о портиках? Мне кажется, что самой приятной стороной жизни в городе — а пожалуй, и самой полезной — является возможность встречаться и общаться с людьми; клянусь Зевсом, названия города в полном смысле слова заслуживает только тот, где возможностей для этого имеется много.

214. Ибо ведь недурно и самому поговорить, еще лучше послушать, а всего приятнее — подать кому-нибудь совет, принять подобающее участие в судьбах приятелей, с одними повеселиться, с другими погоревать, да и от них получить то же самое в равной мере; одним словом, в общении друг с другом возникает множество поводов к сближению.

215. Так вот, если к услугам жителей нет таких обширных портиков, то зимой они разобщены; они только но виду живут в одном и том же городе, а на деле далеки друг от друга, словно обитают в разных городах, и подчас расспрашивают о своих соседях так, будто те находятся в отъезде. Из-за дождей, града, снега и бурь они должны сидеть дома взаперти, словно узники; даже рабы, которые привыкли к самым тяжелым работам, едва высунут нос на площадь, как уже бегут обратно. А как только погода разгуляется, все жители, словно спасенные от гибели в дальнем морском плавании, обнимают и целуют друг друга; ведь они за это время не выполнили многих обязанностей, которые налагает на них дружба, и им приходится ссылаться не на свои собственные упущения, а на обстоятельства, помешавшие им сделать это.

216. А у нас Зевс не посылает ни крупного града, ни густого снега, ни проливного дождя, которые могли бы прервать общение жителей между собой; смена времен года протекает своим чередом, но она не влияет на непрерывность общения; дождь бьет по крышам, а мы спокойно ходим себе по портикам и садимся все вместе, где нам покажется удобным.

217. Да и те, которые живут в самых дальних переулках, добираются до портиков, не вымокнув, так как к крыше каждого дома прикреплен деревянный навес, защищающий пешеходов от потоков дождя. Поэтому у жителей иных городов дальние расстояния служат помехой общению, а у нас непрерывное общение ведет к расцвету дружеских чувств; там они ослабевают, у нас укрепляются.

218. Таким образом, наши длинные портики обеспечивают нам возможность получать не только удовольствия, но и самое важное в человеческой жизни. К ним же примыкают и ристалище, и театр, и купальня; первое настолько велико, что в нем хватило бы места для состязания между бегунами, отпрысками Борея[712], а огромное число ступенчатых сидений позволяет толпам горожан посещать зрелища. В театре же то сливаются, то спорят друг с другом звуки флейт, кифар и голоса певцов, а на сцене разыгрываются представления.

219. Кто мог бы перечислить все виды театральных зрелищ, борьбу атлетов, сражения людей с дикими зверями? И все это происходит в самом городе, так что зрителям не приходится ради получения удовольствия переносить трудности долгого пути.

220. А кто не придет в восторг от купален? Одни из них приспособлены для зимы, другие — для лета, одни ограждены от ветров, другие подняты высоко над землей и с ней не соприкасаются.

221. А что касается домов, то из них одни отличаются современной роскошью отделки, другие построены в скромной манере прежних времен, избегающей всего вычурного и неизящного.

. . . . . . . . . . . .

244. Наше особое преимущество перед другими городами состоит в том, что наш город в изобилии снабжен водой. Даже если кто-нибудь посмеет дерзко отрицать другие его достоинства, то чуть упомянешь о наших водах, умолкают все. Красота их не уступает их изобилию, изобилие побеждается красотою, вернее, изобилие их безмерно, а прелесть — восхитительна. Каждая общественная купальня богаче водой, чем река, а из частных некоторые столь же обильны водой, другие — лишь немного беднее.

245. Сколь мы богаты источниками, можно понять, подсчитав огромное число наших домов: ибо сколько домов, столько водоемов, вернее — в каждом доме их имеется несколько, и даже многие мастерские могут этим похвастаться.

247. Поэтому у нас никогда не бывает побоищ около общественных водоемов из-за того, кому черпать воду первым; а такие неприятности случаются во многих городах, богатых золотом; там бывает давка возле общественных водоемов, рыдания по поводу разбитых кувшинов, драки подле колодцев. А у нас, поскольку у каждого есть свой водоем внутри дома, общественные служат лишь для украшения города.

248. Насколько прозрачна у нас вода, ты можешь легко увидеть, если наполнишь бассейн, а потом прекратишь приток воды; он тебе покажется пустым, настолько ясно сквозь воду просвечивает дно; уж я и не знаю, способно ли это зрелище скорее распалить жажду или утолить ее; оно и манит выпить воды и радует взгляд до того, как ее выпьешь.

. . . . . . . . . .

270. Какой же город достоин сравнения с нашим городом? Он богаче самых древних; иные города он побеждает величиной, другие — благородством, третьи — плодородием своей земли. Если он уступает одному городу строениями, то превосходит его обилием воды, мягкостью зимы, изящным воспитанием жителей и любовью к мудрости, а город, еще больший по размерам[713], он превосходит своей редкостной красотой, эллинской образованностью и искусством речи.

271. Итак, одни города слишком малы, другие, хотя и велики, но чужды Афродите[714]. А здесь богиня, родившая Эрота, излила свое очарование на огромный город, и если ты, покинув его, приедешь в другой, то вспомнишь о нем, а приехав сюда, забудешь тот город, где жил прежде. Поэтому можно простить тех, кто, поддавшись чарам этого города, забудет и о родителях и о родной стране: ведь они увидели город, равного которому нет, и знают, что нигде не найдут ничего подобного ему.

272. Я уплатил свой долг стране, породившей меня, в меру моих сил, но в меньшей мере, чем мне хотелось бы. А на будущее время я смело могу утверждать, что если кто и превзойдет своим искусством эту речь уроженца нашего города, то никто не сможет произнести речи, которая по своим достоинствам сравнялась бы с самим городом.

Декламация XXVIII. О парасите, упустившем обед

Парасит, приглашенный на пир, желая прибыть на место как можно скорее, нанял верховую лошадь в гипподроме и поскакал к дому гостеприимца; перед входом в дом стоял жертвенник, и лошадь, думая, что она должна обогнуть его как мету, обежала вокруг жертвенника и поскакала обратно, унося парасита на себе; он, оставшись без обеда, на следующий день рассказывает о происшедшем.

1. У меня нет сил рассказать вам о том, что я претерпел; я потерял голос — настолько я изнурен голодом, изменила мне и память — я ведь и глаз не сомкнул; да как я мог бы заснуть с пустым брюхом? И все же у меня должны найтись силы бороться с голодом до тех пор, пока я не поведаю вам о моих страданиях — и тогда уже я распрощаюсь с жизнью.

2. Как смогу я жить дальше, я, лишившийся богатейшего угощения? Не лучше ли мне уйти навсегда, чем слушать от других, каким пиршеством они насладились и каких благ пришлось лишиться мне одному? А ведь именно мне следовало первому воспользоваться этими благами и потом рассказывать об этом другим.

3. Всем, кто занимается тем же ремеслом, что и я, кажется, будто смерть следует предпочесть жизни, если им не удается пообедать, а дома, как ни хитри, даже самого необходимого пропитания не раздобудешь; я полагаю, что такие люди, соблюдая благородство, с полным правом презирают смерть; у тех, кому не удается безнаказанно пристроиться к готовой трапезе, следует отнимать и жизнь.

4. А я, злополучный, именно тогда, когда находился уже на верху блаженства (все это искусно устроила для меня богиня Тихэ через моих друзей), был повергнут в бездну несчастья, прямо не знаю каким образом — наверное, надо мной поиздевался какой-то злобный демон; и остался я не евши, словно сидел в осажденном городе, и голод терзал меня с удвоенной силой: ибо я, готовясь к обещанному пиршеству, хорошенько прочистил себя, чтобы лучше воспринять то изобильное угощение, на которое я надеялся; а так как надежды обманули меня, то мне уже нечем утешиться в моей беде. Какое же прибежище от зол остается мне, кроме смерти?

5. Тем труднее мне переносить постигшее меня несчастье, что и винить мне в нем некого, а приходится расплачиваться только за мое собственное неразумие. Не знаю, с чего мне начать сетовать на то, что произошло со мной, тем более что мои же собственные слезы прерывают мои сетования. Начать ли мне с благожелательного приглашения, осчастливившего меня, с предстоявшего мне путешествия или с той торжественной прогулки, которую я, злополучный, проделал, чтобы поскорей поспеть на пир? Или с того злосчастья, которое настигло меня уже на самом пиру, или с моего возвращения в мой темный дом, к погасшему очагу, или с того мучительного голода, который не дает мне даже толково пожаловаться на мою беду?

Но я все же постараюсь рассказать вам шаг за шагом все, что я претерпел: ведь и больным приносит облегчение, если они могут кому-нибудь рассказать о своих страданиях.

6. Так вот, один из моих знакомых позвал меня на пир и велел гостям собраться как можно скорее; он сильно хвастался тем, какое будет угощение. А что меня касается, то я с детства усерднейшем образом затвердил одно очень важное правило для тех, кто нуждается в пропитании, и сейчас же сказал себе: "У тех, кто приходит первым, и голова в порядке, и место им найдется подходящее". Как только я получил приглашение, я тотчас же приступил к делу как можно скорее.

7. Я горько упрекнул природу за то, что она не создала меня крылатым — с какой легкостью я мог бы тогда помчаться на пир; но тут же мне пришла в голову одна уловка, чтобы поскорее пуститься в путь; я, злополучный, надеялся, что поступаю разумно, а на деле вышло — сильно просчитался. Я недооценил верную службу моих ног; ведь знаю я, что нередко удавалось мне уподобиться крылатым птицам, когда пора было бежать на обед. А тут я задумал превзойти быстротой персидских хвастливых всадников и раздобыть верховую лошадь, чтобы таким образом в приличном виде явиться к тому, кто меня пригласил. Я полагал, что и свой путь ускорю, и гостям покажусь лицом более Значительным.

8. Приняв такое решение — если только это можно назвать решением, а не безрассудством — я не стал просить ни моих знакомых, ни кого-нибудь из граждан одолжить мне коня; я знаю, что они — хозяева неважные, и их лошади вскормлены такой же скудной пищей, как я сам. Поэтому я присмотрел себе в гимнасий на ипподроме коня, искушенного в состязаниях, и вот я, дурак, быстро выбежал из бани, спеша поразить всех моей необычайно быстрой верховой ездой.

9. Я забыл, злополучный, и о том, что не успел поесть, забыл про свой голод, не посчитался со своим самолюбием, и выпросил себе... не коня, а смерть мою; следовало бы, конечно, отправиться в путь, вымывшись, но что уже говорить о мытье! Я проскакал мимо бань, ошалев от восторга, — все прочее казалось мне пустяками, — и гордо помчался вперед.

10. В каком же направлении — клянусь гостеприимною трапезой — свернул я, несчастный, надеясь на угощение и попав в судилище?[715] Впрочем, поначалу все шло к цели, как было задумано, и я летел по дорогам и улицам с такой быстротой, что слышал, как одни сравнивали меня с гиппокентавром[716], другие называли Беллерофонтом, а большинство даже не успевало разглядеть, кто мчится мимо них, и если они обращались ко мне с вопросом, то отвечал я уже кому-то другому. Вот сколь невероятна была скорость моего движения.

11. Однако мне уже давно приходилось слышать, что тех, кому везет, преследует зависть судьбы, а теперь я в этом полностью убедился на собственном опыте; послушайте же, что я претерпел, — я, достойный удивления крылатый всадник, привлекавший к себе взоры всех: оказалось, что перед домом моего гостеприимна стоит жертвенник. Что я говорю? Жертвенник? Это был надгробный памятник, воздвигнутый над моей могилой!

12. Так вот, я очутился уже у цели, уже находился у самых ворот, уже вдыхал запах растопленного сала,. уже несколько критских псов почуяли наше приближение, уже я слышал стук поварских ножей, уже протягивал руку к чашам с вином, уже двигал челюстями и острил зубы, и мне оставалось только возлечь за столом, как вдруг конь, — будто в него ударила молния или его кольнули стрекалом, — промчал меня вокруг жертвенника, словно вокруг меты на ристалище, так что я чуть не отшиб себе левый бок; и обогнул он его так круто и с такой точностью, что я едва не грохнулся оземь.

13. О, если бы это случилось! Ведь упади я на землю, меня бы, конечно, подняли и внесли в дом; а для нас самое лучшее лекарство в болезнях и в любых неприятностях — обильная пища.

А я, не предвидя, что со мной произойдет, вздумал не вовремя показать свое искусство в обращении с лошадьми. И вот понесся я обратно по той же дороге; как хохотали всякие насмешники, как удивлены были все, стоявшие у ворот, и говорить не стоит!

14. Неудержимо мчался я по переулкам; все случившееся со мной было, конечно, карой богов; я умолял встречных о помощи, крича: — Остановитесь, о люди! Будьте человеколюбивы, воспрепятствуйте этому гибельному полету ради чад ваших, ради жен! — Но человеческая помощь была бессильна: чем лучше слышал конь мои вопли, тем больше он ускорял свой бег. Как видно, кони, приученные к состязаниям на ристалище, слыша громкие крики зрителей, напрягают все силы, чтобы бежать как можно быстрее; ибо этот конь, похитив меня, несчастного, носился так долго, что меня застала поздняя ночь, и ни на миг не прекращал он свой полет, так что я окончательно пропустил угощенье.

15. О злосчастная медлительная скорость, о бессмысленная неслыханная быстрота, о скованный бег! Летя, я был пригвожден, торопясь, я был недвижим, я опаздывал, спеша, я стоял на месте, мчась вперед! О многослезный жертвенник, я не в силах назвать тебя многочтимым, о проклятое преддверие, о враждебный людям очаг!

16. Поэты в трагическом тоне рассказывают, что листригоны губили тех, кто проникал к ним, — но если они губили их после трапезы, сколь блаженной была эта гибель! Рассказывают сказки и о пещере Кирки; но если она превращала людей в свиней и в разных других животных, то она, конечно, давала им и пищу, для каждого из них подходящую. Но хуже листригонов и хуже жилища Киклопов оказался для меня этот злополучный очаг!

17. Поэтому я ухожу от людей: я выстрадал больше, нежели может перенести человек! Ведь одного огорчает потеря имущества, другого привела к смерти утрата детей, а меня все это не могло бы опечалить: людей моего рода ничто подобное не затрагивает; но лишиться пиршества и угощения, когда где-то поблизости всего было в изобилии, это — из всех бедствий самое ужасное.

18. Пожалуй, кто-нибудь скажет: — Ради Зевса ободрись! Наверное, тебе будет прислано приглашение на другую пирушку у того же самого гостеприимна. — Конечно, надежды прекрасны и вдохновляют к речам, но я знаю, как гневаются хозяева, когда кто-нибудь не отзовется на их приглашение, даже если приглашенные оправдываются невозможностью прийти и ссылаются на разные помехи.

19. В этом-то и вся беда: тем, которые должны вымолить себе прощение за то, в чем они провинились, уж не до гордости; пусть даже они явятся с клятвами и слезами, их все равно сочтут не злосчастными, а злонамеренными; хозяева думают, что приглашенный нарочно поступил с ними невежливо, и не прощают того, кто их не посетил, тем более что они знают его как ловкача по таким делам.

20. И правда, чем можно мне оправдать свое отсутствие? Тем что у меня будто бы не было времени? Но приглашавший меня хорошо знает, что у меня всегда есть время, чтобы хорошо поесть. Тем, что я занят домашними делами? И это скажет тот, у кого и дома-то нет? Тем, что меня задержали дома дети или жена? Но он знает, что я и один-то едва перебиваюсь. И чем больше бросается в глаза, что все это — лишь отговорки, тем более заслуживающей презрения покажется ему моя внезапная расточительность: ведь всем известно, что я отлично могу ходить пешком и что, идя на пир, обгоняю любого; и уж во всяком случае сюда я мог идти на своих ногах, а мне вдруг понадобились еще чьи-то ноги; как будто для разных других дел мне и свои ноги достаточно хороши, а тут — как позвали на угощенье — я вдруг захотел уподобиться крылатым птицам. Я думаю, приглашавший теперь и знать меня не захочет.

21. И если даже он великодушно воздержится от упреков и, пожалев о моей беде, известит меня нынче о приглашении на ужин, то откуда же мне раздобыть обед, чтобы победить голод? Как же мне не умереть в ожидании такого благодеяния? Как не расстаться с жизнью до пирушки? И вынесу ли я во второй раз несчастье, ниспосланное мне судьбой, если мне придется обмануться вторично и вторично умереть?

22. Не следовало всему конскому роду вообще встречаться с людьми, а, встретившись, надо было оставаться неприрученным. О, что сделал со мной этот, навсегда памятный мне конь! Каких роскошных яств он лишил меня, каких наслаждений! Искони были кони враждебны людям, издавна в трагедиях на сцене изображались беды, по их вине случавшиеся с людьми[717].

23. Не они ли побудили амазонок изменить свойственную им природу? Женщины, высоко вознесшиеся на конях, были посрамлены и после первого же испытания уничтожены ими[718]. Разве мы не знаем, что это лийские кобылицы Диомеда вместо своей обычной пищи насыщались человеческими телами? .А в бедствиях Трои и разрушении Илиона разве не конь виновен?

24. О, если бы я попал в число погибших под Троей! Там были попойки, изобилие яств, веселье, и смерть пришла незамеченной; а мой конь вверг меня в беду неевшим, непившим, не повеселившимся.

О Гомер, божественнейший из всех поэтов! Все, что создано тобой, — сущая правда; и твой стих:

заключает в себе вернейшую, правдивейшую мысль. Наверное, ты сложил его вместо Одиссея голодая сам; эти слова вдохновенны и правдивы.

25. Об одной милости, судьи, умоляю я вас (ведь я уже отхожу, я чувствую, как я коченею): ежедневно совершать надо мной возлияния; говорят, это приносит умершим немалое утешение; если же вам будет угодно, давайте мне и поесть.

26. Если вы захотите поведать о моем несчастье наглядно, вы еще больше облегчите мне мою страшную участь: изобразите же на моем надгробии попойки и пирушки, а меня — возлежащим на них и уже не страдающим. Но пусть никто не подводит ко мне коня, никто не изображает, как я приближаюсь к нему; он погубит меня и там, он опять помчится, унося меня голодным. Но пусть будет изображено изобилие яств, и покажите меня здесь, на земле, совершенно удовлетворенным.