Поздняя греческая проза

Биографических сведений о Гелиодоре, авторе романа "Эфиопика", не сохранилось. Можно предполагать, что он был выходцем из образованной среды, интересовавшейся вопросами религии и философии.

I, 9-17 [Рассказ Инемона]

9. Отцом мне был Аристипп, родом афинянин, он заседал в ареопаге и был человеком среднего достатка. Когда случилось, что умерла моя мать, отец решился на второй брак, считая единственного сына (то есть меня) слишком зыбкой опорой, и ввел в свой дом женщину тонкого обращения, но прескверную, по имени Демэнета, Не успела она войти к нам, как сейчас же полностью подчинила отца себе: она заставляла его делать все, что ей было угодно, обольщая старика своей красотой и во всем преувеличенно ухаживая за ним. Как никакая другая женщина она умела возбудить неистовое влечение к себе и прекрасно владела искусством обольщения. Когда отлучался отец, она стонала, а когда возвращался — бежала к нему навстречу, упрекала, если он запаздывал, словно она погибла бы, задержись он еще немножко, обнимала его при каждом слове, проливала слезы, целуя.

Оплетенный всеми этими уловками, мой отец ею одной дышал и лишь на нее глядел.

Она сперва притворялась, будто относится ко мне как к сыну, и это восхищало Аристиппа. Часто она подходила ко мне, целовала и постоянно интересовалась мною. Я не противился, не подозревая, в чем тут дело, но все-таки удивлялся такому материнскому ко мне расположению. Когда же стала она приближаться с большей решительностью, когда жарче, чем подобало, стали ее поцелуи, а взоры покинула скромность, тогда все это вызвало во мне подозрения, я начал избегать ее и отталкивал, когда она подходила. А остальное — но к чему мне надоедать вам подробностями? Рассказывать ли о тех соблазнах, которые она изобретала, об обещаниях, которые она давала, называя меня то деточкой, то сладчайшим, а то — своим наследником, а немного по* годя — своей душой. Она все время смешивала целомудренные названия с обольстительными и наблюдала, что меня больше привлекает. Таким образом, при посторонних прикидывалась она родной матерью, а при укромных встречах явно показывала, что влюблена.

10. Наконец произошло вот что. Во время празднования Великих Панафиней, когда афиняне посылают по суше корабль Афине[600] (я был тогда эфебом), я, пропев обычный пеан в честь богини и приняв участие в шествии, как был одет — в том же плаще и с теми же венками — отправляюсь к себе домой. Демэнета, едва увидела меня, впала в исступление и уже без всяких уловок, гонимая голой страстью, подбежала и обняла меня. — О юный Ипполит, о Тезей мой! — восклицала она. Вы представляете, в каком я тогда был состоянии, раз я и сейчас краснею, рассказывая об этом.

С наступлением вечера отец мой отправился обедать в пританей, где, по случаю торжественного праздника и всенародного пиршества, ему предстояло провести всю ночь. Демэнета явилась ко мне ночью и пыталась добиться запретного. Я всячески противился, не поддаваясь ни на ее ласки, ни на обещания и угрозы. Она тяжело и глубоко застонала и удалилась, но после этой ночи принялась, проклятая, строить против меня злые козни.

Прежде всего она не встала утром со своего ложа, а когда пришел отец и спросил, что это значит, она притворилась нездоровой и сперва ничего не отвечала. Но отец стал настаивать и несколько раз спросил, что с ней такое. — Этот достойный юноша, — промолвила она, — наше общее чадо, к которому я была нежнее, чем ты (боги тому свидетели), по некоторым признакам заметил мою беременность. Я это до сих пор от тебя скрывала, потому что сама не была уверена. Он выждал твоего "отсутствия и, когда я, по обыкновению, увещевала его, призывая быть скромным и поменьше думать о гетерах и попойках (ведь не укрылось от меня, что как раз так он проводит время, а тебе я это не открывала, чтобы не думали, будто я и в самом деле настоящая мачеха), — так вот, когда я говорила ему об этом, оставшись с ним наедине, чтобы не заставлять его краснеть... но мне стыдно рассказывать обо всех его дерзостях на твой и на мой счет... пяткой ударил он меня в живот... вот почему ты видишь, меня в таком состоянии.

11. Отец, услыхав это, ничего не сказал, ни о чем не спросил,., не пытался защищать меня, в полной уверенности, что не станет лгать на меня женщина, которая так ко мне относится. Сейчас же, немедленно, встретившись в одной из частей дома со мной, еще ни о чем не подозревавшим, он стал бить меня кулаками и, призвав слуг, велел истязать бичами, а я не знал даже того, что бывает известно каждому наказуемому, — за что же меня бьют?

Когда отец утолил свою ярость, я спросил: — Отец, если до сих пор я не мог спросить, так хоть теперь я в праве узнать причину этих побоев. — Что за притворство! — воскликнул тот, рассвирепев еще больше. — Он хочет узнать про свои нечестивые дела от меня! — И, отвернувшись, отец поспешил к Демэнете. А та — ведь она еще не насытилась — стала плести против меня другой коварный замысел.

Была у нее служанка Фисба, умевшая играть на кифаре и недурная собой. Ее-то Демэнета и напустила на меня, приказав ей притвориться влюбленной; и Фисба так и сделала: она, столько раз отталкивавшая меня, когда я пытался ее прельстить, теперь всячески старалась привлечь меня взглядами, кивками, знаками. А я, глупец, поверил, будто сразу сделался красавцем. Кончилось тем, что я принял ее в своей спальне ночью. Фисба пришла и во второй раз, и опять, а потом приходила постоянно.

Однажды я настойчиво предостерегал Фисбу, как бы не проведала обо всем госпожа. — Кнемон, — возразила Фисба, — мне сдается, ты уж слишком прост. Вот ты считаешь, что плохо будет, если меня, служанку, купленную за деньги рабыню, изобличат в связи с тобою. Ну, а какой же кары, по-твоему, достойна женщина, которая, называя себя благородной, имея законного сожителя, зная, что смерть положена за беззаконие, все же распутничает? — Перестань, — возразил я. — Мне не верится. — А Фисба на это: — Если хочешь, я устрою так, что ты их застигнешь. — Если есть на это твоя воля! — сказал я. — Уж конечно моя воля, — отвечала Фисба. — Это ради тебя, так тяжко оскорбленного ею. Да не меньше и ради себя самой: я ведь тоже каждый день до крайности страдаю, когда она вымещает на мне свою ревность. Покажи, что ты уже мужчина, захвати ее на месте преступления.

12. Я обещал постоять за себя, и только тогда она удалилась. На третью ночь после этого, когда я спал, она подняла меня, и сообщила, что распутник — в спальне у госпожи. Фисба объяснила, что отец по неотложному делу отправился в свое поместье, а любовник, как у него было условлено с Демэнетой, только что проник в дом. Надо быть готовым и к отмщению — ворваться к ним с оружием в руках, чтобы не ускользнул обидчик. Так я и сделал, взял кинжал и вслед за Фисбой, зажегшей факел, направился к спальне.

Я остановился перед дверью, луч от светильника проникал изнутри. Со всей яростью взломал я запертые двери, распахнул их и, ворвавшись в покой, закричал: — Где же этот злодей, блестящий любовник самой целомудренной женщины? — и с этими словами я ринулся, чтобы пронзить их обоих.

Но с постели — о, боги! — соскакивает мой отец, падает к , моим ногам и молит: — Дитя мое, остановись на мгновенье, сжалься над породившим тебя, пощади мои седины, тебя взрастившие. Я оскорбил тебя, но не надо карать меня смертью. Не давай гневу всецело завладеть тобой, не оскверняй своих рук отцеубийством. — Этими и многими другими словами жалостно умолял меня отец, а я, как пораженный громом, остолбеневший, оглушенный, стоял и озирался, ища Фисбу, исчезнувшую, не знаю каким образом, оглядывал постель и спальню, не зная, что сказать, недоумевая, как поступить. Оружие выпало у меня из рук; Демэнета подбежала и быстро подхватила его, а отец, оказавшись в безопасности, схватил меня и стал кричать, чтобы меня связали, причем Демэнета все время подстрекала его. — Не предсказывала ли я, — кричала она, — что надо опасаться этого юнца, что он что-то затеял и только ждет удобного случая?! Я видела взгляд его и поняла его мысли. — Ты предсказывала, а я не верил, — отвечал отец, велев пока что держать меня связанным и не давая мне рассказать откровенно всю правду, когда я хотел это сделать.

13. На заре отец взял меня с собою и в том виде, как я был, то есть в оковах, повел к народу. — С такими ли надеждами, афиняне, воспитывал я его, — сказал он и осыпал себе голову прахом. — Нет, едва он появился на свет, я решил, что он будет опорой моей старости. Я дал ему воспитание, подобающее человеку свободному, научил его первым началам грамоты, ввел к членам фратрии и рода, записал в число эфебов, объявил его по закону вашим согражданином — на нем одном зиждется вся моя жизнь. Но он предал забвению все, сперва оскорбил меня и нанес удары вот этой женщине, моей законной супруге, наконец явился ночью с мечом в руках и только потому не стал отцеубийцей, что ему воспрепятствовала судьба, заставившая его выронить меч из рук от неожиданности и испуга. Я прибегаю к вашей защите и доношу на него. По закону я имею право своими руками убить его, но не хочу, считая, что лучше судом, а не мечом покарать родного сына.

Говоря это, отец прослезился. Заголосила и Демэнета и, разумеется, делала вид, будто скорбит обо мне, называла меня несчастным, которому придется умереть, хоть и по справедливому приговору, но преждевременно, раз мстительные демоны обратили меня против родителей. Она не столько плакала, сколько свидетельствовала против меня своим плачем и подкрепляла обвинение своим воплем. Я потребовал, чтобы и мне было предоставлено слово. Писец подошел и задал мне краткий вопрос: — Напал ли ты на отца с мечом в руках? — Напал, — отвечал я на это, — но выслушайте, как было дело...

Тут все подняли крик, не сочли нужным позволить мне даже и защищать себя и стали предлагать побить меня камнями или предать в руки палача и столкнуть в пропасть. Я же, пока длился весь этот шум и пока они голосовали, выбирая мне наказание, взывал: — О, мачеха! Из-за мачехи я погибаю, мачеха губит меня без суда! — Многие обратили внимание на мои слова, и в них зашевелилось сомнение, так ли обстоит дело, как им рассказал отец. Но и тут меня не выслушали, так как волнением охвачен был весь народ.

14. Голоса разделились, и присуждавших меня к смерти оказалось около тысячи семисот человек, из которых одна часть постановляла побить меня камнями, а другая — сбросить в пропасть. Остальные же, числом всего около тысячи, возымевшие некоторое подозрение против моей мачехи, карали меня вечным изгнанием. Возобладало, однако, мнение этих последних. Дело в том, что они были, правда, малочисленнее тех других вместе взятых, но те голосовали порознь, и по сравнению с каждой их частью эта тысяча человек оказалась в большинстве. Таким образом, я был изгнан из отеческого дома и из родимой страны, но не ушла от возмездия и ненавистная богам Демэнета.

О ней вы услышите в другой раз, теперь же надо подумать и о сне. Уже миновала большая часть ночи, а вам очень нужен отдых. — Но ты совсем замучишь нас, — возразил Феаген, — если злодейка Демэнета останется ненаказанной в твоем рассказе. — Ну, так слушайте, — сказал Кнемон, — раз вам это так любо.

Тотчас же после суда я отправился в Пирей и, застав выходивший в море корабль, отплыл в Эгину, зная, что там живут племянники моей матери. Прибыв гуда и найдя тех, кого я искал, я сначала недурно проводил там время. На двадцатый день, совершая обычную прогулку, я спустился в гавань. Там как раз причаливало судно. Я остановился и стал смотреть, откуда оно и кого везет. Еще не были как следует положены сходни, а уже какой-то человек выскочил на берег и, подбежав, обнял меня. Это был Харий, один из тех, кто был в числе эфебов вместе со мной.

— Радостные вести приношу я тебе, Кнемон, — говорит юн, — твоя ненавистница понесла справедливую кару: Демэнета умерла! — Желаю тебе счастья, Харий, — отвечал я. — Но отчего ты так поспешно излагаешь радостную весть, словно возвещаешь что-нибудь дурное? Скажи, как именно она погибла, а то я очень "боюсь, что ее постигла обычная и общая для всех людей смерть и что она избежала заслуженной участи. — Не совсем, по слову Гесиода[601], покинуло нас правосудие, — сказал Харий. — Если оно иной раз кому-либо и попустит и на некоторое время откладывает возмездие, все же на таких беззаконников глядит оно суровым оком: так не ушла от возмездия и злодейка Демэнета. Все, что произошло, все что говорилось, мне доподлинно известно: Фисба как ты знаешь, близка со мной, и она все мне рассказала. Когда обрушилось на тебя несправедливое изгнание, твой отец, раскаиваясь во всем происшедшем, поселился в дальнем поместье и проживал там — сердце тоскою круша, как говорит поэт[602]. А Демэнету сейчас же начали преследовать эриннии[603], и еще безумнее она любила тебя, отсутствующего, и не прекращала плача, якобы по тебе, на самом же деле — по себе самой.

— Кнемон! — кричала она ночью и днем, называя тебя сладчайшим мальчиком, душенькой, так что знакомые женщины, приходившие к ней, очень удивлялись и хвалили ее за то, что она, хотя и мачеха, но страдает совсем по-материнскому; они пытались утешить и ободрить ее. А она твердила, что горе ее неутешно и что никто не ведает, какое жало впилось в ее сердце.

15. Оставаясь наедине с Фисбой, она постоянно упрекала ее за то, что та услужила ей не так, как следовало. — Ты усердна лишь в жестокостях, — говорила Демэнета. — В любви ты мне не помогла, а вот лишить меня возлюбленного ты сумела быстрей, чем слово вымолвишь, и даже передумать мне не дала. — Стало вполне ясно, что она может причинить какое-нибудь зло Фисбе. Та, видя тяжелый гнев и великую скорбь Демэнеты, готовой на всякое коварство и обезумевшей от ярости и любви, решила предупредить ее хитростью, направленною против госпожи, лишь бы спастись самой.

— Что это, госпожа моя, — сказала Фисба, придя к Демэнете, — за что напрасно винишь свою прислужницу? Ведь я всегда — и прежде и теперь — исполняла твою волю, служила тебе. Если и произошло что-либо не по твоему желанию, так это надо приписать судьбе, а я, если прикажешь, охотно придумаю какое-нибудь средство, чтобы избавить тебя от беды. — Но кто же может найти такое средство, милейшая, — возразила Демэнета, — раз так далек теперь от нас тот, кто способен меня спасти, и раз погубило меня нечаянное человеколюбие судей? Если бы Кнемон был побит камнями, если б он был убит, конечно, мои страдания умерли бы вместе с ним. То, на что раз навсегда потеряна надежда, исчезает из души, и раз нечего больше ждать, страдальцам остается терпеливо сносить муки. А теперь чудится мне, что я его вижу, сдается мне, что он здесь и я его слышу, стыдно мне встретиться с ним — он упрекает меня за мою коварную уловку. Иной раз мне кажется, что он придет и я буду наслаждаться его присутствием или что я сама пойду к нему, где бы он ни оказался. Вот что меня сжигает, вот что в безумие повергает! По заслугам, о боги, я страдаю. Зачем я не ласкала, а подстерегала его? Зачем не умоляла, а преследовала? Он отказал на первый раз? Но так оно и должно было быть! Он уважал чужое ложе, ложе отца своего. Быть может, он дал бы переубедить себя и стал бы уступчивей под влиянием времени и убеждений. Но я, звероподобная, дикая, словно не любила я, а повелевала, сочла за преступление то, что он не повиновался моему приказу и пренебрег Демэнетой — он, настолько превосходящий ее красотой! Но скажи, сладостная Фисба, о каком легком избавлении ты упоминала? — Госпожа, — отвечала та, — по мнению большинства, Кнемон, повинуясь решению суда, удалился из города и из Аттики, но от меня, готовой на все ради тебя, не укрылось, что он скрывается где-то здесь, недалеко от города. Ты, конечно, слыхала про флейтистку Арсиною? С нею он был в связи. После случившегося несчастья девушка приняла его, обещала отправиться вместе с ним и теперь прячет у себя до тех пор, пока сама не будет готова к отъезду. — Счастливая Арсиноя! — воскликнула Демэнета. — Завидую прежней ее близости с Кнемоном и предстоящему теперь совместному с ним отъезду! Но какое это имеет отношение к нам? — Большое, госпожа, — возразила Фисба. — Я притворюсь влюбленной .в Кнемона и попрошу Арсиною, мою старинную знакомую по нашему ремеслу, позволить мне, вместо нее, войти к нему ночью. Если это удастся, то потом уже твое дело сойти за Арсиною и проникнуть к нему, будто это она. А я позабочусь устроить так, чтобы уложить его слегка навеселе. Если ты добьешься чего хочешь, то очень вероятно, что любовь твоя прекратится. У многих женщин страсть потухает после первого опыта, так как все дело кончается любовным пресыщением. Ну, а если любовь останется, — да не будет этого, — то начнется, как говорится, второе плавание, а тогда и совет иной. Пока же позаботимся о сегодняшнем дне.

6. Демэнета одобрила ее мысль и молила ускорить осуществление задуманного. Фисба выпросила себе у госпожи один день для исполнения всего этого и, придя к Арсиное, сказала: — Знаешь ты Теледема? — Когда та ответила утвердительно, она продолжала: — Дай нам пристанище на эту ночь; я обещала поспать с ним вместе; он придет первым, а я потом, когда уложу свою госпожу. — Затем она поспешила к Аристиппу в его поместье и сказала: — Господин, я прихожу к тебе обвинительницей себя самой, делай со мной что хочешь. Сына своего ты потерял отчасти из-за меня. Не желая того, я все же стала одной из виновниц. Заметив, что госпожа живет не так, как должно, что она позорит твою постель, я побоялась, как бы мне не навлечь на себя беды, если дело будет раскрыто кем-либо посторонним. Болея за тебя и видя, что ты, окруживший свою супругу таким уходом, в отплату терпишь такой позор, я не посмела сама известить тебя и сообщила обо всем молодому хозяину, придя к нему ночью, чтобы никто не знал об этом. Я сказала ему, что любовник спит с моей госпожой. А он — ведь ты знаешь, он уже раньше пострадал от нее — подумал, будто я говорю, что любовник сейчас находится в доме. Исполнившись неудержимого гнева он схватил кинжал, несмотря на мои многократные попытки удержать его, несмотря на уверения, что сейчас ничего такого не происходит. Он обратил мало внимания на эти слова или решил что я хочу все переиначить, и в бешенстве ринулся в спальню остальное ты знаешь сам. Теперь ты можешь, если захочешь, за гладить свою вину перед сыном, хотя он и пребывает в изгнании и отомстить обидевшей вас обоих. Сегодня я покажу тебе Демэнету, возлежащую с любовником, и к тому же — в чужом доме За городом.

— Если все это так и ты мне покажешь, — сказал Аристипп, — то тебе наградой будет свобода, а я, может быть, тогда только и оживу, когда отомщу ненавистной. Уже давно я тер заюсь и питаю подозрения, однако, за недостатком доказательств не решался действовать. Но что же надо делать? — Ты знаешь сад, — отвечала Фисба, — где памятник эпикурейцев? Приходи туда под вечер и дожидайся меня. — (17.) Промолвив это, она тотчас же убежала и, придя к Демэнете, сказала: — Принарядись, тебе надо прийти туда как можно более привлекательной; все, что было тебе обещано, готово. — Демэнета обняла ее и сделала, как та сказала. С наступлением вечера Фисба провела ее к условленному месту. Когда они подошли близко, Фисба велела своей госпоже немного подождать, а сама пошла вперед и стала просить Арсиною перейти в другое помещение и не мешать ей: — Ведь отрок краснеет, — говорила она, — он только еще посвящается в таинства Афродиты. — Та послушалась, а Фисба возвращается, берет с собой Демэнету, вводит ее в дом, укладывает, уносит светильник, — конечно, чтобы ты ее не узнал, хотя ты в это время находился на Эгине, — и советует ей удовлетворять свою страсть молча. — Я же, — говорит Фисба, — пойду за юношей и приведу его к тебе. Он пьет вино здесь по соседству.

Фисба вышла из дому, застала Аристиппа на заранее указанном месте и стала торопить его напасть врасплох и связать любовника. Аристипп последовал за ней. Он внезапно врывается в дом, с трудом находит постель при слабом свете луны и кричит: — Ты в моих руках, женщина, ненавистная богам. — А Фисба сейчас же, пока он это кричал, как можно сильнее хлопнула дверьми и завопила: — Какая неудача! Ускользнул от нас распутник! Смотри, господин, как бы тебе еще раз не промахнуться! — Будь спокойна, — ответил тот, — эту негодницу, которую я особенно хотел захватить, я держу крепко. — И, забрав Демэнету, повел ее в город.

А та, конечно, сразу поняла, что ее ожидает: крушение всех надежд, бесчестье, законное наказание. Она мучилась тем, что уличена, негодовала на то, что обманута. Когда же очутилась она около пропасти, что в Академии, — ты знаешь, разумеется, Это место, где полемархи[604] приносят героям установленные еще предками жертвы, — тут она внезапно вырвалась из рук старика и бросилась вниз головой. Так она, гнусная, гнусно валялась там, Аристипп же сказал: — Вот ты сама себя покарала еще раньше, чем дело дошло до законов.

На следующий день Аристипп сообщил обо всем народу и, с трудом добившись прощения, начал обходить своих друзей и знатных людей, стараясь каким-нибудь способом выхлопотать тебе разрешение вернуться. Успел ли он в этом, я сказать не могу, потому что мне пришлось, как ты видишь, по собственной надобности отплыть сюда. Но следует ожидать, что народ выразит согласие на твое возвращение и отец твой прибудет, чтобы разыскать тебя. Так он обещал.