Поздняя греческая проза

«Лукий, или Осел»

Повесть "Лукий, или Осел" прежде приписывалась Лукиану. Она является сокращенной переработкой утраченного романа, автором которого Фотий считал некоего Лукия Патрского,

1. Случилось мне когда-то отправиться в Фессалию; у меня было там дело по поручению отца к одному местному человеку; я поехал в тележке с вещами в сопровождении одного слуги. Ехал я проезжей дорогой; и попались мне путники, направлявшиеся туда же, в фессалийский город Гипату (сами они были оттуда); и вот, разделяя между собой хлеб-соль, мы таким образом одолели трудный путь и были уже близко от города, когда я спросил фессалийцев, не знают ли они жителя Гипаты по имени Гиппарх, — я вез ему письмо из дому с тем, чтобы остановиться у него. Они сказали, что знают и этого Гиппарха, и в каком месте города он яшвет, и что денег у него довольно, но что он содержит одну служанку и свою жену, — и только, потому что он страшно скуп. И когда мы приблизились к городу, они показали какой-то сад и в нем приличный домик; здесь и жил Гиппарх.

2. Спутники мои, распрощавшись со мной, уехали, а я, подойдя к двери, стучу; не скоро и с трудом, но все же услыхала меня женщина и наконец вышла. Я спросил, дома ли Гиппарх. — Дома, — говорит, — но кто ты и что тебе нужно? — Я приехал к нему с письмом от Декриана, патрейского[391] софиста. — Подожди меня здесь, — сказала она и ушла обратно в дом, заперев дверь, и наконец, снова выйдя, велит нам войти; и я, пройдя в дом, приветствую Гиппарха и вручаю ему письмо. Он собирался ужинать и лежал на узком небольшом ложе, жена его сидела рядом, а на столе перед ними ничего не стояло. Прочтя письмо, Гиппарх сказал: — Ну, мой любимый и замечательнейший из греков Декриан прекрасно делает, смело посылая ко мне своих друзей. Мой домик, ты видишь, Лукий, как он мал, но он радушен к обитающему в нем; ты же сделаешь его великим домом, если удостоишь поселиться в нем. — И он зовет девушку: — Палестра, приготовь комнату приятелю моему для ночлега и сложи в нее вещи, какие он привез, а потом проведи его в баню; ведь он проделал немалый путь.

3. Когда он это сказал, служаночка Палестра ведет меня и показывает прекрасную комнатку и говорит: — Ты будешь спать на этом ложе, а слуге твоему я поставлю лежанку тут же и положу подушку. — Когда она это сказала, мы отправились мыться, давши ей денег на ячмень для лошади, а она внесла наши вещи и поставила их в комнате. Мы же, вымывшись, возвратились обратно и прямо прошли в столовую, и Гиппарх, взяв меня за руку, велел мне лечь с ним рядом за столом. Ужин был не очень плох, а вино вкусное и старое. Когда мы отужинали, мы остались пить и беседовать, как это обычно при угощении гостя после ужина, и, таким образом, отдав этот вечер вину, мы улеглись спать. На следующий день Гиппарх спросил меня, какой путь мне теперь предстоит и проведу ли я все дни у него. — Я поеду в Лариссу, — ответил я, — но, вероятно, пробуду здесь от трех до пяти дней.

4. Но это была отговорка; мне сильно хотелось, задержавшись здесь, разыскать какую-нибудь женщину, умеющую колдовать, и увидеть что-нибудь сверхъестественное, вроде летающего человека или человека, обращенного в камень[392]. И, повинуясь Этому желанию, я бродил по городу, не зная, как начать поиски, но все же бродил. И вот, вижу, навстречу идет женщина, еще молодая, богатая, насколько можно судить по внешности: цветное платье, толпа слуг и много золота. Когда же я оказываюсь ближе, женщина обращается ко мне с приветом, и я отвечаю ей тем же. — Я Аброя, — говорит она, — ты должен меня знать, если слышал вообще о подруге своей матери. И вас, рожденных ею, я люблю так же, как тех, которых сама родила. Так что же ты, сынок, не у меня остановился? — Много тебе благодарен, — сказал я, — но мне совестно покидать дом друга, которого мне не в чем упрекнуть, в намерении же, дорогая, я стою у тебя. — Где же ты остановился? — спросила она. — У Гиппарха. — У этого скупца? — Не говори этого, матушка, — говорю я, — он был щедр и очень радушен ко мне, так что скорее его можно упрекнуть в чрезмерной роскоши. — Улыбнувшись, она взяла меня за руку и, отведя в сторону, сказала: — Остерегайся всячески, пожалуйста, жены Гиппарха: она страшная колдунья и развратница и останавливает свой выбор на каждом юноше; а если кто ей не поддается, тому она мстит, пользуясь своим искусством, и многих она превратила в животных, а иных и совсем погубила. Ты же, сынок, и молод и красив, так что тотчас же понравишься ей, к тому же ты чужестранец, — если с тобой что-либо случится, Это не привлечет внимания.

5. Но я, узнав, что то, что я так давно искал, находится у меня дома, уже не обращал внимания на Аброю и, как только она отпустила меня, пошел домой, говоря себе по дороге: "Ну, вот ты все твердил, что жаждешь какого-то сверхъестественного зрелища, пробудись же и найди хитрый способ добиться того, чего желаешь: приготовься к схватке со служанкой, недаром ее зовут Палестрой[393] — ведь от жены хозяина и друга надо держаться подальше — вертись вокруг нее, борись и, схватясь с нею грудь с грудью, ты легко все узнаешь, будь уверен: ведь рабы знают про господ как хорошее, так и дурное".

Говоря это себе, я вошел в дом. Ни Гиппарха, ни его жены я не застал дома, а Палестра хлопотала у очага, приготовляя нам ужин.

6. И я тут же, ухватясь за это обстоятельство, сказал ей: — Как ловко ты, прекрасная Палестра, свой задок заодно с горшком вертишь и покачиваешь. И у меня от сладостного желания бедра приплясывают в лад. Счастлив будет тот, кто сюда окунется. — А она на это — ведь она была очень задорная и полная прелести девочка: — Беги-ка лучше, юноша, если только ты умен и хочешь быть жив: слишком много тут у меня огня и полно угара. Ведь чуть только ты этого коснешься — обожжешься и останешься здесь при мне с этой раной, и никто тебя не исцелит, даже бог-целитель, а только одна я, которая тебя обожгла; и, что всего удивительнее, я заставлю тебя желать этого все больше и, хоть от моего лечения боль будет возобновляться, ты все будешь держаться за него, и хоть бей тебя камнями — не отгонишь от сладкой боли. Что ты смеешься? Ты видишь перед собой прямую повариху-людоедку, ведь я не только эти простые блюда приготовляю; я умею кое-что побольше и получше — человека зарезать, и ободрать, и выпотрошить; а самое приятное для меня хватать за самое нутро и за сердце. — Это ты правильно говоришь, — сказал я. — Ведь ты меня даже издали, не то что вблизи, не обожгла, нет, клянусь Зевсом, а всего ввергла в огонь. Через глаза мои ты кинула мне в грудь свое невидимое пламя и сжигаешь меня, хоть я ни в чем не виноват. Поэтому, ради богов, исцели меня тем мучительным и сладостным лечением, о котором сама говорила. И так как я уже зарезан, возьми меня и обдирай, как сама хочешь.

Она громко и весело расхохоталась на это и отныне была моей, и мы условились, что она придет ко мне, когда уложит господ спать, и проведет со мною ночь.

7. И когда спустя некоторое время пришел Гиппарх, мы, умывшись, поужинали и много пили за беседой; потом, притворившись, что хочу спать, я встал и действительно ушел в комнату, где я проживал. Все в ней было приготовлено отлично: слуге было постлано за дверью, а у моей постели стоял стол с чашей; и вино тут имелось, и вода была наготове, холодная и горячая, — все это было приготовлено Палестрой. На ложе было разбросано много роз, и целых, и рассыпанных лепестками, и заплетенных в венки. И я, найдя все готовым к пирушке, стал ждать подругу.

8. Уложив свою госпожу, она поспешно пришла ко мне, и пошло у нас веселье; вино чередовалось с поцелуями, так как мы пили за здоровье друг друга. Когда же мы хорошо подготовились вином к предстоящей ночи, Палестра мне говорит: — Вот что тебе всячески нужно помнить, юноша: раз ты попал на Палестру, тебе придется теперь показать, был ли ты ловким, будучи эфебом[394], и много ли тогда выучил приемов борьбы? — Ну, ты увидишь, что я не уклонюсь от такого испытания; так что разденься и поборемся! — Но ты должен показывать свое уменье так, как я этого хочу, — сказала Палестра, — я, в качестве учителя и наставника, буду придумывать и называть упражнения, какие захочу, а ты будь готов повиноваться и исполнять всякое приказание. — Ну, приказывай, — отвечал я, — и смотри, как ловки, горячи и сильны будут мои приемы.

. . . . . . . . . . . . .

11. Мы проводили ночи, состязаясь в таких наслаждениях и играх любовной борьбы и увенчивая друг друга венком победы, и в этом было столько сладострастия, что я совсем позабыл о пути в Лариссу. Но как-то мне пришло на ум узнать то, ради чего я состязался, и я говорю Палестре: — Покажи мне, дорогая, свою госпожу за ее колдовскими действиями. Я давно уже жажду такого сверхъестественного зрелища. А еще лучше, если умеешь, сама поколдуй и явись мне в разных образах. Ведь, я думаю, и ты не лишена опыта в этом искусстве. Это я знаю не от кого-либо другого, а испытал на собственном сердце, так как прежде, по словам женщин, я был тверд как сталь, и никогда не бросал ни на одну женщину влюбленных взглядов, а ты все-таки овладела мной благодаря этому искусству и держишь меня пленником, чаруя в любовной борьбе. — Но Палестра говорит: — Перестань шутить! Какое заклинание может приворожить любовь, когда сама она владычица этого искусства! А я, мой дорогой, ничего подобного не умею, клянусь твоей головой и этим счастливым ложем. Ведь я даже грамоте не училась, а госпожа моя ревнива в своем искусстве; но, если мне встретится случай, я постараюсь дать тебе увидеть ее превращения. — И на этом мы тогда заснули.

12. Немного дней спустя Палестра мне объявляет, что госпожа ее собирается, обратясь в птицу, лететь к любовнику. Я и говорю: — Теперь представляется случай, Палестра, выказать твою любовь: ты можешь теперь удовлетворить давнишнее мое желание, о котором я говорил тебе. — Будь спокоен, — отвечала она. И когда наступил вечер, она ведет меня к дверям комнаты, где спали хозяева, и велит мне подойти к небольшой щели в двери и смотреть, что происходит внутри. И вот, я вижу раздевающуюся женщину. Потом, обнаженная, она подошла к светильнику и, взяв две крупицы ладана, бросила их в огонь светильника и, стоя рядом, долго наговаривала над ним; потом, открыв крепкий ларец, в котором находилось очень много склянок, выбирает и вынимает из него одну из них; что в ней было налито, я не знаю, но по виду мне показалось, что это было масло. Набрав его, она вся им натирается, начиная с пальцев ног, и вдруг у нее вырастают перья, нос стал роговым, загнутым, и вообще у нее появились все свойства и признаки птиц; и она сделалась не чем иным, как ночной вороной. Когда же она увидела, что покрылась перьями, она страшно каркнула по-вороньи и, поднявшись, улетела в окно.

13. Думая, что я вижу все это во сне, я тер себе пальцами веки, не веря своим глазам, что они глядят и что это было наяву. Когда же с трудом и нескоро я убедился, что не сплю, я стал просить Палестру оперить и меня и, натерев этим же снадобьем, дать и мне возможность полететь; потому что я хотел на опыте узнать, стану ли я, превратившись из человека в птицу, и душой пернатым. Приоткрыв дверь, Палестра приносит склянку, а я, уже раздевшись, поспешно весь натираюсь мазью, но становлюсь я, несчастный, не птицей, нет: сзади у меня вырос хвост, и пальцы все исчезли не знаю куда, и ногтей у меня стало всего четыре, и они уже не что иное, как копыта, и руки и ноги у меня сделались ногами животного, уши удлинились, и лицо вытянулось. Когда я огляделся кругом, я увидел, что превратился в осла, и не было у меня человеческого голоса, чтобы укорять Палестру. Только, вытянув нижнюю губу, я самым своим видом, глядя, как осел, исподлобья, упрекал ее как мог за то, что стал ослом, а не птицей.

14. А Палестра била себя по лицу обеими руками. — Ах я, несчастная, — говорила она, — такую беду я наделала! Ведь я, поспешив, ошиблась склянками и взяла не ту, которая выращивает крылья, а другую. Но не беспокойся, мой дорогой. Это ведь легко поправить. Если только ты поешь роз, с тебя тотчас спадет личина животного, и ты снова вернешься ко мне моим любовником. Но, милый, на одну эту ночь побудь ослом, а поутру я прибегу и принесу тебе роз, ты поешь их и исцелишься. — Говоря это, она гладила меня по ушам и по всей шкуре.

15. А я, хоть во всем остальном стал ослом, душой и умом остался человеком, — тем же Лукием, за исключением голоса.

Итак, в душе сильно укоряя Палестру за ее ошибку и кусая себе губу, я пошел туда, где, как я знал, стояли моя лошадь и другой, настоящий осел Гиппарха. Но они, почуяв, что я вхожу к ним, и опасаясь, что я проникаю к ним с целью получить свою долю сена, прижали уши и приготовились копытами, защищать свои животы. А я, сообразив это, отодвинулся подальше от яслей и, остановившись, засмеялся, но смех мой был ослиным ревом. "О, как некстати оказалось мое любопытство! — говорил я себе. — А что, если заберется волк или иной какой зверь? Тогда мне грозит гибель, хоть я и не сделал ничего дурного". Размышляя так, я и не подозревал, несчастный, о предстоявшей мне беде.

16. Действительно, когда уже наступила глубокая ночь, и полная тишина, и сладкий сон, вдруг затрещала стена снаружи, как будто ее проламывали. И в самом деле ее проламывали, и дыра стала уже достаточной, чтобы вместить человека, и тотчас через нее появляется один, и другой тем же путем, и вот их уже много, внутри, и у всех мечи. Потом, связав в комнатах Гиппарха, Палестру и моего раба, они без боязни опустошили дом и вынесли из него деньги, платье и другие вещи. Когда же в доме ничего не осталось, они взяли меня, другого осла и лошадь, взнуздали нас и навьючили на нас все, что забрали, и так, тяжело нагруженных, погнали нас в гору ударами палок, по непроезжей дороге, спеша скрыться. Что другие животные испытывали, не сумею сказать, но я, будучи не подкован, не привыкши к ходьбе по острым камням и неся столько вещей, просто погибал; и часто спотыкался, но падать было нельзя, так как тотчас кто-нибудь ударял меня сзади палкой по бедрам. Когда же я несколько раз хотел воскликнуть: "О цезарь", — то испускал только рев. "О" я еще кричал сильно и очень звонко, но "цезарь" за ним не следовало. Между тем за это меня били, так как я выдавал разбойников своим ревом. Итак, поняв, что кричал напрасно, я решил далее идти молча и выгадать хоть в том, что меня не били.

17. Между тем уже настал день, и мы всходили на гору за горой, но рты у нас были завязаны, чтобы мы, срывая траву по пути, не задерживались и не оставили бы разбойников без обеда, так что я и на это время остался ослом. Когда наступил полдень, мы остановились в каком-то дворе у знакомых разбойникам людей, как было видно по происходившему: ибо они приветствовали друг друга поцелуями, и те велели им остановиться у них и подали им обед, а нам, животным, засыпали ячменя. И те-то обедали, я же голодал жалким образом; и так как я тогда ни разу еще не обедал сырым ячменем, я стал высматривать чего бы и мне поесть. И вот вижу огород тут же за двором, и в нем много прекрасных овощей, а за ними # виднелись розы. Незаметно для всех, занятых в доме обедом, я иду к огороду, как для того, чтобы насытиться сырыми овощами, так и ради роз, так как я полагал, что, поев этих цветов, я снова стану человеком. И тут, войдя в огород, я наелся редьки, латука, сельдерея — всего, что только ест в сыром виде человек. Но розы эти были не настоящие розы, а те, что цветут на диком лавре, — люди называют его рододафной, — плохой обед для всякого осла или лошади, ибо говорят, что съевший его тотчас умирает.

18. Тут огородник, заметив это и схватив палку, вошел в огород и, увидя врага и погубленные овощи, вознегодовал, словно некий судья — ненавистник зла, захвативший вора, и уж так избил меня, не щадя ни боков моих, ни бедер, и даже сломал мне уши и разбил лицо. Но я, не стерпев больше, лягнул его обеими ногами, так что свалил его навзничь в овощи, и побежал вверх, на. гору. Когда он увидел, что я скачу прочь, он закричал, чтобы спустили на меня собак; а собак было много, и очень крупных, которые могли бы сразиться с медведями. Я сообразил, что если они схватят меня, то уж растерзают, и, немного отбежав, решил, что тут случай как раз по пословице: "Лучше прибежать назад, чем неудачно убежать". Итак, я пошел обратно и возвратился прямо во двор. Тогда они собак-то, бросившихся за мной, удержали и привязали их, а меня стали бить и оставили не прежде, чем я от боли извергнул все съеденные овощи.

19. А когда пора было отправляться в путь, на меня наложили больше всего награбленных вещей, и притом самых тяжелых, и так мы отправились. Так как я уже отчаивался, терпя побои, и изнемогая от ноши, и изранивши в пути копыта, я задумал тут же упасть и не вставать ни за что, хотя бы они меня убили побоями, возлагая большие надежды на этот замысел, так как думал, что они в конце концов покорятся необходимости и разделят мою ношу между лошадью и мулом, а меня оставят лежать на съедение волкам. Но какое-то завистливое божество, проникнув в мои замыслы, обратило их против меня; ибо другой осел, может быть задумавший то же самое, что и я, падает на дороге. Они сначала велят несчастному встать, ударяя его палками, когда же он никак не слушается даже ударов, то одни берут его за уши, другие за хвост и стараются заставить его очнуться; когда же ничего не добились и осел оставался лежать на дороге как камень, то они, рассудя между собой, что напрасно стараются и тратят время, нужное для бегства, возясь с мертвым ослом, распределяют между мной и конем все вещи, которые он нес, а несчастному нашему товарищу по плену и по тяжелой ноше подрезают мечом сухожилья ног и сталкивают, еще содрогающегося, в пропасть. И он падает вниз, отплясывая пляску смерти.

20. Видя на примере моего спутника, каков был бы конец, моих замыслов, я решил мужественно переносить то, что есть, и бодро шагать дальше, в надежде когда-нибудь наткнуться все же на розы и благодаря им восстановить собственный облик; к тому же я слышал, как разбойники говорили, что уж немного пути осталось и что мы останемся там, где расположимся на ночлег; поэтому всю поклажу мы несли бегом и до наступления вечера достигли дома. Там сидела старая женщина и пылал большой огонь. Разбойники сложили в доме все, что мы привезли. Потом они спросили старуху: — Почему ты сидишь без дела и не готовишь обед? — Да все для вас припасено, — сказала старуха, — много хлебов, бочки старого вина, и жареная дичь у меня для вас приготовлена. — Похвалив старуху, они разделись, натерлись у огня маслом и, черпая горячую воду из котла, обмылись в этой самодельной бане.

21. Немного времени спустя пришло много молодых людей, которые принесли множество вещей — золота, серебра, и одежд, и всяческих украшений, женских и мужских. Они присоединились к разбойникам и, когда сложили вещи в доме, также вымылись. После этого наконец был обильный обед и долгая беседа разбойников за попойкой. А мне и лошади старуха насыпала ячменя. Лошадь поспешно съела ячмень, боясь, как и естественно, найти во мне сотрапезника. Я же, как только видел, что старуха выходит из дому, ел хлеб. На следующий день все остальные ушли из дому на работу, оставя со старухой одного из юношей. А я оплакивал себя, досадуя на эту тщательную охрану; ибо старухой я мог пренебречь и сумел бы убежать из-под ее надзора, но юноша был велик ростом, и смотрел свирепо, и всегда носил меч, и всегда запирал двери.

22. Три дня спустя почти в середине ночи возвращаются разбойники, не неся с собой ни золота, ни серебра, ни других вещей, а только девушку в расцвете лет, очень красивую, которая плакала и рвала на себе платье и волосы, и, посадив ее в доме на подстилку из листьев, они велят ей не бояться, а старухе велят всегда оставаться дома и держать девушку под надзором. Но девушка не хотела ничего ни есть, ни пить, а все плакала и рвала на себе волосы, так что и я, стоя поблизости у яслей, плакал вместе с этой прекрасной девушкой. Между тем разбойники ужинали в сенях дома. Близился уже день, когда один из дозорных, которым выпало на долю сторожить дорогу, приходит и сообщает, что некий чужестранец собирается проехать этой дорогой и везет с собой большие деньги. Разбойники, как это услышали, поднялись и, вооружившись и взнуздав меня и лошадь, пустились в путь. А я, несчастный, зная, что меня гонят на бой и в сраженье, подвигался лениво, поэтому они били меня палками, так как спешили. Когда же мы дошли до дороги, где должен был проехать чужестранец, разбойники, напав на повозки, убили и его самого и его слуг и, отобрав, все что было самого ценного, наложили на меня и на коня, остальные же вещи спрятали тут же в лесу. Потом они погнали нас, нагруженных, обратно и меня понукали и били палками, а я ударился копытом об острый камень, который нанес мне мучительную рану, так что остальную дорогу я шел хромая. Тут разбойники стали говорить между собой: — К чему нам кормить этого осла, который постоянно спотыкается? Сбросим его с обрыва, этого вестника несчастья. — Да, — сказал другой, — сбросим его, чтобы он был очистительной жертвой для нашего отряда. — И они уже порешили насчет меня, но я, слыша это, зашагал так, словно рана принадлежала теперь уже кому-то другому: страх смерти сделал меня нечувствительным к боли.

23. Когда мы дошли туда, где была стоянка, разбойники сняли награбленное с наших плеч и сложили в доме, а сами, развалясь за столом, стали ужинать. А когда наступила ночь, они отправились снова, чтобы привезти прочие вещи, оставленные в лесу. — А этого жалкого осла, — сказал один из них, — к чему нам брать с собой, раз он бесполезен из-за своего копыта? Из вещей одни понесем мы, другие лошадь. — И они ушли, уведя лошадь. Ночь же была очень светлая благодаря луне. И тут я сказал себе: "Чего же ты еще дожидаешься здесь, несчастный? Тобой поужинают коршуны и птенцы коршунов! Разве ты не слышал, что насчет тебя порешили? Ты хочешь быть сброшенным с обрыва? Теперь самая ночь и светит луна; они ушли прочь; спасайся бегством от кровожадных хозяев".

Размышляя так, я вижу, что меня не привязали, а повод, на котором меня тащили в пути, висит свободно у меня на боку. Это меня больше всего и подстрекнуло к бегству, и я вышел и пустился прочь бегом. Старуха, увидев, что я готов убежать, хватает меня за хвост и держит. Но я сказал себе, что быть задержанным старухой означает свержение с обрыва или иную смерть в этом роде, и потащил ее за собой, а она громко кричала, вызывая пленную девушку из дома; но та, выйдя и видя старуху, висящей на хвосте осла, подобно Дирцее[395], решилась на благородную смелость, достойную безрассудного юноши, — она вспрыгнула на меня и, усевшись мне на спину, стала погонять; я же, и сам горя желанием убежать и заботясь об избавлении девушки, пустился крупной рысью. Старуха осталась, позади. Девушка молила бога помочь ей спастись бегством; мне же она сказала: — Если ты отвезешь меня к отцу, о мой красавец, я сделаю тебя свободным от всякой работы, и на обед тебе будет каждый день мера ячменя — А я, чтобы убежать от моих убийц и надеясь на полную заботу и попечение обо мне спасенной мною девушки, мчался, не обращая внимания на рану.

24. Когда мы достигли места, где дорога разветвлялась натрое, нам попадаются навстречу наши враги, возвращающиеся назад, и уже издали благодаря луне тотчас же узнают своих несчастных пленников и, подбежав к нам, хватают меня, говоря: — О благородная девица, куда, бедняжка, ты шествуешь в такой поздний час? Разве ты не боишься ночных страшилищ? Иди-ка сюда, к нам, мы тебя твоим родным отдадим, — говорили они со злобным смехом; и, повернув меня, потащили обратно. Тут я вспомнил о своей ноге и ране и стал хромать. — Теперь ты стал хромым, — говорили они, — когда тебя поймали при побеге? А когда ты решил бежать, ты был здоров и мчался быстрее коня, как будто у тебя были крылья. — За этими словами следовали побои, и вот у меня уже волдырь на бедре от таких наставлений.

Вернувшись обратно домой, мы нашли старуху повесившейся на веревке, спущенной со скалы: испугавшись, естественно, гнева хозяев из-за побега девушки, она задушила себя, затянув себе петлю на шее. Разбойники, удивленные такой добросовестностью старухи, отвязали ее от скалы и дали ей упасть вниз, как была, с петлей на шее, а девушку ввели в дом и связали; потом стали ужинать, а затем много пили.

25. И за столом они рассуждали между собой относительно девушки.

— Что нам делать с беглянкой? — спросил один из них. — Что же иное, — сказал другой, — как не сбросить ее вслед за старухой, раз она намеревалась лишить нас больших денег, которые мы за нее выручили бы, и выдать все наше заведение? Ведь будьте уверены, друзья, что, если бы она убежала домой, ни один из нас не остался бы в живых; мы все были бы схвачены, так как враги напали бы на нас хорошо подготовленными. Итак, отплатим злодейке. Но, чтобы она не умерла слишком легко, упавши на камни, приищем ей смерть самую мучительную и продолжительную, которая сохранила бы ее для длительной пытки и только напоследок погубила бы. — Тут они стали приискивать ей смерть, и кто-то сказал: — Я знаю, что вы похвалите мое изобретение. Нужно погубить осла, так как он ленив, а теперь вдобавок еще и притворяется хромым, и к тому же он оказался пособником и слугой девушки при. ее бегстве. Итак, мы его рано утром зарежем, вспорем ему живот и, выбросив вон все кишки, эту добрую девушку уложим в осла, оставя голову снаружи, чтобы она не задохлась сразу, а все тело запрячем внутрь; и, уложив ее таким образом, мы хорошенько зашьем ее в осле и выбросим обоих коршунам как новоизобретенный обед. Обратите внимание, друзья, на ужас пытки: во-первых, разделять существование с мертвым ослом, потом — печься в животном летней порой под сильнейшим солнцем, долго умирая от изнурительного голода, и даже не иметь возможности себя задушить; я уж не говорю о том, сколько она вытерпит от запаха гниющего осла и от кишащих в нем червей. Наконец коршуны доберутся и до внутренности осла и как его, так и ее растерзают, может быть еще живую.

26. Это чудовищное изобретение все встретили громкими восклицаниями, как нечто превосходное. А я оплакивал себя, обреченный на заклание: даже мертвым не буду я лежать мирно, нет, в меня поместят несчастную девушку, я стану гробницей ни в чем не повинной девушки!

Уже рассветало, как вдруг появляется множество солдат, посланных против этих злодеев, и быстро всех связывают и уводят к начальнику этой местности. Оказалось, что с ними прибыл и жених девушки; он-то и был тем, кто указал убежище разбойников. Итак, отобрав девушку, он усадил ее на меня и таким образом повез домой. Их односельчане, как завидели нас еще издали, догадались об успешном исходе дела, ибо я объявил им радостную весть своим ревом, и, выбежав навстречу, они приветствовали нас и повели домой,

27. Девушка проявляла ко мне много внимания, отдавая должное товарищу по плену и бегству и по грозившей мне общей с нею ужасной смерти. Мне дали от хозяйки на обед меру ячменя и столько сена, сколько хватило бы и верблюду. И тут я в особенности проклинал Палестру за то, что она превратила меня колдовством в осла, а не в собаку, потому что я видел, как собаки, пробравшись на кухню, пожирали множество всякой всячины, которая бывает на богатых свадьбах.

Немного дней спустя после свадьбы, так как госпожа сказала отцу, что хотела бы получить милость для меня и отплатить мне справедливой отплатой, отец велел меня отпустить на волю пастись под открытым небом вместе с табунами кобыл. — Пусть он живет как свободный, в свое удовольствие, — сказал он, — и сходится с кобылицами. — И эта отплата показалась бы тогда самой справедливой, если бы дело попало к судье-ослу. Итак, призвав одного из табунщиков, он передает меня ему, а я радовался, что больше не буду носить тяжестей. Когда же мы пришли на пастбище, то пастух присоединил меня к кобылицам и повел нас всем табуном пастись.

28. И нужно же было, чтобы здесь со мной случилось то же, что и с Кандавлом![396] Надсмотрщик за лошадьми оставил меня дома своей жене Мегаполе, а она запрягла меня в мельницу, чтобы молоть ей пшеницу и цельный ячмень. Это-то еще было бы небольшое зло для благородного осла — молоть зерно для своих надзирателей; но почтеннейшая Мегапола, которая от всех других, живших в этой местности — а их было очень много — требовала платы за помол, закабалила мою несчастную шею; даже ячмень, назначенный мне на обед, она поджаривала и засыпала мне для помола, а сделанные из него лепешки все съедала сама, мне же на обед шли отруби. А если когда-нибудь надсмотрщик и подпускал меня к кобылам, то я погибал из-за жеребцов, которые меня лягали и кусали, так как они всегда подозревали во мне любовника их жен — кобыл, и преследовали меня, лягаясь обеими ногами, так что я был не в силах переносить эту конскую ревность. И вот за недолгое время я стал худ и безобразен и не имел радости ни дома при мельнице, ни пасясь под открытым небом, где со мной враждовали товарищи по табуну.

29. К тому же меня часто посылали на гору возить на спине дрова. И это было главное из моих зол: во-первых, приходилось всходить на высокую гору по ужасно крутой дороге, да еще неподкованному по камням. К тому же со мной посылали погонщика, негодного мальчишку. Он всякий раз мучил меня по-новому: сначала он сильно бил меня, даже если я бежал бегом, и притом не простой палкой, а с твердыми и острыми сучьями, и все время ударял по одному и тому же месту, так что на бедре ют ударов открывалась рана, а он продолжал по ней бить. Потом он стал накладывать на меня ношу, какую и слону трудно было бы снести; да и спускаться сверху было мучительно, а он и тут бил меня. Если же он видел, что ноша у меня спадает и переваливается на одну сторону, когда нужно было бы снять часть дров и переложить на более легкую сторону, чтобы уравнять груз, он никогда этого не делал, а поднимал с горы большие камни и накладывал на более легкую половину поклажи; и я спускался, несчастный, неся вместе с дровами еще и ненужные камни. И еще — на пути была невысохшая речка; так он, жалея обувь, садился на меня позади дров и переезжал через речку.

30. Если же я иной раз так выбивался из сил, изнемогая под грузом, что падал, тут уж беда была нестерпимой; ведь погонщик тогда должен был бы, сойдя с меня, оказать помощь, помочь подняться с земли и снять ношу, если бы это понадобилось, а он и не сходил с меня и не оказывал помощи, но избивал всего меня палкой, начиная с головы и ушей, пока удары не заставляли меня подняться. А еще он развлекался другой злой выдумкой, нестерпимой для меня. Набрав охапку самых острых колючек и стянув их веревкой, он подвешивал их мне сзади к хвосту, и они, естественно, раскачиваясь на ходу, бились об меня и уколами своими исцарапывали мне весь зад; а защититься мне было невозможно, так как они были подвешены ко мне и все время ранили меня, при каждом моем шаге. И вот, если я, остерегаясь колючек, подвигался вперед тихо, я погибал от побоев, а если избегал палки, то мучения настигали меня сзади. И вообще целью моего погонщика было замучить меня до смерти.

31. Когда же я как-то, терпя от него много зла, однажды не выдержал больше и лягнул его, уж он этот удар навсегда удержал в памяти. И вот однажды погонщику велят перевезти паклю с одного места на другое. Приведя меня туда и собрав много пакли, он навьючил ее на меня и крепкой веревкой прочно увязал ношу, замышляя мне большую беду. Когда оставалось только отправиться в путь, он утащил из очага еще тлевшую головешку и, едва мы оказались подальше от двора, засунул ее в." паклю. Пакля тотчас же загорается, — что же иное могло случиться? — и вот уже я несу на себе огромный костер. Тут я, понимая, что сейчас изжарюсь, и заметив по пути большую лужу, бросаюсь в самое глубокое место; потом, катая там паклю и вертясь и переворачиваясь в грязи, я потушил этот пожар, мою мучительную ношу, и таким образом с большей безопасностью шел остаток пути, потому что мальчику было невозможно снова зажечь паклю, которая пропиталась мокрой грязью. Но и тут все же наглый мальчишка по возвращении налгал на меня, говоря, будто я по собственному желанию сунулся в огонь, проходя мимо. Все же тогда я выбрался из-под пакли, хотя уже не надеялся на спасение.

32. Но проклятый мальчишка изобрел для меня еще другую большую беду: поведя меня на гору и наложив на меня тяжелую ношу дров, он продает их земледельцу, жившему поблизости, а приведя меня домой без всякой ноши, он лжет на меня перед своим господином, обвиняя в безбожном деле: — Я не знаю, господин, — говорил он, — для чего мы кормим этого осла, который страшно ленив и медлителен. А теперь он еще обнаруживает и иное качество: как только завидит красивую женщину или девушку в возрасте, или мальчика, он, брыкаясь, бегом бросается на них и ведет себя как влюбленный мужчина с любимой женщиной, кусает их, как будто целуя, и старается насильно сойтись с ними; он тебе этим доставит хлопоты и тяжбы, так как всех оскорбляет и валит с ног. Вот и теперь, неся дрова и завидев женщину, идущую в поле, он сбросил и раскидал по земле все дрова, а женщину повалил на дорогу и хотел вступить с нею в брак, пока мы, сбежавшись с разных сторон, не защитили ее от угрозы быть растерзанной этим прекрасным влюбленным.

33. Услышав это, надсмотрщик сказал: — Ну, если он не хочет ни вертеть жернов, ни носить ношу, и человеческой любовью влюбляется в женщин и мальчиков, беснуясь при виде их, то зарежьте его и внутренности отдайте собакам, а мясо сохраните для работников. И если спросят, как он умер, свалите дело на волка.

Тут этот проклятый мальчишка, мой погонщик, обрадовался и хотел тотчас же меня зарезать. Но при этом оказался кто-то из соседних земледельцев, и он избавил меня от смерти, посоветовав еще более страшную для меня вещь. — Ни в коем случае не режьте осла, — сказал он, — который способен и молоть и носить ношу; да и дело это небольшое: если он бесится и бросается на людей от страсти, возьмите его и оскопите; лишенный этого любовного влечения, он тотчас же станет спокойным и жирным и будет носить большие ноши, не уставая. Если же ты сам несведущ в этом лечении, то я приду сюда через три-четыре дня и после оскопления сдам его тебе послушнее ягненка. — Все домашние одобрили этот совет, говоря, что он сказал правильно, а я уже проливал слезы о том, что обречен вскоре погибнуть, как мужчина, хоть и в образе осла, и говорил себе, что больше жить не хочу, если стану евнухом; я думал совсем отказаться впредь от пищи или броситься с горы, так как упавши с нее, я хоть и умер бы прежалкой смертью, но мертвый я по крайней мере остался бы целым и не изуродованным.

34. Но когда наступила глубокая ночь, прибыл кто-то гонцом из усадьбы в селение и к нам во двор и сказал, что та молодая новобрачная, которая была в плену у разбойников, и ее муж — оба, гуляя вечером по берегу, были застигнуты нахлынувшим вдруг морем и исчезли в волнах; такой несчастной смертью Закончилась их жизнь. Раз уж дом опустел, лишившись молодых господ, то слуги решили не оставаться больше в рабстве и, разграбивши все в доме, разбежались.

Табунщик, захватив и меня, все, что мог забрать, навьючил на меня и на кобыл. Мне было тяжело нести ношу настоящего осла, но все-таки я радовался помехе угрожавшему мне оскоплению. Целую ночь мы шли трудной дорогой и, проведя в пути еще три дня, пришли в Верою, большой и многолюдный город Македонии.

35. Здесь наши новые хозяева решили обосноваться и распорядиться нами. И тут же устроили распродажу нас, животных: глашатай, стоя посреди площади, зычным голосом объявлял цены. Подходившие, желая нас осмотреть, открывали нам рты и смотрели каждому в зубы для определения возраста; и всех других раскупили — этого один, того — другой, а меня, оставшегося самым последним, глашатай велел увести обратно домой. — Видите, — сказал он, — этот один не нашел себе господина. — Но Немезида, многократно переворачивающая и изменяющая судьбу, привела и мне господина, какого я бы себе не пожелал; ибо это был старый развратник, один из тех, которые возят по селам и деревням Сирийскую богиню и заставляют богиню просить милостыню. Меня продают ему за очень высокую цену в тридцать драхм! И я, уже заранее стеная, последовал за ведшим меня господином.

36. Когда мы пришли туда, где жил Филеб, — так звали купившего меня, — он тотчас же громко закричал перед дверью: — Зй, девочки, я купил вам раба, красивого и сильного, родом из Каппадокии! — "Девочки" же — это была толпа развратных подручных Филеба, и все они в ответ на его крик захлопали в ладоши, потому что они подумали, будто и вправду куплен был человек. Когда же увидели, что этот раб — осел, тут они стали насмехаться над Филебом: — Это не раба, а жениха ты себе ведешь. Откуда ты его взял? Да будет счастлив этот прекрасный брак и да родишь ты нам поскорее таких же ослят.

37. И они смеялись. На следующий день они собрались "на работу", как они говорили, и, снарядив богиню, поместили ее на меня. Потом мы вышли из города и стали обходить окрестности. Когда мы вступали в какую-нибудь деревню, я останавливался, как будто по наитию божества, флейтист возбуждал божественное исступление, они же, сорвавши с головы повязки и запрокинув назад головы, рассекали себе мечами руки, и каждый, сжимая зубами язык, ранил и его, так что мгновенно все было полно свежей крови. Видя это, я в первое время стоял, дрожа от мысли, как бы не понадобилась богине и ослиная кровь. Изранив себя таким образом, они собирали оболы и драхмы со стоящих кругом зрителей; иной давал в придачу смокв, сыру, кувшин вина или медимн пшеницы, а также ячменя для осла. А они этим кормились и служили богине, которую возили на мне.

38. И вот однажды, когда мы попали в какую-то деревню, они завлекли рослого юношу из поселян в привели его туда, где мы остановились, а потом воспользовались от него всем, что привычно и любо было таким безбожным развратникам. А я, сокрушаясь о своей новой перемене судьбы, хотел было воскликнуть: — Я все еще, до сих пор терплю несчастья, о жестокий Зевс! — но из моей глотки вышел не мой голос, а ослиный крик, и я громко заревел. Между тем случилось так, что в это время какие-то поселяне потеряли осла и, ища пропавшего, слышат мой громкий вопль и входят к нам, никому ничего не говоря, как будто я и был их ослом, и застигают развратников за совершением непотребных таинств; и тут много смеху поднимается среди вошедших. Выбежав вон, они рассказали всей деревне о распутстве жрецов. Последние в большом смущении от того, что все это обнаружилось, уехали оттуда; как только настала ночь и мы оказались в глухом месте пути, они излили на меня гнев и злобу за то, что я разоблачил их таинства. Было еще терпимое дело слушать их брань, но то, что за этим последовало, было совсем нестерпимо; ибо, сняв с меня богиню и положив ее на землю, они сорвали с меня все покрывала и, уже обнаженного, привязали к большому дереву, потом стали меня бить своим бичом, унизанным костяшками, и чуть не убили, приказывая на будущее время быть безмолвным богоносцем. И даже зарезать меня после бичевания замышляли за то, что я вверг их в великую обиду и заставил уйти из деревни, не заработав ничего. Но вид богини, лежащей на земле и не имеющей возможности продолжать путь без меня, сильно их устыдил, так что они меня не убили.

39. Итак, после бичевания я отправился дальше с богиней на спине, и к вечеру мы уже остановились в усадьбе богатого человека; он был дома и с большой радостью принял богиню к себе и совершил ей жертвоприношение. Мне стало известно, что здесь я подвергся большой опасности; ибо один из друзей прислал владельцу усадьбы в подарок бедро дикого осла; повар взял его, чтобы приготовить, но по недосмотру оно пропало, так как несколько собак потихоньку пробралось в кухню, и повар, опасаясь сильных побоев и пытки из-за этой пропажи, решил повеситься. Но жена его — роковое мое несчастье — сказала: — Не умирай, дорогой, и не предавайся такому отчаянию: если ты меня послушаешься, все у тебя будет хорошо. Уведи осла этих развратников в глухое место и там зарежь его и, отрубив ту же часть тела, бедро, принеси сюда, приготовь его и подай хозяину, а труп осла сбрось где-нибудь в пропасть. Все подумают, что он ушел куда-нибудь и исчез. Ты видишь, что он в теле и, во всяком случае, лучше этого дикого осла? — Повар одобрил совет жены. — Это превосходно, жена, — сказал он, — и я только таким поступком могу избежать плетей. Так и будет, сделано. — Вот как этот мой безбожный повар, стоя рядом со мною, сговаривался с женой.

40. Видя уже заранее, что мне предстоит, и решив, что важнее всего для меня спастись из-под ножа, я обрываю ремень, на котором меня водили, и, подпрыгнув, пускаюсь бегом в дом, где ужинали развратники с владельцем имения. Вбежав туда, я все опрокидываю одним прыжком — и светильники и столы, — я ведь думал, что изобрел для своего спасения нечто хитроумное и что хозяин усадьбы велит меня, как взбесившегося осла, тотчас же куда-нибудь запереть и строго сторожить; но эта хитрость подвергла меня крайней опасности. Сочтя меня бешеным, они уже схватились за мечи и копья и большие палки и намеревались меня убить. Но я, увидя такую опасность, прибежал в комнату, где мои господа должны были лечь спать. Видя это, они заперли тщательно дверь снаружи.

41. Когда уже рассвело, подняв опять богиню на спину, я удалился оттуда вместе с моими бродягами, и мы прибыли в другую деревню, большую и многолюдную, в которой они разыграли нечто совсем новое: они потребовали, чтобы богиня не пребывала в человеческом жилище, а поселилась бы в храме местной богини, которую жители чтили больше всего. Поселяне приняли чужую богиню даже с большой радостью и поместили ее вместе со своей, а нам указали жилье у бедных людей.

Проведя здесь несколько дней, господа мои захотели уехать в соседний город и потребовали у поселян обратно свою богиню; и, войдя сами в святилище, они вынесли ее и, поместив на меня, поехали дальше. Но оказалось, что нечестивцы, проникнув в это святилище, украли при этом пожертвование — золотую чашу, и унесли ее, спрятав под одеждой богини. Обнаруяшв пропажу, поселяне тотчас же пустились в погоню и, когда приблизились, спрыгнули с лошадей и схватили похитителей на пути, называя их нечестивцами и святотатцами и требуя обратно украденное шшертвование; и, обыскав все, они нашли его за пазухой у богини. Тогда, связав этих негодяев, они привели их обратно и бросили в тюрьму, а богиню, которую я вез, сняли с меня и отдали в другой храм, золотую же чашу возвратили местной богине.

42. На следующий день решили продать как вещи их, так и меня, и отдали меня знакомому человеку из соседней деревни, ремеслом которого было печь хлебы; он забрал меня и, купив десять мёр пшеницы, наложил их на меня и погнал к себе домой по тяжелой дороге, и когда мы приехали, он вводит меня в мельницу, и я вижу в ней большое число таких же животных, собратьев по рабству, и много жерновов, которые они приводили в движение, и все тут было полно муки. На этот раз, так как я был новым рабом и нес очень тяжелую ношу и прошел трудный путь, позволили мне отдохнуть, но на следующий день, закрыв мне глаза тряпкой, меня припрягли к водилу и стали погонять. Я, конечно, знал, как нужно молоть, но притворился, что не умею; однако напрасны были мои надежды, ибо много людей с палками обступают меня, — а я и не подозреваю ничего, так как ничего не вижу, — и бьют меня со всех сторон, так что я сразу завертелся, как волчок, под их ударами, и на опыте узнал, что раб должен делать свое дело, не дожидаясь палки господина.

43. И вот я сильно исхудал и ослабел телом, так что господин решил меня продать и уступил меня человеку, который был огородником: он держал огород, который надо было возделывать. Это и было нашей работой. Поутру господин, навьючив на меня овощи, возил их на рынок и, распродав их покупателям, вел меня обратно в огород. Потом он копал землю, садил и поливал водой растения, а я в это время стоял без дела. Но такая жизнь была мне страшно тяжела, во-первых, потому, что уже была зима, а он и себе не мог купить чего-нибудь, чтобы покрыться, не то что мне; вдобавок я ходил неподкованный по мокрой грязи и по твердому и острому льду, а на еду у нас обоих только и было, что горький и жесткий латук.

44. И вот однажды, когда мы отправились в город, нам встречается видный мужчина в одежде воина, и он заговаривает с нами на италийском языке п спрашивает огородника, куда он ведет осла, то есть меня; огородник, по-видимому, не понимая этого языка, ничего не ответил; тот рассердился, увидя: в этом неуважение, и ударяет огородника плетью, а этот, схватившись с ним и оторвавши его от земли, валит на дорогу и бьет лежащего и руками, и ногами, и камнем, поднятым с дороги; тот сначала отбивался и грозил, как встанет, убить его мечом, но огородник, узнав от него самого, какая опасность ему грозит, вытаскивает его меч и бросает прочь, а потом снова бьет лежащего. Тот, видя неизбежную гибель, притворяется умершим под ударами; огородник же, испугавшись этого, оставляет его лежать на месте, как он был, и, забрав с собой меч, на мне помчался в город.

45. Когда мы приехали, хозяин передал обработку огорода какому-то своему товарищу, а сам, опасаясь последствий случившегося на дороге, скрывается вместе со мной у одного из городских Знакомых. На следующий день они решили, как быть, и сделали так: моего господина спрятали в сундук, а меня, подняв на руках, отнесли вверх по лестнице на чердак и там наверху заперли.

Между тем воин, с трудом поднявшись с земли, как передавали, так как у него голову ломило от побоев, пришел в город и, встретив товарищей, рассказал о дерзости огородника; те идут вместе с ним, узнают, где мы спрятаны, и приходят с городскими властями. Последние посылают одного из подчиненных в дом и велят всем, находящимся в нем, выйти вон. Но когда все вышли, огородника среди них не обнаруживается. Тут воины говорят, что огородник и я, его осел, находимся внутри; а им возражают,, что в доме никого не осталось — ни человека, ни осла. Так как в переулке поднялся из-за этого сильный шум и крик, то я, возбужденный этим и, как всегда, любопытный, выглядываю сверху вниз через окошко, желая узнать, что за люди там кричат. Воины, увидя меня, тотчас поднимают крик; обитатели дома пойманы во лжи, и власти, войдя в дом и все обыскав, находят моего хозяина лежащим в сундуке и, забравши его, отправляют в тюрьму, чтобы он дал ответ за свои дерзости; меня же, стащив вниз, отдали воинам. Все без конца смеялись над обличителем с чердака и предателем своего господина; и с того времени от меня первого пошла среди людей поговорка: "Из-за выглянувшего осла".

46. Не знаю, что на следующий день претерпел огородник, мой господин, но меня воин решил продать и отдал меня за двадцать пять аттических драхм; купивший был слугой очень богатого человека из Фессалоники, самого большого города Македонии. Его занятие состояло в том, что он приготовлял пищу своему господину, и у него был брат, тоже раб, умевший печь хлеб и замешивать пряники на меду. Эти оба брата всегда жили под одной кровлей и спали в одной комнате, и посуда для работы была у них общая; поэтому и меня они поставили там же, где сами спали. После господского ужина оба приносили много остатков — один — мяса и рыбы, другой — хлеба и печений. Заперев меня в комнате со всем этим добром и поставив меня на стражу, сладчайшую из всех, они уходили мыться; а я, сказав надолго "прощай" засыпанному мне жалкому ячменю, весь предавался наслаждению искусной и обильной кухней господ и не скоро вдоволь наедался человеческой пищи. Возвращаясь домой, они сначала совсем не замечали моего обжорства, так как припасов бывало налицо множество, да и я воровал еще со страхом и осторожностью. Когда же я вполне убедился, что они ничего не подозревают, я стал пожирать лучшие куски и помногу всего. А они, наконец заметив ущерб, сначала оба подозрительно стали поглядывать друг на друга и называть один другого вором и грабителем общего добра и человеком без совести, а потом сделались оба внимательны и завели счет остаткам.

47. А я проводил жизнь в удовольствии и роскоши, и тело мое от привычной пищи снова стало красивым и шкура залоснилась свежей шерстью. Наконец почтеннейшие мои хозяева, видя, что я делаюсь толстым и гладким, а ячмень не тратится, но остается в том же количестве, приходят к подозрению о моих дерзких проделках и, уйдя однажды будто бы в баню, запирают за собой двери, а сами, припав глазом к щели в дверях, наблюдают, что происходит внутри. Я, ничего не зная о такой хитрости, приступаю к обеду. Они сначала смеются, видя этот невероятный для осла обед, потом зовут других рабов посмотреть, и тут было столько смеху, что даже господин услышал их — такой шум стоял на дворе — и спросил кого-то, над чем они так смеются. Услышав, в чем дело, он встает из-за стола и, заглянув в комнату, видит, как я глотаю кусок дикого кабана, и с громким хохотом и криком вбегает в комнату. Я был сильно раздосадован тем, что пойман перед господином в воровстве и обжорстве. Но он много смеялся из-за меня и прежде всего велел привести меня в дом к своему столу, потом сказал, чтобы передо мной поставили стол, а на нем чтобы было много блюд, которые никакой другой осел не мог бы есть: мяса, устриц, подливок, рыбы и притом одно — в рассоле и масле, другое — приправленное горчицей. А я, видя, что удача теперь приветливо мне улыбается, и понимая, что меня спасет только эта забава, стал обедать, стоя перед сто лом, хотя уже был сыт. Все ужинавшие тряслись от смеха. — Он даже будет пить вино, этот осел, — сказал кто-то, — если дадут ему разбавленное водой. — И господин велел это сделать, и я выпил поданное.

48. Видя во мне, естественно, животное необыкновенное, господин велит одному из управителей уплатить купившему меня, сколько тот заплатил и еще столько же, а меня отдал одному из своих отпущенников, молодому человеку, и поручил научить меня таким вещам, которыми я мог бы его особенно восхитить. Тому, конечно, все это было легко сделать, гак как я сразу же исполнял все, чему меня учили. Сначала он заставил меня возлежать на ложе за столом, как люди, опираясь на локоть, потом и бороться с ним, и даже плясать, стоя прямо на двух ногах, и кивать, и качать отрицательно головой в ответ на вопросы, и все такое, что я сумел бы делать и без учения. И вот пошла молва об этом — что, мол, у господина осел, который пьет вино и умеет бороться, осел, который танцует, а самое замечательное, что я на вопросы весьма кстати киваю или качаю головой, а если захочу пить, то прошу об этом виночерпия, подавая знак глазами. И люди изумлялись этому, как чуду, так как не знали, что в осле находится человек; а я их неведение обращал к своему удовольствию. Я даже научился, везя господина на спине, идти шагом и бежать рысью самой удобной и неощутительной. Сбруя у меня была великолепная, и попону на меня надевали пурпурную, и я был взнуздан удилами, украшенными серебром и золотом, и увешан бубенцами, издававшими мелодичнейшие звуки.

49. Менекл, наш господин, прибыл, как я сказал, из Фессалоники по следующей причине: он обещал своему родному городу устроить напоказ поединки между обученными этому бойцами; и люди для боя уже были наготове, и подошло время отъезда. Мы выехали поутру, и я вез хозяина на спине, если где участок пути был каменистый и трудный для подъема в повозке. Когда мы прибыли в Фессалонику, не было человека, который не поспешил бы на зрелище и не явился посмотреть на меня, потому что задолго еще предшествовала нам слава о многообразии и человеческом характере моих танцев и приемов борьбы. А мой господин показывал меня на пирушках знатнейшим своим согражданам и выставлял им за ужином напоказ невероятные проделки осла.

50. Мой наставник, с своей стороны, нашел во мне способ получить очень много драхм, так как держал меня в доме взаперти и желавшим видеть меня и мои необычайные поступки открывал дверь только за плату. Они приносили каждый что-нибудь съестное, что им казалось самым вредным для ослиного желудка, а я съедал это. Таким образом, в несколько дней, обедая с господином и горожанами, я сделался очень толстым и гладким. И вот однажды какая-то женщина, чрезвычайно богатая и недурная на вид, войдя посмотреть меня за обедом, пламенно в меня влюбляется, то ли видя красоту осла, то ли из-за необыкновенного моего поведения, и, дойдя до страстного влечения ко мне, заговаривает с моим наставником и обещает ему богатое вознаграждение, если он позволит ей провести со мной ночь. А тот, ничуть не заботясь, добьется ли она чего-нибудь от меня или нет, эти деньги берет.

51. Когда наступил вечер и господин наш отпустил нас после ужина, мы возвращаемся туда, где мы спали, и находим женщину, давно уже пришедшую к моей лежанке. Для нее были принесены мягкие подушки и постланы покрывала, так что подстилка у нас была прекрасная. Потом слуги женщины улеглись где-то тут же поблизости, за дверьми, а она зажгла в комнате большой светильник, сверкавший пламенем, затем, раздевшись, стала близ светильника совсем нагая и, выливая благовония из кувшинчика, натирается ими сама и умащает меня, обильно наполнив мне ноздри; потом она стала целовать меня и говорить со мной, как с любимым человеком, и схватила меня за повод и потянула к ложу. Я не нуждался нисколько в настояниях: опьяненный большим количеством старого вина и возбужденный запахом благовоний, видя перед собой во всех отношениях красивую женщину, я ложусь, но нахожусь в сильном недоумении, как мне взяться за нее; ведь с тех пор, как я превратился в осла, мне не приходилось вступать в связь, свойственную ослам, и общаться с ослицей; и еще одно меня приводило в немалое опасение, как бы не повредить женщине и не понести наказания за человекоубийство.

Но я не знал, что опасался без нужды; ибо женщина, видя, что я не обнимаю ее, — хотя она завлекала меня, много и страстно целуя, лежа рядом, как с мужчиной, — обняла меня и, приподнявшись, прильнула ко мне целиком. Я все еще робея и опасаясь, тихонько отстранялся от нее, но она крепко сжимала меня в объятиях, не давая мне отдалиться, и тянулась за мной. Поняв наконец определенно, что еще нужно от меня для наслаждения и удовлетворения женщины, я уже без страха исполнил остальное, думая про себя, что я ничем не хуже любовника Пасифаи. Женщина же была так склонна к любви и ненасытна в наслаждении, что всю ночь расточала мне свои ласки.

52. Встав с рассветом, она ушла, сговорившись с моим наставником, что внесет такую же плату за новую ночь. А тот, потому что богател через меня и чтобы показать господину мое новое достижение, опять запер меня с женщиной, и она страшно мной злоупотребляла. Между тем наставник объявляет господину эту новость, говоря, будто сам научил меня, и без моего ведома приводит его, по наступлении вечера, туда, где мы лежали, и сквозь щель в двери показывает меня разделяющим ложе с молодой женщиной. Господин был восхищен этим зрелищем и захотел показать меня всенародно за таким занятием; но он велит никому из посторонних об этом не говорить. — Чтобы, — сказал он, — только в самый день представления неожиданно для всех привести осла в театр вместе с какой-нибудь осужденной женщиной, и пусть он на глазах у всех овладеет ею. — И затем привели ко мне женщину, которая была осуждена на растерзание зверями, и приказали ей подойти ко мне и коснуться меня.

53. Наконец, когда настал день, в который господин мой хотел проявить щедрость к народу, решили, как меня привести в театр. И я вошел таким образом: было приготовлено большое ложе, отделанное индийской черепахой с золотыми скреплениями; меня уложили на нем и рядом со мной поместили женщину. Потом в таком положении нас поставили на какое-то приспособление и внесли в театр, на самую середину, а зрители громко закричали и захлопали в ладоши, приветствуя меня. Перед нами поставили стол, уставленный всем, что подается у людей на роскошных пирах. И вокруг нас стояли красивые рабы-виночерпии и наливали нам вино из золотого сосуда. Мой наставник, стоя позади, велел мне обедать, но мне стыдно было лежать на театре, да и страшно, как бы не выпрыгнул откуда-нибудь медведь или лев.

54. Между тем проходят мимо люди с цветами, и среди прочих цветов я вижу цветки свежих роз, и я, ничуть не медля, вскакиваю и спрыгиваю с ложа. Все думали, что я встал, чтобы танцевать, но я перебегаю от одного к другому и обрываю цветы и поедаю розы. Все еще удивляются мне, а уж с меня спадает образ скотины и пропадает; и вот исчез прежний осел, а вместо него стоит голый сам Лукий. Пораженные таким невероятным и совершенно неожиданным зрелищем, все подняли страшный шум, мнения разделились: одни считали, что меня нужно тут же умертвить огнем, как колдуна, знающего ужасные чары, и многоликое чудовище, другие же говорили, что нужно обождать моих объяснений и сначала все расследовать, а потом уже судить об этом. А я подбежал к правителю области — он присутствовал, оказалось, на этом представлении — и рассказал ему по порядку, как фессалийская рабыня фессалийской женщины превратила меня в осла, смазав колдовской мазью, и умолял его взять меня и держать под стражей, пока он не убедится, что я не лгу.

55. — Скажи нам, — говорит архонт, — имена — твое и родителей и родственников твоих, если, как ты говоришь, у тебя есть близкие родичи, а также название твоего города. — Отец мой — Декриан, софист, а мне имя Лукий, — сказал я, — брату же моему — Гай. Остальные два имени у нас обоих общие[397]. Я сочинитель повестей и других произведений, а он элегический поэт и хороший прорицатель; родина же наша — Патры в Ахее. — Когда судья услышал это, он сказал: — Ты сын дорогих мне людей, связанных со мной дружбой, которые меня принимали в своем доме и почтили меня дарами, и я уверен, что ты ни в чем не лжешь, раз ты их сын. — И, соскочив с своей колесницы, он обнимает меня и целует много раз, и ведет меня к себе в дом. Между тем прибыл и мой брат и привез мне денег и много всяких вещей, и тут правитель объявляет меня свободным во всеуслышание, при всех. И, пойдя к морю, мы нашли подходящий корабль и погрузили свои вещи.

56. Но я решил, что самое лучшее пойти к женщине, которая была влюблена в меня, когда я был ослом, и говорил себе, что теперь, став человеком, я ей покажусь еще красивее. Она приняла меня с радостью, очарованная, думаю, необычайностью приключения, и просила поужинать и провести ночь с ней; и я согласился, считая достойным порицания после того, как был любим в виде осла, отвергать ее и пренебречь любовницей теперь, когда я стал человеком.

И вот я ужинаю с ней и обильно умащаю себя благовониями и венчаю себя милыми розами, восстановившими меня в человеческом образе. Когда же настала глубокая ночь и нужно было ложиться в постель, я поднимаюсь из-за стола и раздеваюсь, как будто совершаю нечто значительное, и стою нагой, надеясь, конечно, что еще более понравлюсь по сравнению с ослом. Но, как только она увидела, что у меня все — человеческое, она с презрением плюнула на меня и сказала: — Прочь от меня и из дома моего! И уходи спать подальше! — А на мой вопрос: — В чем же я так провинился перед тобой? — сказала: — Клянусь Зевсом, я любила не тебя, а осла в тебе, и с ним, а не с тобой проводила ночи; я думала, что и теперь ты сумел спасти и сохранить хотя бы тот главный признак осла; а ты пришел ко мне, превратясь из этого прекрасного и полезного существа в обезьяну! — И тотчас она зовет рабов и велит им вынести меня прочь из дома — на своих спинах; и вот, выброшенный вон, обнаженный, с венком на голове и надушенный, я обнял голую землю и провел ночь с нею. С рассветом я голый прибежал на корабль и рассказал брату мое смехотворное приключение. Потом, так как с суши подул попутный ветер, мы отплыли, и через несколько дней я прибыл в родной город. Здесь я принес жертву богам-спасителям и посвятил в храм приношение в память того, что спасся не "из-под собачьего хвоста", как говорится, а из шкуры осла, попав в нее из-за чрезмерного любопытства, и что вернулся наконец домой спустя долгое время и с таким трудом.